Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

И вдруг его разбудил звук. Не тот мирный звук московского утра, а что-то совсем другое – далёкий гул, нарастающий, угрожающий. Гоги открыл глаза, но вместо знакомого потолка своей комнаты в бараке увидел серое апрельское небо 1945 года, затянутое дымом разрывов.

Он лежал в окопе, и земля под ним дрожала от артиллерийской канонады. Где-то вдали ухали тяжёлые орудия, свистели снаряды, рвались с оглушительным грохотом мины. Воздух был пропитан запахом пороха, гари и смерти – тем самым запахом, который не забывается никогда.

– Гогенцоллер! – окрикнул его сержант Петров, знакомый голос из далёкого прошлого. – Хватит дрыхнуть! Через полчаса идём на штурм!

Гоги попытался сесть, но руки не слушались. Он посмотрел на себя и увидел солдатскую гимнастёрку, замазанную грязью, автомат ППШ в руках, противогазную сумку на боку. Он снова был двадцатитрёхлетним младшим лейтенантом Георгием Гогенцоллером, и впереди был штурм Кёнигсберга – последнего бастиона немцев в Восточной Пруссии.

Кошмар был настолько реальным, что он чувствовал запах промокшей шинели, вкус во рту от солдатского чая, холод апрельского утра. Посттравматический синдром, который годами дремал в глубинах сознания, вдруг вырвался наружу с удвоенной силой.

– Товарищ младший лейтенант, – обратился к кому-то молодой солдат Иванов, совсем мальчишка, которому от силы восемнадцать лет, – а правда, что немцы там на каждом углу пулемёты поставили?

Гоги хотел ответить, что это всё сон, что война давно кончилась, что он художник из 1950 года.

– Правда, Ваня. Но мы их выкурим. Все до одного.

Артиллерия била всё яростнее. Земля ходила ходуном, в ушах звенело от близких разрывов. Где-то слева раздался душераздирающий крик – осколком зацепило связиста. Санитары потащили раненого в укрытие, оставляя кровавый след на размокшей земле.

– Приготовиться к атаке! – заорал ротный командир майор Кузнецов, поднимаясь во весь рост несмотря на летящие пули. – По моей команде – в атаку!

Гоги проверил автомат, досылая патрон в ствол. Руки действовали сами, по мышечной памяти, выработанной месяцами фронтовой жизни. Рядом с ним готовились к броску его солдаты – молодые парни, которые ещё вчера были студентами, трактористами, учителями. А теперь шли умирать за какой-то немецкий город.

– За Родину! – взревел майор и выскочил из окопа.

– Ура-а-а! – подхватили солдаты, и сотни глоток разом заорали боевой клич.

Гоги вылез из окопа и побежал вперёд, автоматически пригибаясь под пулемётными очередями. Земля вокруг фонтанировала от попаданий пуль, воздух резали снаряды, но он бежал, как заведённый, скрипя зубами и не думая ни о чём, кроме одного – дойти до немецких позиций.

Справа от него споткнулся и упал рядовой Смирнов – тихий паренёк из Рязанской области, который показывал всем фотографию невесты. Гоги хотел остановиться, помочь, но ноги несли его дальше. В бою нельзя останавливаться – остановишься, и тебя тоже убьют.

Немецкие пулемёты строчили остервенело. Пули свистели у самых ушей, но он словно носился в хороводе со смертью, виляя перед её носом, как шут перед грозным королём. То нырнёт в воронку от снаряда, то перепрыгнет через груду камней, то пригнётся так низко, что почти ползёт по земле.

– Гогенцоллер, на меня! – заорал сержант Петров, укрываясь за обломками стены. – Здесь пулемётная точка!

Гоги рванул к нему, на ходу выдёргивая из-за пояса гранату. Немецкий MG-42 полоснул очередью совсем рядом, осколки кирпича брызнули в лицо. Но он уже был у стены, уже выдернул чеку, уже метнул гранату в амбразуру.

Взрыв. Пулемёт замолчал. Из дота повалил дым, а оттуда выскочил немецкий солдат с поднятыми руками – молодой, перепуганный, такой же мальчишка, как их Иванов.

– Не стреляй! – крикнул немец по-русски. – Сдаюсь!

Но сержант Петров уже нажал на спуск. Очередь из ППШ скосила пленного, и тот рухнул в пыль.

Атака продолжалась. Они брали дом за домом, улицу за улицей, выкуривая немцев из каждого подвала. Кёнигсберг пылал, превращаясь в руины, но сопротивление не ослабевало. Немцы дрались отчаянно, понимая, что отступать некуда.

В одном из домов на них напоролся немецкий офицер с пистолетом. Высокий, рыжий, в мятом мундире, но с горделивой осанкой. Он не собирался сдаваться – поднял пистолет, целясь в Гоги.

Время замедлилось. Гоги видел палец немца на спусковом крючке, видел ствол «Люгера», нацеленный ему в грудь. Ещё мгновение – и пуля оборвёт его жизнь, не дав стать художником, не дав встретить Николь, не дав прожить вторую жизнь.

Но автомат в его руках ожил сам. Очередь прошила немецкого офицера от груди до живота, и тот рухнул, роняя пистолет. Кровь растекалась по каменному полу, а в голубых глазах умирающего ещё теплилась жизнь.

– Бitte… – прохрипел немец. – Wasser…

Бой продолжался до вечера. Когда солнце садилось за дымящиеся руины Кёнигсберга, сопротивление наконец сломилось. Немецкий гарнизон капитулировал, белые флаги появились на уцелевших зданиях.

Гоги сидел на обломках кирпичной стены и смотрел на побеждённый город. Вокруг лежали трупы – и наши, и немецкие. Молодые лица, которые никогда больше не увидят рассвета. Иванов, которого разорвало миной. Смирнов, не добежавший до немецких окопов. Рыжий немецкий офицер, просивший воды перед смертью.

– Победили, – сказал подошедший сержант Петров, доставая самокрутку. – Ещё один город взяли.

– Да, – тихо ответил Гоги. – Победили.

Но победа пахла смертью и гарью. И в ушах ещё долго звучали крики раненых, грохот разрывов, свист пуль. А в памяти навсегда остались лица тех, кто не дожил до этой победы.

Он закрыл глаза, пытаясь отогнать видения, и вдруг почувствовал, что лежит не на развалинах Кёнигсберга, а в своей постели. За окном щебетали птицы, где-то во дворе смеялись дети. Мирные звуки мирного утра 1950 года.

Гоги сел на кровати, весь мокрый от пота. Руки тряслись, сердце колотилось, во рту был солёный вкус крови – видимо, разодрал губу зубами. Кошмар закончился, но ощущение войны ещё не отпускало.

Встал, подошёл к умывальнику, плеснул в лицо холодной водой. В зеркале на него смотрел бледный человек средних лет с широко раскрытыми глазами.

Война кончилась пять лет назад. Кёнигсберг стал советским Калининградом. Немцы, которых он убивал во сне, давно превратились в прах. А он выжил, получил вторую жизнь, встретил прекрасную женщину, нашёл призвание.

Но память не отпускала. В глубине сознания всё ещё гремели пушки, свистели пули, кричали раненые. И иногда, в минуты слабости или переутомления, эта память прорывалась наружу, возвращая его в ад войны.

Гоги зажёг папиросу дрожащими руками. Никотин должен был успокоить нервы, привести мысли в порядок. На столе лежал портрет Николь – воплощение красоты и мира. Этот рисунок был его якорем в реальности, напоминанием о том, что жизнь продолжается.

За окном наступал обычный день. Скоро приедет Семён Петрович, повезёт на работу. Нужно будет улыбаться, общаться с людьми, делать вид, что всё нормально. Но внутри ещё долго будет звучать эхо войны – той войны, которая навсегда осталась в душе каждого, кто её прошёл.

Глава 32

После кошмарного сна Гоги долго не мог прийти в себя. Руки всё ещё слегка дрожали, когда он собирался на работу. Нужно было чем-то занять голову, отвлечься от тяжёлых воспоминаний. И тут он вспомнил о своём обещании Селельману – помочь с иллюстрациями для конструкторов.

Достав из шкафа папку с набросками оружия, которые делал после посещения лаборатории, Гоги сложил их в портфель. Работа над техническими рисунками требовала точности и сосредоточенности – именно то, что сейчас нужно, чтобы выбросить из головы призраки войны.

Семён Петрович приехал точно по расписанию. По дороге на Лубянку Гоги молчал, глядя в окно на утреннюю Москву. Водитель, видя его мрачное настроение, тоже не заговаривал.

– До свидания, товарищ художник, – сказал он, когда машина остановилась у служебного входа. – Увидимся вечером.

В своём кабинете Гоги разложил на столе наброски и достал из ящика чертёжные принадлежности. Циркуль, линейка, специальные карандаши разной твёрдости – всё, что нужно для технических иллюстраций.

Первым он взялся за рисунок автомата нового образца в руках солдата. Селельман был прав – конструкторам нужно показать не просто схему оружия, а то, как оно взаимодействует с человеком. Эргономику лучше всего передают именно такие иллюстрации.

Начал с наброска человеческой фигуры. Средний рост, стандартная комплекция советского солдата. Не богатырь из пропагандистских плакатов, а обычный парень, который должен нести это оружие, стрелять из него, перезаряжать в бою.

Постепенно работа захватывала. Каждая линия требовала точности, каждая деталь – внимания. Гоги рисовал, как солдат держит автомат, как прикладывает приклад к плечу, как целится через оптический прицел. Фронтовой опыт помогал – он помнил, как неудобно бывает с плохо сбалансированным оружием, как важна каждая мелочь.

Особенно тщательно прорабатывал рукоятку. Она должна была лежать в руке естественно, без напряжения. Слишком толстая – и пальцы не смогут её толком обхватить. Слишком тонкая – будет выскальзывать при стрельбе. Нужна золотая середина, учитывающая анатомию человеческой кисти.

– Георгий Валерьевич, можно войти? – послышался голос Анны Фёдоровны.

– Да, конечно, – ответил Гоги, не отрываясь от рисунка.

Секретарша вошла с подносом.

– Принесла вам чай. Вижу, работаете с утра не покладая рук.

– Спасибо, – он поднял голову и только тогда заметил, что за окном уже полдень. – Время так быстро летит, когда увлекаешься.

– А что это за рисунки? – поинтересовалась она, поставив стакан на стол. – Что-то новенькое?

– Помогаю одному знакомому конструктору, – объяснил Гоги. – Нужны иллюстрации для технической документации.

Анна Фёдоровна внимательно посмотрела на рисунки.

– Красиво получается. И очень точно – сразу видно, как оружие в руках лежит.

– Это и есть главная задача, – кивнул Гоги. – Показать эргономику.

После её ухода он продолжил работу. Следующим был рисунок процесса перезарядки. Как солдат извлекает пустой магазин, как вставляет новый, как дослать патрон в ствол. Каждое движение должно было быть максимально удобным и быстрым – в бою каждая секунда на счёту.

Гоги рисовал и вспоминал фронт. Но теперь это были не кошмарные видения, а профессиональные воспоминания. Он анализировал собственный боевой опыт, вспоминал проблемы, с которыми сталкивались солдаты, недостатки старого оружия.

Помнил, как неудобно было перезаряжать ППШ – магазин-диск был тяжёлым и громоздким. А новые автоматы имели обычные коробчатые магазины, которые вставлялись намного проще. Прогресс налицо.

К обеду первая иллюстрация была готова. Солдат с автоматом получился живым, естественным. Видно было, что оружие не мешает ему двигаться, что он может быстро прицелиться и выстрелить. Именно такую картинку должны были увидеть конструкторы.

Следующей была снайперская винтовка. Здесь требовалась особая точность – снайперская стрельба это искусство, требующее идеального баланса оружия. Винтовка должна была лежать в руках как продолжение тела стрелка.

Гоги вспоминал фронтовых снайперов. Тихих, сосредоточенных людей, которые могли часами лежать в засаде, ожидая единственного выстрела. У них было особое чутьё на оружие – сразу чувствовали, подходит им винтовка или нет.

Рисовал медленно, прорабатывая каждую деталь. Как снайпер прикладывает приклад к щеке, как смотрит в оптический прицел, как располагает левую руку для поддержки ствола. Всё должно было способствовать точности выстрела.

Оптический прицел требовал отдельного внимания. На войне такой роскоши не было – стреляли с открытым прицелом или самодельными приспособлениями. А теперь снайперы получали настоящие оптические прицелы, увеличивающие цель в несколько раз.

– Интересно, – пробормотал Гоги, прорисовывая крепление прицела. – Селельман говорил, что дальность стрельбы увеличилась до полутора километров. В войну о таком только мечтали.

К середине дня у него было готово три иллюстрации – автомат, снайперская винтовка и пулемёт нового образца. Каждый рисунок показывал не просто оружие, а его взаимодействие с человеком. Эргономику, удобство использования, практичность конструкции.

Гоги отложил карандаш и потянулся. Спина затекла от долгого сидения в одной позе, глаза устали от мелких деталей. Но работа была полезной – она отвлекла от тяжёлых мыслей, дала выход творческой энергии.

И главное – эти рисунки могли помочь создать лучшее оружие для советских солдат. Если когда-нибудь снова начнётся война, бойцы будут вооружены более совершенным оружием. А значит, у них будет больше шансов выжить и победить.

Собрав рисунки в папку, Гоги убрал их в сейф. Завтра покажет Селельману – интересно, что он скажет. А пока можно заняться основной работой – плакатами по технике безопасности для Крида.

Но мысли постоянно возвращались к иллюстрациям оружия. Эта работа была не просто технической – она имела глубокий смысл. Каждая удачно нарисованная деталь могла спасти чью-то жизнь в будущем.

К концу рабочего дня Гоги закончил последнюю иллюстрацию – пистолет нового образца в различных положениях. Рука уже устала от мелкой прорисовки деталей, но результат радовал. Каждый рисунок получился точным и информативным, показывая не только конструкцию оружия, но и то, как оно должно использоваться.

Он аккуратно сложил все иллюстрации в папку и взглянул на часы – половина шестого. Рабочий день закончен, можно ехать к Селельману и показать плоды своих трудов. Интересно, что скажет конструктор на готовые рисунки.

Спустившись в подземные лаборатории, Гоги прошёл знакомым маршрутом к кабинету Селельмана. Но у двери остановился – изнутри доносились голоса. Пауль Робертович разговаривал с кем-то, и второй голос показался знакомым.

Постучал и вошёл. За столом Селельмана сидел Виктор Крид, всё в том же безупречном тёмно-синем костюме. Авиаторы лежали рядом, и без них лицо Крида выглядело обычным, почти домашним.

– А, Георгий Валерьевич! – обрадовался Селельман. – Как раз вовремя. Виктор как раз интересовался нашим сотрудничеством.

– Добрый вечер, – поздоровался Гоги, слегка смутившись. – Не думал встретить вас здесь.

– Иногда приходится спускаться в святая святых науки, – улыбнулся Крид. – Пауль Робертович рассказывал, что вы помогаете ему с техническими иллюстрациями.

– Да, пытаюсь, – скромно ответил Гоги. – Вот, принёс готовые работы.

Он достал из папки рисунки и разложил на столе. Селельман сразу наклонился над ними, внимательно изучая каждую деталь.

– Превосходно! – воскликнул он. – Именно то, что нужно конструкторам. Видите, Виктор, как точно показано взаимодействие оружия с человеком?

Крид встал и подошёл к столу. Его взгляд скользил по рисункам медленно, оценивающе.

– Действительно профессиональная работа, – сказал он наконец. – Георгий Валерьевич, а откуда у вас такое понимание эргономики стрелкового оружия?

– Фронтовой опыт, – коротко ответил Гоги. – Четыре года войны научили понимать, что удобно, а что нет.

– Понятно, – кивнул Крид. – Это очень ценно. Теоретики могут рассчитать баллистику, но только практик знает, как оружие ведёт себя в реальных условиях.

Селельман поднял один из рисунков и показал Криду деталь крепления оптического прицела.

– Смотрите, как точно он показал положение головы снайпера. Прицел должен быть именно на такой высоте, чтобы не приходилось напрягать шею.

– Мелочь, а важная, – согласился Крид. – В длительной засаде каждый дискомфорт сказывается на точности стрельбы.

Гоги слушал их разговор и чувствовал странное удовлетворение. Его работа была не просто оценена, а понята. Эти люди понимали важность того, что он делает.

– Георгий Валерьевич, – обратился к нему Крид, – а как быстро вы можете сделать серию таких иллюстраций для всего комплекса нового вооружения?

– Зависит от объёма, – ответил Гоги. – На эти три рисунка ушёл день. Если работать параллельно с основными обязанностями…

– Забудьте об основных обязанностях на время, – перебил его Крид. – Эта работа важнее ваших плакатов по безопасности.

Гоги удивлённо посмотрел на него.

– Но ведь плакаты…

– Плакаты подождут, – решительно сказал Крид. – А вот новое оружие не может ждать. Пауль Робертович, сколько образцов в разработке?

– Около двадцати, – ответил Селельман. – Автоматы, пулемёты, винтовки, пистолеты. Плюс несколько экспериментальных образцов.

– Значит, Георгию Валерьевичу работы на две недели, – подсчитал Крид. – Можете справиться?

– Думаю, да, – кивнул Гоги. – Если будет доступ к образцам для изучения деталей.

– Будет, – заверил Селельман. – Всё, что нужно для работы.

Крид надел авиаторы и повернулся к Гоги.

– Знаете, Георгий Валерьевич, мне нравится, как вы подходите к любой работе. Серьёзно, профессионально, с пониманием важности задачи. Это редкое качество.

– Спасибо, – смутился Гоги.

– Не за что благодарить. Это констатация факта, – Крид взял трость и направился к выходу. – А ваша работа на благо Родины не останется незамеченной.

После его ухода Селельман долго рассматривал иллюстрации, что-то помечая на полях.

– Удивительно, – бормотал он, – как точно вы передали ощущения от оружия. Вот здесь, видите, центр тяжести автомата – именно там, где должен быть для удобного удержания.

– На фронте это чувствуешь сразу, – объяснил Гоги. – Хорошо сбалансированное оружие само ложится в руки правильно.

– Вот именно! А конструкторы иногда об этом забывают. Делают технически совершенную машину, но не учитывают человеческий фактор.

Они ещё полчаса обсуждали детали, планировали дальнейшую работу. Селельман показал образцы нового оружия, объяснил особенности конструкции, рассказал о планах испытаний.

– А знаете, что мне особенно нравится в ваших рисунках? – сказал он напоследок. – В них чувствуется уважение к солдату. Не абстрактный воин, а живой человек, которому должно быть удобно.

– Каждый солдат – чей-то сын, муж, отец, – тихо ответил Гоги. – Он имеет право на хорошее оружие.

– Золотые слова, – кивнул Селельман. – С таким подходом мы создадим лучшее в мире стрелковое оружие.

По дороге домой Гоги думал о произошедшем. Неожиданная похвала Крида, новое интересное задание, возможность применить свой фронтовой опыт в мирном деле. Жизнь поворачивалась к нему всё более интересной стороной.

И главное – работа имела смысл. Каждая правильно нарисованная деталь могла сделать жизнь солдата безопаснее, а его действия эффективнее. Это была настоящая служба Родине – не громкими словами, а конкретными делами.

В машине он достал блокнот и начал набрасывать план работы на ближайшие недели. Двадцать образцов оружия, по три-четыре иллюстрации на каждый. Работы много, но она того стоит.

За окном проплывала вечерняя Москва, и Гоги чувствовал, что нашёл своё место в этом большом и сложном мире.

Заканчивая работу в лаборатории Селельмана, Гоги вспомнил о разговоре с Николь. Она говорила о своей мечте сыграть Лизу в «Пиковой даме», о том, что режиссёр обещал поговорить с коллегами из Большого театра. Но обещания – это одно, а реальные действия – совсем другое.

Импульсивно он попросил Семёна Петровича завезти его в театр, где играла Николь. До закрытия оставалось около часа – как раз успеет поговорить с режиссёром.

Театр был почти пуст. В фойе убирали уборщицы, администраторы подсчитывали выручку. Гоги прошёл к служебному входу, где его остановил вахтёр.

– Куда направляетесь, товарищ?

– К режиссёру Борису Петровичу, – ответил Гоги. – По творческим вопросам.

– А вы кто будете?

– Георгий Валерьевич Гогенцоллер. Художник-декоратор.

Вахтёр проверил какой-то список и кивнул.

– Проходите. Кабинет на втором этаже, дверь с табличкой.

Борис Петрович Соколов сидел за массивным письменным столом, разбирая какие-то бумаги. Мужчина лет пятидесяти, с окладистой бородой и умными глазами. Увидев Гоги, он поднял голову.

– Георгий Валерьевич! – встал навстречу. – Какими судьбами? Как дела в новом месте работы?

– Спасибо, нормально, – ответил Гоги, пожимая протянутую руку. – А к вам по одному деликатному вопросу.

– Слушаю.

– Речь об актрисе Николь Станицкой. Очень талантливая девушка, мечтает о большой сцене.

Лицо режиссёра помрачнело.

– Да, талантлива. Но, Георгий Валерьевич, вы же понимаете… Время сейчас сложное. Национальный вопрос острый.

– Не понимаю, – нахмурился Гоги.

– Ну как же! Станицкая – полячка. Отец из Варшавы, это известно всем. А сейчас с поляками отношения… сами знаете.

– При чём здесь национальность? Она советская актриса, играет в советском театре.

Соколов вздохнул и сел обратно за стол.

– Георгий Валерьевич, вы человек творческий, но наивный. Большой театр – это не просто театр, это витрина советского искусства. Там каждую кандидатуру проверяют очень тщательно.

– И что, польское происхождение – это приговор?

– Не приговор, но серьёзное препятствие. Особенно сейчас, когда в Польше неспокойно.

Гоги почувствовал, как поднимается раздражение. Талантливая актриса не может получить роль из-за национальности отца? Это же абсурд!

– Борис Петрович, – сказал он, стараясь сдерживаться, – а если я попрошу вас пересмотреть это решение?

– Прошу прощения, но кто вы такой, чтобы просить? – режиссёр посмотрел на него с удивлением. – Конечно, мы работали вместе, я уважаю ваш талант, но…

– Но? – Гоги достал из кармана пиджака красную книжечку и положил на стол.

Соколов взял удостоверение, открыл, прочитал. Лицо его изменилось – удивление сменилось настороженностью.

– «28-й отдел», – прочитал он вслух. – Георгий Валерьевич, я не знал…

– Теперь знаете, – сухо ответил Гоги. – И теперь вы понимаете, что моя просьба имеет определённый вес.

– Конечно, конечно! – засуетился режиссёр. – Но понимаете, это не от меня зависит. Большой театр – отдельная структура…

– Зависит, – перебил его Гоги. – У вас есть связи, есть влияние. И теперь у вас есть веская причина этим влиянием воспользоваться.

Он взял удостоверение со стола и убрал в карман.

– Николь Станицкая – выдающаяся актриса. Её талант нужен советскому театру. А то, что у неё польский отец… – он пожал плечами, – у меня немецкая фамилия, и ничего, служу Родине.

– Это… это совсем другое дело, – пробормотал Соколов.

– Ничем не другое. Человек отвечает за свои поступки, а не за происхождение. Николь Станицкая родилась в России, выросла в России, училась в советских институтах. Она наша.

Режиссёр нервно теребил бороду.

– Георгий Валерьевич, но ведь я не могу гарантировать…

– Можете попробовать. И попробуете. – Голос Гоги стал жёстче. – Наш отдел имеет широкие полномочия, Борис Петрович. Очень широкие. И мы ценим людей, которые помогают решать важные вопросы.

– А если откажут?

– Тогда откажут. Но попытка должна быть сделана. Искренняя, серьёзная попытка.

Соколов помолчал, обдумывая ситуацию.

– У меня есть знакомый в Большом, заместитель главного режиссёра. Мы вместе учились в институте…

– Вот и отлично, – кивнул Гоги. – Позвоните ему завтра. Расскажите о таланте Станицкой, о её потенциале.

– А если он спросит, откуда такой интерес к этой актрисе?

Гоги встал и направился к двери.

– Скажете, что её рекомендует человек из органов государственной безопасности. Этого будет достаточно.

– Георгий Валерьевич! – окликнул его режиссёр. – А можно вопрос? Эта актриса… она вам дорога?

Гоги остановился у двери, не оборачиваясь.

– Она дорога советскому искусству, Борис Петрович. И этого должно быть достаточно.

Выйдя из театра, он почувствовал странное удовлетворение. Впервые за долгое время он воспользовался своим служебным положением для решения личного вопроса. И не испытывал никаких угрызений совести.

Система работала именно так – связи, влияние, давление. И если эта система может помочь талантливой актрисе получить заслуженную роль, почему бы её не использовать?

В машине он откинулся на сиденье и закрыл глаза. День был долгий и напряжённый, но результативный. Иллюстрации для Селельмана готовы, вопрос с Николь сдвинулся с мёртвой точки. Жизнь налаживается.

– Домой, Семён Петрович, – сказал он водителю. – Хватит на сегодня дел.

Машина тронулась с места, увозя его от театра, где режиссёр, наверное, до сих пор не может прийти в себя от неожиданного поворота событий. Власть – удивительная вещь. Особенно когда знаешь, как ею пользоваться.

Дома Гоги приготовил себе полноценный ужин – жареную картошку с луком, селёдку под шубой, которую купил в гастрономе по дороге, кусок чёрного хлеба с маслом. Ел медленно, с аппетитом, наслаждаясь простой и вкусной пищей. За день проголодался основательно, и еда казалась особенно вкусной.

Странно, но совесть его совершенно не мучила. Утром, после кошмара о Кёнигсберге, казалось, что день будет тяжёлым и мрачным. А вместо этого получился день побед – удачные иллюстрации для Селельмана, неожиданная похвала Крида, и главное – решённый вопрос с Николь.

Конечно, он воспользовался служебным положением. Надавил на режиссёра своим удостоверением, заставил действовать против его воли. В прежней жизни такое поведение показалось бы ему неэтичным, недопустимым.

Но сейчас он смотрел на ситуацию под другим углом. Талантливая актриса не могла получить заслуженную роль из-за предрассудков и бюрократии. А он просто устранил несправедливость, использовав доступные ему инструменты. Разве это плохо?

После ужина заварил крепкий чай в любимом фарфоровом чайнике. Достал из шкафа заветную коробочку с кубинским сахаром – настоящая редкость, которую удалось купить в спецмагазине благодаря новому статусу. Кубики были крупные, янтарного цвета, с тонким ароматом тростника.

Налил чай в блюдце – по старинке, как делал ещё дедушка. Взял кубик сахара в зубы и отхлебнул горячего чая. Сладость растворялась на языке, смешиваясь с терпким вкусом заварки. Простое удовольствие, но от этого не менее приятное.

Выйдя на крыльцо барака с блюдцем в руках, он устроился на ступеньках. Летняя ночь была тёплой и тихой, воздух пах цветущими липами и свежескошенной травой. Над головой раскинулось звёздное небо – бескрайнее, загадочное, вечное.

Гоги пил чай и смотрел на звёзды. Где-то там, в этой бесконечности, вращаются далёкие миры, о которых рассказывала Аня. Может быть, на каких-то из них тоже есть жизнь, тоже живут разумные существа, которые смотрят на своё небо и размышляют о смысле бытия.

И вдруг он поймал себя на удивительной мысли – он был счастлив. По-своему, тихо, без громких слов и ярких эмоций, но счастлив. Впервые за долгое время жизнь складывалась именно так, как хотелось.

Хорошая работа, которая имела смысл и приносила удовлетворение. Уважение коллег, признание начальства. Достойная зарплата, позволяющая не думать о хлебе насущном. И главное – появление в жизни женщины, которая заставляла сердце биться чаще.

Когда в последний раз он чувствовал себя так?

А здесь, в 1950 году, несмотря на все сложности эпохи, он чувствовал себя нужным, востребованным. Его талант ценили, его мнение учитывали, его работа служила великому делу. Разве это не счастье?

Конечно, жизнь не была безоблачной. ПТСР напоминал о себе кошмарами, сердечные дела складывались непросто, тайны службы давили на психику. Но всё это отступало на второй план перед главным ощущением – он живёт полной жизнью.

В прежнем существовании он был статистом, одним из миллионов. Ходил на работу, получал зарплату, смотрел телевизор. Никому особенно не нужный, ни на что не влияющий. А сейчас каждый его рисунок мог изменить чью-то судьбу, каждое решение имело последствия.

Звёзды мерцали над головой, напоминая о бесконечности мироздания. На их фоне человеческая жизнь казалась мгновением, но этот миг можно прожить по-разному. Можно прозябать в серости и безразличии, а можно гореть ярко, оставляя след в истории.

Он допил чай и поставил блюдце на ступеньку. В груди разливалось тёплое чувство благодарности – жизни, судьбе, высшим силам, которые дали ему второй шанс. Не каждому выпадает такая возможность – начать всё сначала, исправить ошибки, найти своё предназначение.

И пусть этот мир был далёк от совершенства. Пусть здесь были свои проблемы, несправедливости, жестокости. Но здесь он был живым, настоящим, нужным. Здесь у него была цель, были люди, которые его ценили, была женщина, которая заставляла мечтать о будущем.

Где-то во дворе мяукнул кот, в соседней комнате кто-то включил радио. Жизнь шла своим чередом, обычная советская жизнь с её радостями и печалями. И он был её частью, не наблюдателем со стороны, а активным участником.

Завтра снова будет работа – иллюстрации для Селельмана, может быть, встреча с Кридом, вечером, возможно, визит в артель. Дни складывались в недели, недели в месяцы, жизнь обретала ритм и смысл.

А послезавтра, может быть, позвонит Николь и скажет, что режиссёр неожиданно рекомендовал её для прослушивания в Большом театре. И тогда его маленькое вмешательство в ход событий принесёт плоды, поможет таланту найти своё место.

Гоги встал со ступенек и потянулся. Пора спать – завтра будет много дел. Но засыпать он будет спокойно, без тревог и сомнений. Потому что сегодня он понял главное – жизнь удалась. Не идеально, не безоблачно, но удалась.

И этого было достаточно для счастья.