Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Есть одна. Барельеф Кремля в необычном стиле. Интересно будет?

– Очень интересно. Где можно посмотреть?

– Могу принести к вам. Или встретимся где-нибудь.

– Приезжайте ко мне. Адрес знаете – Остоженка, дом пятнадцать, квартира семь. Буду ждать через час.

Гоги положил трубку, направился домой за работой. Полностью забыл о том, что за ним могут следить. Увлёкся творчеством, перспективой продажи.

А чёрный «ЗИС» стоял у угла, незаметно фиксируя каждое движение. В машине сидели двое – молчаливые люди в тёмных костюмах, которые всё видели и всё запоминали.

Номер телефона, адрес на Остоженке, время звонка – всё легло в досье. Теперь будут проверять и Щусева тоже. Круг знакомств расширяется, картина становится яснее.

Но Гоги об этом не думал. Он шёл домой, предвкушая встречу с ценителем искусства. Барельеф получился удачным – Щусев точно оценит.

А то, что каждый его шаг фиксируется, что телефонные разговоры прослушиваются, что за ним ведётся досье – об этом он вспомнит позже. Когда будет слишком поздно что-то менять.

Пока же художник просто шёл по вечерней Москве с работой под мышкой, думая о красоте и искусстве. И о том, как хорошо, когда творчество находит своего зрителя.

Глава 9

Барельеф Гоги завернул в чистую ткань, аккуратно уложил в портфель. Вечерняя Москва встретила его прохладой и тишиной. Солнце село, но небо ещё светилось – белые ночи приближались.

По Тверской шёл неспешно, наслаждаясь вечерней атмосферой. Витрины магазинов светились жёлтым светом, редкие прохожие торопились по своим делам. Трамваи звенели на поворотах, автобусы пыхтели дизельными моторами.

У Пушкинской площади остановился. Памятник поэту стоял задумчивый в лучах заходящего солнца. Несколько человек читали стихи у подножия – тихо, для себя. Гоги послушал знакомые строки о любви и свободе.

Свернул на Тверской бульвар. Здесь было тише – старые липы шелестели листьями, на скамейках сидели влюблённые парочки. Воздух пах цветами и свежестью. Москва показывала свое лучшее лицо.

Чёрный автомобиль держался на расстоянии, почти незаметно. Гоги краем глаза видел знакомые очертания, но не обращал внимания. Пусть следят – он идёт к архитектору по честному делу.

На Арбате было оживлённее. Уличные музыканты играли на гармошках, художники рисовали портреты прохожих. Запахи кафе смешивались с дымом папирос. Богемная Москва жила своей особой жизнью.

Гоги купил у старушки букетик фиалок – небольшой, но ароматный. Щусеву в подарок, как знак уважения. Хорошие манеры никогда не помешают.

Остоженка встретила его тишиной старинных особняков. Здесь жила московская интеллигенция – профессора, архитекторы, художники. Люди, для которых культура была не роскошью, а необходимостью.

Дом пятнадцать оказался красивым зданием в стиле модерн. Изящные балконы, лепнина, витражные стёкла в подъезде. Гоги поднялся на второй этаж, нашёл квартиру номер семь.

– Проходите, проходите! – радушно встретил Щусев. – Как раз чай заваривал.

Квартира поразила Гоги. Высокие потолки, антикварная мебель, полки с книгами от пола до потолка. На стенах – репродукции великих мастеров и собственные архитектурные проекты.

– Садитесь, располагайтесь. – Щусев указал на кресло у камина. – А что принесли показать?

Гоги достал барельеф, развернул ткань. Щусев взял работу в руки, долго рассматривал при свете лампы.

– Поразительно, – прошептал он наконец. – Кремль в японской стилистике. Узнаваемо, но совершенно по-новому.

– Вам нравится?

– Очень. Это синтез культур, диалог Востока и Запада. – Щусев поворачивал барельеф, изучая детали. – Техника превосходная, композиция продуманная. Сколько времени потратили?

– День на резьбу, полдня на раскраску.

– Удивительно. У вас природный талант. – Щусев поставил работу на камин, отступил. – В интерьере смотрится отлично. Покупаю.

– Сколько готовы заплатить?

– Семьдесят рублей. Это авторская работа, уникальная.

Хорошая цена. Гоги согласился. Щусев достал деньги, расплатился.

– А ещё такие есть?

– Могут быть. Если заинтересует тематика.

– Конечно интересует! – Щусев налил чай, угостил печеньем. – Знаете, я давно думаю о синтезе архитектурных стилей. Русские формы с восточной эстетикой. Ваши работы – прекрасная иллюстрация этой идеи.

Они проговорили до полуночи. Щусев рассказывал об архитектуре, показывал проекты. Гоги слушал, запоминал, учился. Редко встречались такие образованные собеседники.

– А вы случайно не знакомы с Алексеем Толстым? – спросил Щусев под конец. – Писатель наш, академик. Он как раз интересуется восточной культурой.

– Не знаком.

– Жаль. Он бы ваши работы оценил. Может, как-нибудь познакомлю.

Прощались тепло. Щусев проводил до двери, пожал руку.

– Обязательно приносите новые работы. И не стесняйтесь экспериментировать. Искусство должно развиваться.

Обратный путь Гоги проделал в отличном настроении. В кармане лежали деньги, в душе – удовлетворение от признания. Барельеф нашёл достойного владельца.

Чёрный автомобиль по-прежнему следовал за ним. Но теперь Гоги это почти не волновало. Пусть знают – он общается с уважаемыми людьми, занимается искусством. Ничего предосудительного.

А то, что каждая встреча, каждый разговор ложатся в досье – об этом думать не хотелось. Искусство выше политики. Красота не знает границ.

По крайней мере, так казалось в ту тёплую майскую ночь.

Домой Гоги вернулся около часа ночи. Во дворе было тихо, только кот Васька прошмыгнул между сараями. В окнах соседей не горел свет – все давно спали.

В своей комнате он зажег керосиновую лампу, поставил чайник на примус. Пока вода закипала, достал из тайника альбом японского искусства, купленный на Сухаревке. Семьдесят рублей в кармане грели душу – хорошая цена за вечернюю работу.

Заварил чай крепкий, почти чёрный. Налил в стакан, сел к столу под лампой. Жёлтый свет падал на открытую книгу, выхватывая из темноты изящные гравюры.

Первая страница – Хокусай, «Большая волна в Канагаве». Знаменитая работа, которую Гоги помнил из какой-то другой жизни. Волна-дракон, пенные когти, рыбацкие лодки под нависшей водяной стеной. Динамика, застывшая в одном мгновении.

Он пил горячий чай и изучал каждую линию. Как художник передал движение воды, игру света на гребнях, страх людей перед стихией. Всего несколько цветов – синий, белый, коричневый. А какая сила воздействия!

Следующие листы – пейзажи Хиросигэ. «Пятьдесят три станции Токайдо». Дороги, мосты, путники под дождём. Каждая гравюра – маленькая история, рассказанная без слов. Япония времён самураев, когда мир был проще и понятнее.

Гоги внимательно изучал технику. Как мастера добивались такой выразительности минимальными средствами. Одна линия передавала контур горы, несколько штрихов – дождевые струи. Экономия средств, точность каждого мазка.

Чай остыл, но он не замечал. Весь мир сузился до альбома и керосиновой лампы. На страницах оживали птицы и цветы, актёры театра кабуки, красавицы в кимоно. Целая вселенная, где красота ценилась превыше всего.

Особенно поразили пейзажи. Горы в тумане, озёра в лунном свете, вишнёвые сады в цвету. Природа не как фон для человеческой деятельности, а как самостоятельная ценность. Философия созерцания, гармонии с миром.

– «Видеть мир в песчинке», – прошептал Гоги, вспомнив строчку из английского поэта.

Странно – откуда он знал английскую поэзию? Но сейчас было не время для размышлений о загадках памяти. Японское искусство открывало новые горизонты творчества.

Он достал блокнот, начал делать наброски. Пытался понять принципы восточной композиции. Асимметрия вместо классического равновесия. Пустота как активный элемент. Недосказанность, намёк вместо прямого изображения.

Особенно интересными были изображения драконов. Не западные чудовища, а мудрые существа, повелители стихий. Они извивались в облаках, играли с жемчужинами, дарили дождь полям. Символы силы и мудрости одновременно.

Гоги попробовал нарисовать дракона в японском стиле. Длинное тело, усы, рога. Не страшный, а величественный. Несколько линий тушью – и вот уже в небе парит мифическое существо.

– Неплохо, – сказал он сам себе.

Листал дальше. Цветы и птицы – излюбленная тема японских мастеров. Сакура в цвету, журавли в полёте, лотосы на воде. Каждый образ нёс символический смысл. Сакура – краткость жизни, журавль – долголетие, лотос – чистота души.

В советском искусстве тоже были символы, но другие. Серп и молот, красные знамёна, индустриальные пейзажи. Символы борьбы, труда, светлого будущего. Но где в них красота? Где поэзия?

Гоги допил остывший чай, потянулся. За окном начинало светать – он просидел с альбомом всю ночь. Но время прошло не зря. Японское искусство открыло ему новый язык выражения.

Теперь можно было создавать работы в восточном стиле, опираясь не только на интуицию, но и на знание традиций. Соединять русские сюжеты с японской техникой, советскую тематику с восточной эстетикой.

Искусство без границ. Красота, которая принадлежит всему человечеству.

Он убрал альбом в тайник, потушил лампу. Пора было спать – завтра новый день, новые работы, новые эксперименты.

А японские мастера будут незримо направлять его руку, подсказывать секреты мастерства. Учителя из далёкого прошлого, говорящие на языке красоты.

Утром Гоги проснулся с ясной головой и новым видением. Вчерашнее знакомство с японским искусством перевернуло представления о композиции и технике. Захотелось попробовать новые принципы на знакомом сюжете.

Он взял блокнот и тушь, вышел во двор. Обычный барачный посёлок – покосившиеся домики, протоптанные тропинки, бельё на верёвках. Серые будни, которые он видел каждый день. Но теперь хотелось взглянуть на них глазами японского мастера.

Сел на ступеньки своего барака, открыл блокнот. Первый принцип – асимметрия. Не ставить главный объект в центр, а сместить влево или вправо. Пусть барак займёт треть листа, остальное – небо и пустота.

Второй принцип – экономия средств. Не прорисовывать каждую доску, а передать характер строения несколькими точными линиями. Покосившаяся крыша – одним изгибом кисти. Окна – тёмными пятнами.

Начал с горизонта – тонкая линия, отделяющая землю от неба. Потом силуэт барака – не детально, а обобщённо. Основные массы, характерные углы. Крыша, стены, труба с дымком.

Передний план – земля с проталинами и лужами. Но не как на фотографии, а стилизованно. Несколько штрихов, намекающих на неровности почвы. Лужа – простое тёмное пятно с белым бликом.

– Что рисуешь, Гоша? – спросила Нина, выходя с коромыслом к колодцу.

– Наш дом. Но по-особенному.

– По-особенному?

– Как японцы рисуют. Не все подробности, а только главное.

Нина заглянула через плечо. На листе виднелся лаконичный набросок – несколько линий, создающих образ бедного жилища.

– Похоже, – сказала она задумчиво. – Только… грустно как-то.

– Грустно?

– Ну да. Видно, что люди небогато живут. Хотя у японцев тоже небогато было, наверное.

Точное наблюдение. Японские мастера умели передать поэзию простой жизни. Не прятали бедность за красивыми словами, а находили в ней своё очарование.

Гоги добавил детали. Бельё на верёвке – несколько вертикальных штрихов. Дым из трубы – волнистую линию. Кота, греющегося на завалинке – тёмное пятно с изгибом хвоста.

Самое сложное – небо. В японских гравюрах оно было не просто фоном, а активным элементом композиции. Гоги оставил его почти пустым, лишь намекнув на облака едва заметными мазками.

– Готово, – сказал он, откладывая кисть.

На листе возник удивительный образ. Убогий барак превратился в поэтичное жилище. Не идеализированное, но увиденное с пониманием и состраданием. Дом простых людей, достойный изображения.

– А можно мне посмотреть? – попросил подошедший Пётр Семёнович.

Гоги показал рисунок. Пётр Семёнович долго разглядывал, хмурясь.

– Странно как-то. Вроде наш дом, а вроде и не наш. Какой-то… китайский что ли.

– Японский стиль. Они так природу рисуют.

– А зачем нам японский стиль? У нас своё искусство есть.

– Искусство общее для всех. Красота не знает границ.

Пётр Семёнович покачал головой, но спорить не стал. Ушёл по своим делам, бормоча что-то о заграничных влияниях.

А Гоги перевернул страницу, начал новый рисунок. Теперь – вид на весь посёлок с высоты птичьего полёта. Несколько бараков, дорожки между ними, люди как точки на пространстве.

Принцип японской живописи – показать единство человека и природы. Даже в этом убогом уголке Москвы можно найти гармонию. Деревья между домами, птицы на проводах, облака над крышами.

Рисовал быстро, уверенными штрихами. Каждая линия была продумана, каждое пятно – на своём месте. Композиция складывалась как музыка – ритм линий, мелодия пятен.

– Интересно получается, – сказал Николай Петрович, присев рядом. – А что это за манера такая?

– Учусь у японских мастеров. Они умели в простом видеть прекрасное.

– Дельная мысль. – Николай Петрович закурил папиросу. – Действительно, зачем наш барак хуже их хижин? Тоже люди живут, трудятся.

Именно! Гоги понял, что нашёл верный подход. Не идеализировать советскую действительность, но и не очернять её. Просто показывать такой, какая есть – с пониманием и состраданием.

К полудню у него было готово несколько набросков. Барак с разных ракурсов, двор в разное время суток, соседи за повседневными делами. Всё в японской манере – лаконично, поэтично, без лишних подробностей.

Получилась своеобразная хроника барачной жизни. Не парадная, не агитационная, а честная. Такая, какую мог бы создать японский мастер, поселись он в московском предместье.

Искусство как мост между культурами. Восточная мудрость в советских реалиях. Красота, которая не зависит от политических режимов.

Это было новое направление в его творчестве. И, возможно, самое важное.

Вечером Гоги сидел на кухне с дымящимся стаканом крепкого чая. Соседи разошлись по комнатам, только самовар тихо гудел на столе. За окном сгущались сумерки, где-то играла гармошка.

Рассматривал утренние наброски барака в японском стиле. Работы получились удачными – простые линии передавали характер места лучше детальных изображений. Восточная эстетика помогла увидеть поэзию в серых буднях.

В голове неожиданно сложились слова:

*Барачный двор…*

*Кот умывается на солнце —*

*Тоже красота.*

Хокку! Трёхстрочное японское стихотворение, которое схватывает мгновение и вкладывает в него целый мир. Гоги удивился собственной мысли – откуда он знал эту форму?

Достал блокнот, записал строчки. Не обычным почерком, а особой вязью – кириллица с восточными нотками. Буквы получались изящными, плавными, похожими на иероглифы.

Отпил чаю, посмотрел на запись. А ведь верно подмечено – даже кот, умывающийся на завалинке, может стать источником поэзии. Японцы это понимали лучше других.

В голове родилось ещё одно:

*Очередь за хлебом.*

*Женщины молча стоят —*

*Осенние листья.*

Записал и это. Смысл был глубже поверхностного сравнения. Люди в очереди тоже часть природы, часть большого круговорота жизни. Принимают судьбу с тихим достоинством.

Чай помогал думать. Гоги налил ещё стакан, продолжил складывать:

*Заводской гудок.*

*Воробьи не испугались —*

*Знают своё время.*

*Красный флаг на ветру.*

*И на нём садится птица —*

*Не спросив партком.*

*Сталинский портрет*

*Смотрит из каждого окна.*

*Луна – лишь одна.*

Последнее хокку получилось рискованным. Намёк на вездесущность вождя, противопоставление искусственного культа живой природе. Такие стихи могли довести до лагеря.

Гоги перечитал написанное. Получалось что-то новое – советские хокку. Русские реалии в японской форме. Взгляд с Востока на социализм.

Писать было интересно. Хокку заставляло видеть обычные вещи под новым углом. Находить поэзию там, где её не ждёшь.

*Коммунальная кухня.*

*Десять семей, одна плита —*

*Терпение старше горы.*

*Субботник в парке.*

*Люди сгребают листья.*

*Ветер их разносит.*

*Демонстрация.*

*Тысячи одинаковых лиц —*

*Снег под сапогами.*

Записывал тщательно, красивым почерком. Эти стихи никто не увидит – слишком опасно. Но сам процесс творчества доставлял радость.

Японская форма помогала выразить то, что нельзя было сказать прямо. Недомолвки, намёки, образы вместо прямых утверждений. Искусство иносказания.

*Новая квартира.*

*Соседи через стенку —*

*Их сны снятся мне.*

*Радио на кухне*

*Говорит о светлом дне.*

*Дождь стучит в окно.*

*Портрет вождя*

*На каждом письменном столе.*

*А где портрет души?*

Последнее хокку Гоги зачеркнул – слишком откровенно. Нужно было быть осторожнее даже с собственными записями.

За окном стемнело совсем. Где-то хлопнула дверь, кто-то прошёл по коридору. Обычные звуки барачной жизни, которые теперь казались материалом для поэзии.

*Ночь в бараке.*

*Храп соседей за стеной —*

*Симфония усталых.*

*Керосиновая лампа*

*Дрожит от каждого шага.*

*И тени танцуют.*

*Сон рабочего.*

*Ему снятся станки и план.*

*А мне – журавли.*

Гоги закрыл блокнот, допил остывший чай. Получилось больше двадцати хокку – целый цикл о советской жизни глазами восточного поэта.

Никто их не прочтёт, не оценит. Но для него самого это была важная работа – попытка осмыслить окружающий мир через призму другой культуры.

Искусство как способ выживания. Красота как противоядие от серости. Поэзия как тайная свобода души.

Блокнот он спрятал в самый дальний угол сундука, под старое бельё. Пусть лежит, как память о том, что даже в самых тяжёлых условиях человек может творить.

А хокку будут жить в его памяти, помогая видеть мир яснее и глубже.

Глава 10

Утром Гоги проснулся и медленно обвёл взглядом свою комнату. Железная кровать с продавленным матрасом, шаткий стол на трёх ногах, единственный стул – тот самый, что сделал недавно. Мольберт, сундук с вещами. И всё. Пустота, которую не заполнял даже утренний свет из окна.

Десять квадратных метров жизненного пространства, а чувство – словно живёт в сарае. Казённая обстановка, никакого уюта, ничего личного, кроме красок да самодельных резных фигурок на подоконнике.

Он встал, прошёлся по комнате. Пять шагов в одну сторону, четыре в другую. Под ногами скрипели доски пола, где-то сквозило из щелей в стенах. А ведь это – дом. Место, где он должен отдыхать, творить, думать.

– Что за жизнь, – пробормотал он, глядя на облупившиеся обои.

Вчерашние хокку научили видеть красоту в простых вещах. Но красота и убогость – разные понятия. Можно принимать скромность быта, но зачем мириться с его безликостью?

Гоги подошёл к окну, посмотрел во двор. Марья Кузьминишна развешивала бельё, напевая что-то под нос. Василий Иванович чинил забор. Обычная жизнь простых людей, которые умеют находить радость в малом.

А что мешает ему сделать своё жилище красивым? Деньги есть – вчера Щусев заплатил хорошо. Руки умелые, инструменты имеются. Материал можно достать. Дело только за желанием.

Он сел на кровать, достал блокнот. Начал набрасывать план. Что нужно для полноценной жизни? Шкаф для одежды – пока вещи лежат в сундуке. Книжная полка – альбомы и сборники стихов требуют достойного места. Комод с ящиками для мелочей. Может быть, кресло у окна – для чтения и размышлений.

Мебель должна быть не просто функциональной, но и красивой. Резьба, инкрустация, благородные пропорции. Каждая вещь – произведение прикладного искусства.

Стиль? Что-то среднее между русской традицией и восточной эстетикой. Простота линий, но богатство деталей. Функциональность, но с поэтической душой.

Гоги оделся и пошёл искать материал. На лесопилке за околицей торговали досками, брусом, фанерой. Хозяин – крепкий мужик с добрыми глазами – помог выбрать хорошую древесину.

– На мебель берёшь? – спросил он, глядя на отобранные доски.

– На мебель. Сам делать буду.

– Правильно. Своими руками лучше выходит. Душу вкладываешь.

Дуб для каркасов, сосну для полок, берёзу для мелких деталей. Всё сухое, без сучков, хорошо обработанное. Материал стоил прилично, но качество того стоило.

Дома Гоги разложил доски на полу, начал планировать. Сначала шкаф – самая сложная вещь. Нужны точные размеры, правильные соединения, надёжная конструкция.

Чертил долго, перемеряя каждую деталь. Шкаф должен был вписаться в угол между окном и дверью, не загромождая и без того тесное пространство. Высокий, но неширокий. С резными дверцами и изящными ручками.

К вечеру проект был готов. Гоги убрал доски в угол, сложил инструменты. Завтра начнёт воплощать задуманное.

– Мастеришь? – спросил Пётр Семёнович, заглянув в комнату.

– Мебель буду делать. Обстановку менять.

– Сам? А не проще купить готовую?

– Готовая – безликая. А я хочу, чтобы каждая вещь характер имела.

Пётр Семёнович покачал головой, но ничего не сказал. Уходя, бросил:

– Художники – народ странный. Им всё не как у людей подавай.

А Гоги сидел у окна и представлял, какой станет комната через месяц-другой. Шкаф с резными дверцами, полки с книгами, удобное кресло у окна. Уют, созданный собственными руками.

Не роскошь – просто красота в повседневности. Среда, которая будет настраивать на творчество, помогать думать и мечтать.

Дом должен быть не просто укрытием, а продолжением души. Местом, где хочется жить, а не выживать.

И он сделает такой дом. Обязательно сделает.

Утром Гоги начал работу над шкафом. Разметил доски, проверил размеры по чертежу. Пила входила в дуб тяжело – твёрдая древесина требовала терпения. Но каждый распил получался ровным, без сколов.

Первым делом – каркас. Боковые стенки, дно, верх, задняя стенка. Соединения делал шипами – надёжно, без единого гвоздя. Древние плотницкие традиции, когда мебель служила веками.

Рубанок снимал стружку длинными лентами. Дуб становился гладким, шелковистым. Приятно было чувствовать, как грубая доска превращается в благородную деталь мебели.

– Что строишь? – поинтересовался Николай Петрович, заглянув в окно.

– Шкаф. Для одежды.

– Сам делаешь? Дело хорошее. Мой дед тоже столяром был, всю мебель в доме сам мастерил.

К полудню каркас был готов. Гоги собрал его насухую, проверил геометрию. Всё сошлось идеально – ни зазоров, ни перекосов. Можно было клеить.

Столярный клей варил на примусе. Варево пахло рыбой, но держало крепко. Промазал соединения, собрал каркас, стянул струбцинами. Теперь нужно было ждать – сутки на высыхание.

На следующий день принялся за дверцы. Рамочно-филёнчатые, в старинном стиле. Тонкие рамки из дуба, филёнки из сосны. Сложная работа, требующая точности.

Филёнки хотелось украсить резьбой. Но какой? Советские символы здесь неуместны. Цветы и листья банальны. Нужно что-то нейтральное, но поэтичное.

Вспомнил японские мотивы. Ветви сакуры? Слишком экзотично. Бамбук? Тоже не наше. А вот берёзовые ветви – самое то. Русское дерево, но в восточной стилистике.

Набросал эскиз. Тонкие ветви изгибаются по диагонали филёнки. Листья редкие, стилизованные. Пара птичек на ветках – не детально, а намёком.

Резьба шла легко. Тонкий нож входил в сосну как в масло. Ветви получались живыми, естественными. Листья – каждый со своим характером. Птички – едва намеченные силуэты.

– Красиво! – восхитилась Нина, заглянув к нему. – Как настоящие ветки.

– Спасибо. Хочется, чтобы мебель была не просто функциональной.

– А можно помочь? Я умею шкурить.

Гоги дал ей наждачную бумагу. Нина старательно обрабатывала детали, убирая малейшие неровности. Работали молча, но рядом друг с другом. Приятно было чувствовать участие.

К концу недели шкаф был готов. Гоги покрыл его морилкой – тёмно-коричневой, подчёркивающей текстуру дуба. Потом воском, отполировал до блеска.

Резьба заиграла на солнце. Берёзовые ветви словно шевелились на ветру. Птички готовы были вспорхнуть. Простой растительный орнамент, но какой живой!

– Произведение искусства, – сказал Василий Иванович, оценив работу. – У моего деда такая мебель была. Ещё до революции делали.

– А петли где возьмёшь? – спросил Пётр Семёнович практично.

– Куплю в скобяной лавке. Латунные, красивые.

Установка заняла целый день. Нужно было точно подогнать петли, врезать замки, отрегулировать дверцы. Но результат стоил усилий.

Шкаф встал в углу как влитой. Не громоздкий, но вместительный. Резные дверцы притягивали взгляд, но не утомляли. Благородная мебель, сделанная с душой.

Гоги повесил в него свою одежду. Костюм, рубашки, пальто – всё аккуратно разложил по полкам. Теперь вещи имели достойный дом.

– Совсем другое дело, – сказал он, любуясь результатом.

Комната сразу изменилась. Появился центр композиции, благородная доминанта. Не мебель, а произведение прикладного искусства.

Соседи приходили посмотреть. Хвалили работу, удивлялись мастерству. Кто-то даже заказы предлагал – сделать что-то и для них.

– Подумаю, – отвечал Гоги. – Сначала себе обстановку закончу.

Но внутренне уже планировал следующие проекты. Комод с ящиками, книжные полки, кресло у окна. Каждая вещь – с характером, с душой.

Мебель своими руками – это не просто экономия. Это способ создать вокруг себя мир красоты. Среду, которая радует глаз и вдохновляет на творчество.

А резные берёзовые ветви будут каждый день напоминать – в жизни должна быть поэзия. Даже в самых простых, бытовых вещах.

В воскресенье утром к Гоги постучали. За дверью стоял Щусев – усталый, с папкой чертежей под мышкой. Обычная интеллигентская уверенность куда-то исчезла.

– Алексей Дмитриевич! Проходите, проходите. Чай будете?

– Спасибо, не откажусь. – Щусев сел на единственный стул, положил папку на стол. – У меня к вам дело, Георгий Валерьевич. Деликатное.

Гоги поставил чайник на примус, достал лучшую посуду.

– Слушаю.

– Видите ли, я работал над проектом. Дворец культуры в новом районе. Два года чертил, считал, согласовывал. – Щусев открыл папку, показал листы. – А вчера комиссия отклонила. Сказали – слишком… изысканно.

Гоги посмотрел на чертежи. Действительно красивое здание – классические пропорции, благородная архитектура. Колонны, фронтоны, изящные детали. Дворец в полном смысле слова.

– И что теперь?

– А теперь строить будут типовой проект. Коробку бетонную с прямоугольными окнами. – Щусев горько усмехнулся. – Дёшево и сердито.

Чайник закипел. Гоги заварил чай, разлил по стаканам.

– А я при чём?

– Хочу сохранить проект. Не на бумаге – на холсте. Чтобы люди увидели, каким мог быть этот дворец. – Щусев внимательно посмотрел на него. – Вы умеете делать гравюры?

– Пробовал. Получается.

– Тогда вот моя просьба. Сделайте гравюру по моим чертежам. Не техническую, а художественную. Чтобы здание жило, дышало.

Интересная задача. Превратить архитектурные планы в произведение искусства. Показать красоту несуществующего здания.

– А сколько заплатите?

– Сто рублей. И ещё пятьдесят, если получится хорошо.

Полторы сотни за гравюру – очень достойно. Гоги кивнул.

– Договорились. Когда нужно?

– Через неделю. У меня будет встреча с… влиятельными людьми. Может, удастся переубедить.

Щусев развернул главный чертёж – фасад здания. Гоги изучал пропорции, детали, общую композицию. Красивая архитектура, но как передать её на бумаге?

– А в каком стиле делать? Классическая гравюра или что-то современное?

– На ваше усмотрение. Главное – чтобы впечатляло.

После ухода Щусева Гоги ещё долго рассматривал чертежи. Дворец культуры получался величественным – достойный храм искусств. Жаль, что такие проекты считают слишком роскошными.

Он достал медную пластину, инструменты для гравировки. Техника сложная, но результат того стоит. Линии получаются чёткими, детали проработанными.

Начал с общих контуров. Здание вписал в композицию так, чтобы подчеркнуть его монументальность. Перспектива снизу, небо с облаками, деревья для масштаба.

Работал по вечерам, при свете керосиновой лампы. Резец снимал тонкие завитки металла, прорезая линии разной глубины. От тонких штрихов для неба до глубоких борозд для теней.

Колонны вырезал особенно тщательно. Каждая с капителью, каждая со своим характером. Фронтон украсил барельефом – аллегорическими фигурами, символизирующими искусства.

– Что делаешь? – спросила Нина, заглянув к нему.

– Гравюру. Дворец культуры, который не построят.

– Почему не построят?

– Слишком красивый. Сказали – изысканно.

Нина посмотрела на чертежи, потом на начатую гравюру.

– А мне нравится. Как в сказке. Жаль, что такие дворцы только на бумаге остаются.

Через неделю работа была готова. Гоги сделал пробный оттиск – аккуратно нанёс краску на пластину, приложил бумагу, прокатал под прессом.

Результат превзошёл ожидания. Дворец получился живым, объёмным. Игра света и тени придавала архитектуре торжественность. Здание словно готово было принять первых посетителей.

Щусев пришёл точно в срок. Увидел гравюру и ахнул.

– Господи, да это же… это лучше, чем я задумывал! Вы оживили мой проект.

– Вам нравится?

– Восхищаюсь! – Щусев не мог оторваться от оттиска. – Вот что значит настоящий художник. Смотреть умеете.

Он расплатился полностью – полторы сотни, как обещал.

– А можно ещё один оттиск? Для архива.

– Конечно.

Гоги сделал второй экземпляр. Щусев аккуратно упаковал гравюры в папку.

– Будем надеяться, что красота победит, – сказал он на прощание.

Но через месяц в газетах появилась заметка о начале строительства нового дворца культуры. Фотография показывала бетонную коробку без единого украшения. Типовой проект, дёшево и быстро.

А гравюра лежала в папке у Щусева – памятник несбывшейся мечте об архитектуре, где красота важнее экономии.

Ещё один мир, который остался только на бумаге.

После ухода Щусева Гоги почувствовал потребность в простой, успокаивающей работе. Гравюра далась нелегко – слишком много мелких деталей, слишком высокая ответственность. Хотелось взяться за что-то знакомое, не требующее напряжения.

Из сундука достал заготовку из липы – кусок размером с ладонь, уже обструганный и отшлифованный. Сел к окну, взял самый удобный нож. За окном накрапывал дождик, но в комнате было тепло и уютно.

Что вырезать? Что-то советское, патриотичное. Красноармейца времён Гражданской войны – в будёновке, с винтовкой, в шинели. Классический образ, который не вызовет подозрений.

Первые надрезы – общий силуэт. Фигура в полный рост, в динамической позе. Не парадное по стойке «смирно», а живое движение. Солдат идёт в атаку или на марше – живой человек, а не застывший памятник самому себе.

Нож входил в липу легко и мягко. Стружка падала тонкими завитками, обнажая светлую древесину. Приятная, медитативная работа – руки заняты, но мысли свободны.

Постепенно из заготовки проступала фигура бойца. Гоги работал от общего к частному – сначала основные массы, потом детали. Голова в будёновке, туловище в гимнастёрке, ноги в портянках.

Особое внимание уделил винтовке. Трёхлинейка Мосина – легендарное оружие, которое помнил ещё по фронту. Длинный ствол, деревянное ложе, характерный затвор. Вырезал аккуратно, соблюдая пропорции.