Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Шли по Тверской. Пётр Семёнович говорил про работу, про планы, про светлое будущее. Гоги кивал, но думал о свёртке под мышкой. Картина была большой, неудобной, газета то и дело съезжала.

– … а зарплата там неплохая, – продолжал Пётр Семёнович. – Сто двадцать рублей в месяц, плюс премии. И социальный пакет – отпуск, путёвки…

На площади у Большого театра движение остановилось. Впереди ехала колонна чёрных автомобилей – длинных, блестящих, с затемнёнными стёклами. Милиционеры перекрыли движение, люди жались к тротуарам.

– Начальство едет, – буркнул Пётр Семёнович. – Небось в Кремль.

Гоги смотрел на кортеж с любопытством. В центральной машине, едва различимая за стеклом, мелькнула фигура в тёмном костюме. Лысина, очки, знакомый профиль…

Внезапно газета сползла с картины. Яркие краски блеснули на солнце – изумрудное небо, золотые башни, летающие драконы. Несколько прохожих обернулись, но Гоги быстро прикрыл свёрток.

Слишком поздно.

Кортеж остановился. Из средней машины вышел человек в сером костюме – плотный, среднего роста, с пенсне. За ним – охранники в одинаковых пиджаках, с внимательными глазами.

Лаврентий Павлович Берия собственной персоной.

Он что-то сказал одному из охранников, кивнул в сторону Гоги. Тот направился к ним, расталкивая толпу.

– Товарищ, – обратился он к Гоги, – что у вас там?

– Картина, – ответил Гоги, стараясь говорить спокойно.

– Можно посмотреть?

Отказаться было невозможно. Гоги развернул свёрток, показал краешек полотна. Охранник посмотрел, вернулся к Берии, что-то доложил.

Берия подошёл ближе. Внимательно, молча разглядывал картину. Лицо его было непроницаемым – ни удивления, ни осуждения. Просто изучал, как энтомолог изучает редкого жука.

– Необычно, – сказал он наконец. – Ваша работа?

– Моя.

– Понятно. – Берия снял пенсне, протер стёкла. – А вы кто по профессии?

– Художник. Георгий Валерьевич Гогенцоллер.

– Гогенцоллер… – Берия задумался. – Интересная фамилия. Немецкая?

– Да, но я русский. Фронтовик.

– Ясно. – Берия надел пенсне обратно, ещё раз посмотрел на картину. – Продолжайте, товарищ художник.

Он развернулся и пошёл к машине. Охранники проводили Гоги взглядами, но ничего не сказали. Кортеж тронулся дальше, движение возобновилось.

– Господи, – выдохнул Пётр Семёнович. – Ты понимаешь, кто это был?

– Понимаю.

– И что он у тебя спрашивал?

– Про картину интересовался.

– А что за картина? Покажи.

– Потом покажу. Пойдём лучше в твою артель.

Они дошли до Кузнецкого моста, но Гоги уже не слушал разговоры о работе. В голове крутилась одна мысль: Берия запомнил его лицо, имя, фамилию.

Такое внимание первого заместителя председателя Совета министров ничем хорошим не заканчивалось. Либо очень плохо, либо очень хорошо – третьего не дано.

После артели Гоги быстро добрался до мастерской на Остоженке, спрятал картину. Возвращался домой окольными путями, то и дело оглядываясь. Пока никого не заметил, но это ничего не значило.

Дома он сел к окну, закурил. Нужно было думать, планировать. Берия заинтересовался – это факт. Вопрос: чем именно? Необычной живописью? Немецкой фамилией? Или просто случайной встречей?

Время покажет. А пока остаётся только ждать.

И быть готовым ко всему.

Глава 6

К вечеру нервы немного успокоились. Гоги выкурил две папиросы подряд, попил холодной воды, заставил себя думать о приятном. Встреча с Берией могла быть случайностью. Просто любопытство высокого чиновника к необычной картине.

В половине седьмого он вышел из дома. У цветочницы на углу купил букетик фиалок – скромный, но свежий.

– Тридцать копеек, молодой человек, – сказала пожилая женщина. – Девушке дарить будете?

– Буду.

– Правильно. Женщины цветы любят, даже самые простые.

Дома он постучал к Марье Кузьминишне. Открыла Нина – в лучшем платье, волосы аккуратно уложены, щёки слегка розовые.

– Гоша! А я думала, ты передумал.

– Почему передумал? – Он протянул букет. – Это тебе.

Нина взяла цветы, понюхала, улыбнулась.

– Спасибо, они очень красивые. Мам, мы пошли!

– Идите, идите, – откликнулась Марья Кузьминишна из комнаты. – Только не поздно возвращайтесь!

На улице было тепло, пахло весной и свежестью. Нина шла рядом, то и дело поглядывая на цветы в руках. Гоги чувствовал себя неловко – давно не гулял с девушками.

– Куда пойдём? – спросил он.

– А куда хочешь? В сквер можно, там скамейки есть. Или по бульвару прогуляемся.

– По бульвару.

Тверской бульвар в вечернее время был особенно хорош. Старые липы шелестели листьями, на скамейках сидели парочки, дети играли на дорожках. Фонари ещё не зажигались, но было светло – белые ночи приближались.

– Гоша, а можно спросить? – сказала Нина вдруг.

– Спрашивай.

– Ты… ты серьёзно относишься к тому, что между нами? Или просто так, от скуки?

Гоги остановился, повернулся к ней.

– Серьёзно. Очень серьёзно.

– Правда? – В голосе слышалась неуверенность. – А то мне кажется иногда, что ты какой-то… далёкий. Словно думаешь о чём-то своём.

– Думаю. О работе, о жизни. Но не о других женщинах, если ты об этом.

Нина покраснела.

– Я не об этом… То есть, не только об этом. Просто хочется понять, что у нас будет.

Хороший вопрос. Что у них будет? Он – человек из другого времени, попавший в чужое тело. Она – простая московская девушка, мечтающая о семье и детях. Какое у них может быть будущее?

– Не знаю, что будет, – сказал он честно. – Но знаю, что ты мне нравишься. Очень нравишься.

– И ты мне нравишься. – Она взяла его под руку. – Может, этого пока хватит?

– Хватит.

Они дошли до памятника Пушкину, постояли в тишине. Поэт смотрел вдаль задумчиво, словно размышлял о вечном. Вокруг постамента лежали цветы – кто-то приносил их каждый день.

– А ты стихи любишь? – спросила Нина.

– Люблю. Особенно старых поэтов.

– А новых не любишь?

Гоги подумал. Новые поэты – это Маяковский, Демьян Бедный, производственная лирика. Честно говоря, не очень.

– Не все новые хороши, – сказал он осторожно.

– А мне кажется, что поэзия должна быть… как бы это сказать… настоящей. О любви, о природе, о том, что людям близко. А не только о планах и заводах.

Опасные мысли. Гоги оглянулся – никого рядом не было.

– Нина, лучше об этом не говорить. Понимаешь?

– Понимаю. – Она вздохнула. – Иногда хочется поговорить по душам, а не получается. Всё время нужно осторожничать.

– Такое время.

– А ты не устал от такого времени?

Ещё один опасный вопрос. Но в её глазах он видел не провокацию, а искреннее желание понять.

– Устал, – сказал он тихо. – Но ничего изменить не могу.

– Никто не может. – Нина крепче прижалась к его руке. – Остаётся только жить как умеешь и радоваться малому.

Они пошли дальше, мимо театров и магазинов. Москва вечерняя была красива по-своему – старинная архитектура, неспешные прохожие, отсутствие современной суеты. Этот город ещё помнил другие времена.

У Арбатских ворот купили мороженое – настоящее сливочное, в вафельных стаканчиках. Ели медленно, наслаждаясь вкусом и моментом. Простое счастье – вечерняя прогулка с красивой девушкой.

– Гоша, – сказала Нина, когда мороженое закончилось, – а завтра ты свободен?

– Да, кажется.

– Может, в кино сходим? В «Художественном» новый фильм показывают – про войну.

– Про войну… – Гоги поморщился. – Может, лучше что-нибудь весёлое?

– Хорошо. Посмотрим, что ещё есть.

Обратно шли медленно, не торопясь. У дома Нина остановилась, повернулась к нему.

– Спасибо за вечер. Мне было очень хорошо.

– И мне.

Она встала на цыпочки, быстро поцеловала его в щёку.

– До завтра, – прошептала и убежала в подъезд.

Гоги остался на улице, дотрагиваясь до того места, где коснулись её губы. Первый поцелуй, пусть и невинный. Начало чего-то важного.

А встреча с Берией казалась теперь далёкой и не такой страшной. Может быть, всё обойдётся. Может быть, ему удастся построить простое человеческое счастье в этом сложном мире.

Во всяком случае, стоило попробовать.

На следующий день Гоги проснулся с ясной головой и странным ощущением – словно во сне видел что-то важное, но детали ускользали. Он умылся, выпил чая и сел к мольберту. Хотелось рисовать, но не вывески и не портреты на заказ. Что-то своё, личное.

Взял небольшой холст – тридцать на сорок сантиметров. Достал краски, смешал цвета. Рука сама потянулась к чёрной туши – та, что осталась от каллиграфических экспериментов. А потом к серебряной краске, которую берёг для особых случаев.

В голове вдруг возник образ. Чёткий, как фотография. Воин в чёрных доспехах стоит на краю обрыва, перед ним – огромный демон с красными глазами и клыками. Битва добра и зла, света и тьмы. Но не европейская традиция – что-то восточное, азиатское.

Первый мазок – силуэт воина. Не детально, а общими пятнами. Чёрный против серого неба. За спиной развевается плащ, в руке – меч, отражающий последние лучи солнца.

Потом – демон. Огромный, в три раза выше человека. Не просто монстр, а воплощение первобытного хаоса. Рога, клыки, мускулистое тело, покрытое чешуёй. Глаза горят красным пламенем.

Гоги работал быстро, словно боялся, что видение исчезнет. Широкие мазки кистью, тонкие детали пером. Стиль был незнакомым – не масляная живопись, не акварель. Что-то среднее между комиксом и гравюрой.

Манхва. Откуда он знал это слово? Корейские комиксы… Но как он мог знать о корейской культуре в тысяча девятьсот пятидесятом году?

Он добавил фон – горы, покрытые туманом, древние руины, мёртвые деревья. Апокалиптический пейзаж, где решается судьба мира. На скалах – иероглифы, значение которых он не знал, но рука выводила их уверенно.

Битва была в самом разгаре. Воин уже ранен – струйка крови стекает по щеке. Но он не отступает. В его позе – решимость, готовность умереть, но не сдаться. Демон замахивается когтистой лапой, но воин уклоняется, готовя смертельный удар.

Детали прорисовывались сами. Отблески металла на доспехах, игра света и тени на мускулах демона, искры от столкновения клинка с когтями. Никаких слов, никаких поясняющих надписей – только чистое действие, застывшее в кульминационный момент.

Через два часа картина была готова. Гоги отступил, посмотрел на результат. Перед ним было нечто удивительное – динамичная сцена, полная драматизма и энергии. Стиль совершенно не советский, не европейский вообще.

– Что это за чёрт… – пробормотал он.

Откуда в его голове эти образы? Он никогда не видел восточных комиксов, не изучал азиатское искусство. Но работал с такой уверенностью, словно рисовал в этом стиле всю жизнь.

Снова память двух жизней давала о себе знать. Алексей Воронцов что-то знал о манхве, аниме, азиатской поп-культуре. Но как эти знания просочились в сознание Георгия Гогенцоллера?

За окном послышались голоса. Гоги быстро накрыл картину тряпкой. Такое искусство было ещё более подозрительным, чем сказочный город. Восточные мотивы, непонятная символика, чуждая эстетика – прямая дорога в лагерь за космополитизм.

– Гоша, ты дома? – раздался голос Нины.

– Дома, заходи!

Она вошла с корзинкой в руках – видимо, с рынка возвращалась.

– А что это у тебя закрыто? – спросила, кивнув на мольберт.

– Эскиз один. Не готов ещё.

– А можно посмотреть?

– Лучше потом. Когда закончу.

Нина не настаивала, но в глазах мелькнуло любопытство. Она подошла к окну, где стояли деревянные фигурки.

– Ой, какие красивые! Это ты вырезал?

– Да. Хобби такое.

– А можно потрогать?

Гоги кивнул. Нина осторожно взяла птичку, покрутила в руках.

– Как живая… А это кто? – Она взяла вторую фигурку.

– Дедушка какой-то. Просто так, от души.

– У тебя золотые руки, Гоша. И рисуешь красиво, и резать умеешь. А ещё что умеешь?

Хороший вопрос. Убивать людей, например. Или видеть будущее на семьдесят лет вперёд. Но об этом говорить не стоило.

– Стихи читать умею, – сказал он. – Ты вчера слышала.

– Умеешь. – Нина поставила фигурки обратно, подошла ближе. – А ещё?

Она смотрела на него по-особенному – тепло, с интересом. В воздухе повисло что-то важное, интимное.

– Ещё… – Гоги запнулся. – Ещё умею ценить красивых девушек.

Нина покраснела, но не отвернулась.

– И часто ты красивых девушек встречаешь?

– Не часто. – Он шагнул ближе. – Очень редко.

Они стояли совсем близко. Пахло её духами – простыми, но приятными. В глазах читалось ожидание, готовность к близости.

Но Гоги не решился. Слишком много тайн в его жизни, слишком много опасностей. Нина заслуживала честности, а он не мог быть честным.

– Нина, – сказал он мягко, – мне нужно кое-что доделать. Может, увидимся вечером?

Разочарование мелькнуло в её глазах, но она кивнула.

– Конечно. До вечера.

Когда она ушла, Гоги снова подошёл к картине. Воин и демон застыли в вечной битве, где исход неясен. Символично – его собственная жизнь была похожа на эту схватку.

Он убрал холст в дальний угол, к сказочному городу. Пусть лежат, эти опасные мечты. А он будет рисовать советские вывески и зарабатывать на хлеб.

Но иногда душа требовала полёта. И тогда рождались такие работы – яркие, необычные, полные скрытых смыслов.

Искусство для себя, а не для системы.

Утром Гоги оделся в лучший костюм и отправился в артель «Красный художник». Здание на Кузнецком мосту выглядело солидно – трёхэтажный особняк с вывеской и советской символикой над входом.

В приёмной его встретила секретарша – женщина лет сорока в строгом костюме, с холодными глазами.

– Товарищ Гогенцоллер? Проходите к начальнику.

Кабинет был просторным, но мрачным. За столом сидел мужчина лет пятидесяти – лысый, в очках, с папкой документов перед собой. На стенах висели типовые плакаты и портрет Сталина.

– Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Иван Петрович Сомов, директор артели. – Он пролистал бумаги. – Рекомендации хорошие, образование есть, фронтовик. Что умеете делать?

– Вывески, плакаты, портреты. Немного монументальной живописи.

– Хорошо. У нас как раз заказ большой – оформление нового клуба. Нужно расписать стены, сделать панно. Тематика – трудовые достижения, светлое будущее. Справитесь?

Гоги представил себе типичную советскую роспись – розовощёкие колхозницы, мускулистые сталевары, красные знамёна. Скучно, шаблонно, без души.

– Наверное, справлюсь.

– Отлично. Зарплата – сто двадцать рублей в месяц, премии по результатам. Соцпакет полный – отпуск, больничные, путёвки. Но есть условия.

– Какие?

– Первое – никакой самодеятельности. Все эскизы утверждаются художественным советом. Второе – участие в общественной жизни коллектива. Собрания, субботники, политзанятия. Третье – никаких посторонних заказов. Всё время – артели.

Гоги слушал и чувствовал, как что-то сжимается в груди. Художественный совет, утверждение эскизов, запрет на частные заказы… Клетка, пусть и золотая.

– А творческая свобода?

Сомов удивлённо поднял брови.

– Какая свобода? Мы работаем на благо народа, выполняем государственный заказ. Свобода – это буржуазный предрассудок.

– Понятно.

– Тогда решайте. Место хорошее, зарплата стабильная. В наше время это дорогого стоит.

Гоги молчал, глядя в окно. Во дворе напротив мальчишки играли в футбол – радостно, беззаботно, не думая о планах и отчётах. А здесь его ждала пожизненная служба системе.

– Можно подумать до завтра?

– Конечно. Но не затягивайте – желающих много.

Гоги вышел на улицу с тяжёлым сердцем. Стабильность против свободы. Сытость против творчества. Вечная дилемма художника.

По дороге домой зашёл в кафе – небольшое, на Тверской, где можно было выпить кофе и подумать. За соседним столиком сидел мужчина с альбомом – рисовал портреты прохожих за гривенник.

– Тяжело торговать? – спросил Гоги.

– А как же. – Художник оторвался от работы. – То милиция гоняет, то заказчиков нет. Но зато никто не указывает, что рисовать.

– А в артель не хотите?

– Хотел. Даже пробовал. Три месяца продержался. – Мужчина покачал головой. – Не моё это. Лучше голодать, но свободно дышать.

Вечером Гоги сидел в своей комнате и смотрел на картины – сказочный город, битву с демоном. Это было его настоящее творчество, то, что шло от души. В артели такое рисовать не дали бы.

Постучали в дверь. Вошёл Пётр Семёнович.

– Ну как, съездил в артель?

– Съездил.

– И что? Берут?

– Берут. Но я отказался.

Пётр Семёнович присел на стул, достал папиросы.

– С ума сошёл? Такое место, а ты отказываешься. Почему?

– Не моё это, Пётр Семёныч. Там не художники работают, а… чиновники с кистями.

– Зато сытые чиновники. А ты как жить будешь?

– Как жил. Заказы беру, вывески рисую. Проживу.

– А если заказов не будет?

– Будут. Люди всегда нуждаются в красоте.

Пётр Семёнович покачал головой.

– Молодой ты ещё, идеалист. Но жизнь научит. Придёшь ещё в их артель, сам просить будешь.

Может быть, и придёт. Но пока Гоги чувствовал себя правым. Художник должен быть свободным, даже если эта свобода стоит денег. Голодный художник лучше сытого раба.

На подоконнике стояли деревянные фигурки – птичка и старик. Простые работы, но сделанные с душой. За них никто не заплатил, но они приносили радость.

А это дороже любой зарплаты. Ведь так?

Во второй половине дня Гоги сидел у окна с альбомом и углём. На улице моросил дождик, люди спешили под зонтами, а он думал о Нине. О том, как она смотрела на него утром, о её улыбке, о запахе простых духов.

Рука сама потянулась к углю. Первый штрих – овал лица. Потом линия подбородка, изгиб шеи. Память подсказывала каждую деталь – как Нина наклоняла голову, когда слушала стихи, как морщила нос, когда смеялась.

Уголь ложился мягко, давая богатую палитру серого. От глубокого чёрного до едва заметного намёка. Гоги работал быстро, пока образ был свежим в памяти.

Глаза – самое важное. В них вся душа человека. Он тщательно прорисовал разрез, добавил блики, лёгкую тень от ресниц. Нина смотрела с бумаги живым взглядом – тёплым, чуть застенчивым, но открытым.

Волосы рисовались легко – несколько широких движений углём, потом растушёвка пальцем. Простая причёска, но женственная. На губах – едва заметная улыбка, такая, какую он видел, когда она говорила о музыке.

Через час портрет был готов. Не идеальный, но живой. На бумаге смотрела Нина – настоящая, узнаваемая, красивая. Не парадная красота с плакатов, а простая человеческая привлекательность.

Гоги отложил уголь, посмотрел на работу критически. Неплохо получилось. Пропорции правильные, характер передан. Нине должно понравиться.

Он аккуратно сдул угольную пыль, закрепил рисунок лаком. Вставил в простую рамку, которую делал для своих работ. Получился достойный подарок.

Постучал к соседям. Открыла Марья Кузьминишна.

– Гошенька, заходи. Как дела?

– Спасибо, хорошо. А Нина дома?

– Дома, дома. В комнате сидит, книжку читает. Нинка! К тебе пришли!

Нина появилась в дверях – в домашнем платье, с книгой в руках. Увидела Гоги и улыбнулась.

– А я как раз думала о тебе.

– Хорошо думала?

– Очень хорошо. – Она покраснела. – Проходи.

Они прошли в её комнату – небольшую, но уютную. Кровать, стол, шкаф с книгами. На стенах – репродукции картин, фотографии родственников.

– У тебя красиво, – сказал Гоги.

– Спасибо. А что у тебя за рамка?

– Это тебе. – Он протянул портрет. – Небольшой подарок.

Нина взяла рисунок, посмотрела и ахнула.

– Боже мой… Это же я!

– Ты.

– Но как… когда ты успел? Я же не позировала.

– По памяти. Хорошая у меня память на красивые лица.

Нина не могла оторваться от портрета. Рассматривала каждую деталь, проводила пальцем по стеклу.

– Я правда так выгляжу?

– Именно так. Может, даже лучше.

– Гоша, это самый красивый подарок в моей жизни. – Слёзы блестели в её глазах. – Никто никогда не дарил мне ничего подобного.

Она поставила портрет на стол, повернулась к нему. Стояла совсем близко, смотрела благодарно и нежно.

– Спасибо, – прошептала она. – Огромное спасибо.

Момент был идеальным для поцелуя. Нина ждала, готова была ответить. Но Гоги не решился. В голове крутились мысли о том, кто он такой на самом деле, о тайнах, которые скрывает, об опасностях, что его окружают.

– Нина, – сказал он осторожно, – ты хорошая девушка. Заслуживаешь лучшего, чем я.

– Почему лучшего? – удивилась она. – Ты добрый, талантливый, заботливый. Что ещё нужно?

– Не всё так просто. У меня… сложная жизнь.

– У кого она простая? – Нина положила руку ему на грудь. – Гоша, я не прошу обещаний на всю жизнь. Просто… просто будь со мной. Сейчас, в этот момент.

Искушение было сильным. Тёплая комната, красивая девушка, которая смотрит с любовью. Простое человеческое счастье на расстоянии вытянутой руки.

Но Гоги отступил.

– Мне нужно идти. Дела есть.

Разочарование мелькнуло в её глазах, но она не стала настаивать.

– Конечно. Спасибо ещё раз за портрет.

– Не за что. – Он направился к двери, остановился на пороге. – Нина, ты правда хорошая. Лучше, чем заслуживаю.

– Не говори глупости. – Она попыталась улыбнуться. – Увидимся завтра?

– Увидимся.

Дома Гоги долго сидел у окна, курил и думал. О том, что упустил прекрасный момент. О том, что Нина достойна честности, а он не может быть честным. О том, что любовь в его положении – роскошь непозволительная.

А за стеной тихо играла радиола. Медленная мелодия о любви, которая могла бы быть, но не случилась.

По крайней мере, пока.