Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

В её голосе прозвучала неожиданная грусть. Гоги подумал, что у каждого человека есть свои раны, своя боль.

– Понимаю, – сказал он мягко.

Они постояли в молчании, глядя на ночное небо. Тишина была не неловкой, а комфортной – как между людьми, которые понимают друг друга без слов.

– А что вы рисуете? – спросила Аня. – Какой стиль?

– Разный. Сейчас иллюстрации к сказкам делаю. Детские книжки.

– Как интересно! А я в детстве мечтала стать художником. Но математика оказалась сильнее.

– Математика тоже красивая наука. Особенно астрономия – там и числа, и красота космоса.

– Да! – оживилась она. – Вы понимаете! Формулы небесной механики – это же поэзия! Элегантная, совершенная…

Гоги слушал, как она рассказывает о своей науке, и думал, что рядом с ним стоит удивительный человек. Умный, увлечённый, искренний. Такие люди встречаются редко.

– Анна Сергеевна, – осторожно сказал он, – а не составите ли вы мне компанию? Можем прогуляться, поговорить. Я покажу Москву глазами художника, а вы – глазами астронома.

Она задумалась, глядя на него оценивающим взглядом. Потом улыбнулась:

– А почему бы и нет? Но только если будете звать меня просто Аня. Анна Сергеевна – это для официальных случаев.

– Договорились, Аня. А меня зовите Гоша.

Они зашагали по ночным улицам, беседуя о звёздах и искусстве, науке и жизни. И Гоги впервые за долгое время почувствовал, что одиночество отступает.

Они шли по спящим улицам Москвы, и город словно раскрывал перед ними свои тайны. Фонари рисовали на брусчатке круги тёплого света, между которыми простиралась мягкая темнота. Аня шла рядом с Гошей, периодически поглядывая на небо, а он – на неё.

– Смотрите, – сказала она, остановившись у старинного особняка, – как красиво лунный свет играет на этом фасаде. Тени от лепнины создают целую симфонию.

Гоша проследил её взгляд. Действительно, старые стены в лунном свете выглядели как декорации к романтической опере.

– А я вижу здесь картину, – сказал он задумчиво. – Серебристые тона, игра света и тени. Можно было бы нарисовать…

– Вы всё время думаете красками? – спросила Аня с улыбкой.

– А вы – формулами?

– Touché, – рассмеялась она. – Наверное, каждый видит мир через призму своей профессии.

Они дошли до небольшого сквера, где старые липы шептались на ветру. Аня присела на скамейку, достала из сумки термос.

– Чай? – предложила она. – Захватила на всякий случай. Ночные наблюдения – дело холодное.

– С удовольствием.

Она налила чай в две небольшие чашки. Напиток был горячим, ароматным, согревающим.

– Знаете, – сказала Аня, глядя на звёзды сквозь ветви деревьев, – я часто думаю о том, как мы малы в масштабах Вселенной. Вот эти звёзды светят миллионы лет, а человеческая жизнь – всего несколько десятков.

– Но зато как ярко можем светить, – ответил Гоша. – Пусть недолго, но интенсивно.

– Философ вы, оказывается.

– А вы романтик, несмотря на точные науки.

Они сидели, прихлёбывая чай и разговаривая о вечном. О смысле жизни, о красоте, о том, что делает человека счастливым. Слова лились легко, без принуждения – как будто они знакомы уже много лет.

– А почему вы не спали сегодня? – спросила Аня. – Честно. Не только потому, что работали.

Гоша помолчал, обдумывая ответ:

– Одиночество. Иногда оно давит так, что хочется выйти в мир, найти… не знаю, что найти.

– Понимаю, – тихо сказала она. – У меня тоже бывает. Сидишь в комнате общежития, учишь формулы, а душа требует… живого общения.

– И вы тоже выходите смотреть на звёзды?

– Да. Они не обманывают, не предают. Всегда на своих местах.

В её голосе прозвучала боль – старая, но не зажившая. Гоша осторожно спросил:

– Кто-то вас предал?

– Жених, – просто ответила Аня. – Вернулся с фронта… другим. Или я его таким не знала. В общем, оказалось, что четыре года я ждала человека, которого никогда не существовало.

– Мне жаль.

– А у вас есть кто-то?

– Нет. Была… дружба с одной девушкой. Но я понял, что не готов к серьёзным отношениям. Слишком много проблем, слишком сложная жизнь.

Аня кивнула с пониманием:

– Знаете, что я подумала? Мы оба одиноки, оба ищем что-то в ночном городе. Может, это судьба свела нас дважды?

– Может быть, – согласился Гоша. – А что если это не случайность?

– Что вы имеете в виду?

– Что мы можем быть друзьями. Хорошими друзьями. Без обязательств, без ложных ожиданий. Просто… поддерживать друг друга.

Аня внимательно посмотрела на него:

– Дружба между мужчиной и женщиной возможна?

– Не знаю. Но можно попробовать.

Она протянула ему руку:

– Договорились. Друзья.

Он пожал её тёплую ладонь:

– Друзья.

Они поднялись со скамейки и пошли дальше. Теперь между ними была договорённость – не романтическая, но искренняя. Двое людей, которые поняли, что одиночество легче переносить вдвоём.

– А где вы живёте? – спросил Гоша.

– В общежитии на Ленинских горах. А вы?

– В барачном посёлке за ВДНХ. Не очень близко друг от друга.

– Ничего, Москва не такая большая. Можем встречаться… ну, не знаю, раз в неделю? Гулять, разговаривать.

– Отличная идея. А может, я покажу вам, как рисовать? Вы же говорили, что в детстве мечтали.

– А вы научите меня видеть город глазами художника?

– Обязательно.

Они дошли до развилки, где им предстояло разойтись в разные стороны.

– Ну что ж, – сказала Аня, поправляя берет, – увидимся через неделю? В пятницу, здесь же?

– В пятницу, – подтвердил Гоша. – В десять вечера?

– Договорились.

Она помахала ему рукой и пошла в сторону своего общежития. Гоша смотрел, как её фигурка растворяется в ночной дымке, и чувствовал странную лёгкость.

Он нашёл не любовь – он нашёл родственную душу. Человека, с которым можно говорить о сокровенном, не боясь непонимания. Это было даже лучше романтических отношений – честнее, проще, надёжнее.

Домой Гоша возвращался с улыбкой. Одиночество отступило – не побеждённое, но разделённое надвое. А разделённая печаль становится легче.

За окном уже светало, но теперь он точно знал – сегодня будет хороший день.

Глава 22

Утром, едва Гоги успел выпить первую чашку чая, в дверь постучали. За порогом стоял молодой парень в рабочей куртке с нервными глазами и папкой под мышкой.

– Георгий Валерьевич Гогенцоллер? – спросил он, сверяясь с запиской.

– Да, это я.

– Иван Петров из артели «Красный художник». Помните, мы вам предлагали работу? Вы тогда отказались, но сейчас у нас форс-мажор.

Гоги вспомнил – месяца два назад к нему действительно приходили из этой артели, предлагали постоянную работу за 120 рублей в месяц. Тогда он вежливо отказался, ссылаясь на другие планы.

– Слушаю вас, – сказал он, приглашая парня в комнату.

– Дело такое, – Иван нервно вертел кепку в руках. – Нам срочно нужно сделать декорации для спектакля «Железный поток» в Доме культуры железнодорожников. По пьесе Серафимовича, про гражданскую войну.

– И?

– А наш главный декоратор заболел. Аппендицит. Лежит в больнице, а спектакль через две недели. Начальство нас прижмёт, если сорвём премьеру.

Гоги отхлебнул чаю, обдумывая предложение. Театральные декорации – совсем другая область, отличная от книжных иллюстраций. Но интересная.

– А что конкретно нужно сделать?

– Задники, кулисы, несколько объёмных конструкций. Всё по эскизам, которые уже готовы, – Иван открыл папку, достал наброски. – Вот, смотрите.

Гоги просмотрел рисунки. Сцены революционной борьбы, красные знамёна, толпы рабочих и крестьян. Типичная агитационная эстетика, но выполненная профессионально.

– Сколько времени на всё про всё?

– Десять дней. Работать будете не один – с нашей бригадой. Четверо опытных мастеров, плюс подмастерья.

– Оплата?

– Двести рублей за весь объём. Плюс премия, если уложимся в срок.

Неплохие деньги за полторы недели работы. И опыт театральный получить можно.

– А материалы, инструменты?

– Всё предоставляет артель. Холсты, краски, кисти, леса для работы. Вам только приходить и творить.

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Предложение было заманчивым по нескольким причинам. Во-первых, деньги никогда не лишние. Во-вторых, театральная живопись – совершенно новая область, которую стоит освоить. В-третьих, работа в коллективе даст возможность перенять опыт других мастеров.

– А какие требования к качеству? – уточнил он.

– Театральные декорации – не картинная галерея, – пояснил Иван. – Главное, чтобы издалека смотрелось эффектно. Зрители сидят в зале, мелких деталей не разглядят.

– Понятно. Широкая манера, яркие краски, чёткие контуры.

– Именно! Вы понимаете специфику.

Гоги встал, прошёлся по комнате. Работа с Берией, конечно, важнее и интереснее. Но «Царевну-лягушку» он уже закончил, следующего заказа пока нет. Две недели свободного времени можно потратить с пользой.

– Хорошо, – решился он. – Соглашаюсь. Когда начинаем?

– Завтра с утра! – обрадовался Иван. – В восемь ноль-ноль в мастерской артели. Адрес вот, – он протянул листок. – Спасибо, Георгий Валерьевич! Вы нас очень выручаете.

– Не стоит благодарности. Мне самому интересно попробовать что-то новое.

Проводив посланца, Гоги вернулся к столу и ещё раз просмотрел эскизы. Революционная романтика, героическая борьба, торжество справедливости. Всё, что полагается для такой пьесы.

«Любопытно будет поработать с театральными мастерами, – подумал он. – Узнать их секреты, приёмы. Расширить кругозор».

Кроме того, работа в артели даст возможность пообщаться с коллегами, узнать, чем живёт художественный мир Москвы. До сих пор он работал в одиночку, варился в собственном соку.

Заварил новый чай, сел планировать завтрашний день. Нужно будет рано встать, подготовить рабочую одежду, взять свои кисти – мало ли, вдруг казённые окажутся плохими.

А главное – настроиться на коллективную работу. После месяцев одиночного творчества придётся учиться работать в команде, подстраиваться под общий ритм.

Но это тоже полезный опыт для художника.

После ухода посланца из артели Гоги почувствовал знакомое беспокойство – руки требовали дела, а в голове уже кружились образы будущих декораций. Но до завтра оставалось время, и художник решил потратить его с пользой.

Он окинул взглядом свою комнату. Мебель, сделанная собственными руками, радовала глаз – шкаф с резными берёзовыми ветвями, стул с виноградными мотивами. Но стол, за которым он работал, был слишком мал для масштабных проектов. Для театральных декораций понадобится что-то более просторное.

Гоги достал из сундука самодельную линейку и начал планировать. Стол должен быть большим – метр на полтора как минимум. Прочным – выдерживать вес больших листов бумаги, красок, инструментов. И красивым – ведь это будет его рабочее место на долгие годы.

Надел старые брюки и заштопанную рубаху и отправился на строительные склады за материалом. После войны хорошее дерево было дефицитом, но за разумную плату можно было найти приличные доски. Выбрал несколько сосновых – не идеальных, но крепких и ровных.

– Мебель мастерите? – поинтересовался кладовщик, помогая грузить доски на тележку.

– Стол рабочий, – ответил Гоги. – Для художественных работ.

– Дело полезное. Искусство нашему народу нужно.

Дома Гоги разложил доски на полу, начал размечать детали простым карандашом. Столешница из трёх широких досок, ножки – массивные, устойчивые. Снизу – полочка для бумаги и материалов. Всё должно быть практично и надёжно.

Взял старую, но острую пилу и начал работать. Ровные, размеренные движения успокаивали нервы после утреннего волнения. В процессе резки дерева мысли сами собой текли к завтрашней работе.

«Железный поток», – размышлял он, отпиливая очередную заготовку. – «Пьеса Серафимовича о гражданской войне. Красная Армия, белогвардейцы, народные массы.»

Театральная живопись требовала особого подхода. Не детальной проработки, как в книжных иллюстрациях, а широких, выразительных мазков. Зритель сидит далеко, должен понимать суть с первого взгляда.

Закончив с распиловкой, принялся за строгание самодельным рубанком. Под лезвием доски становились гладкими. В воздухе пахло свежей стружкой.

«Главное в советском театре – воспитательная функция, – продолжал размышлять художник. – Декорации должны помогать зрителю понять идею пьесы, прочувствовать революционный пафос.»

Он представил себе сцену боя – не статичную картинку, а динамичную композицию. Диагональные знамёна, создающие ощущение движения. Красные цвета революции против чёрных сил реакции.

Приступил к сборке каркаса. Соединения делал на деревянных шипах – гвозди были дороги, да и соединение получалось прочнее. Каждый элемент подгонял тщательно, как учил его покойный отец-столяр.

В процессе работы в голове складывался план завтрашнего дня. Сначала познакомиться с товарищами из артели, изучить их методы. Потом разобрать эскизы, понять замысел режиссёра.

«А что, если предложить свои идеи?» – подумал Гоги, подгоняя ножку стола. – «В эскизах видны стандартные решения. Может, добавить что-то свежее?»

Столешницу собрал из трёх досок, тщательно подогнав стыки. Поверхность получилась ровная. Обработал её наждачной бумагой, которую берёг для особых случаев.

«В коллективе работать не привык, – размышлял он, шлифуя доски. – Нужно будет подстраиваться, учитывать мнения товарищей. Интересно, примут ли мои предложения?»

К вечеру стол был готов. Гоги отступил, оценивая результат. Получилось добротно – просторная рабочая поверхность из светлой сосны. Не шедевр краснодеревщика, но крепко и практично.

Протёр столешницу влажной тряпкой, дал высохнуть. Перенёс свои художественные принадлежности с маленького старого стола. Краски, самодельные кисти, бумагу – всё разместилось с запасом.

«Завтра новый опыт, – подумал художник, раскладывая инструменты. – Театральная работа, товарищи по цеху, большие форматы.»

В голове уже роились идеи – как изобразить революционную борьбу, как передать героизм красных бойцов, как создать образы, воспитывающие советского зрителя.

Но это завтра. А сегодня он просто наслаждался плодом своего труда – новым рабочим столом, который послужит ему в творческих делах.

Когда основная работа была закончена, Гоги не смог остановиться. Стол получился добротным, крепким, но слишком простым для его вкуса. Руки, привыкшие к красоте, требовали продолжения.

Он достал из сундука свой любимый нож-бабочку и набор стамесок. Если делать что-то, то делать красиво. Даже обычный рабочий стол может стать произведением искусства.

Начал с края столешницы. Сначала наметил карандашом простой орнамент – вьющаяся лоза с листьями. Не слишком сложный, но изящный. Такой, который не будет отвлекать от работы, а только радовать глаз.

Первый надрез стамеской лёг точно по линии. Дерево поддавалось легко – сосна была мягкой, податливой. Из-под резца выходили тонкие завитки стружки, пахнущие смолой.

Гоги работал не спеша, наслаждаясь процессом. Каждый листочек вырезался отдельно, получал свой характер. Стебель лозы извивался по периметру столешницы, как живой.

К центру стола орнамент становился сложнее. Здесь художник решился на более амбициозную композицию – стилизованный цветок, напоминающий одновременно розу и пион. Символ красоты, расцветающей под руками мастера.

Лепестки вырезались слой за слоем. Сначала общая форма, потом детали – прожилки, изгибы, игра света и тени. Стамеска скользила по дереву, как кисть по холсту, создавая объём из плоскости.

– Хорошо работаешь, – услышал он знакомый голос за спиной.

Обернулся – в дверях стоял Василий Иванович с самоваром в руках.

– Красиво получается, – добавил он, подходя ближе. – Как живое.

– Спасибо, – Гоги отложил инструмент, размял затёкшие пальцы. – Рука сама просит. Не могу простые вещи делать.

– И правильно. Красота – она везде должна быть. И в доме, и в работе.

Василий Иванович поставил самовар на подоконник, внимательно рассмотрел резьбу.

– А это что будет? – спросил он, указывая на едва намеченный эскиз в углу столешницы.

– Птица, – ответил художник. – Жар-птица. Символ вдохновения.

– Понятно. Чтобы творчество крылья расправило.

Старик ушёл ставить самовар, а Гоги продолжил работу. Жар-птица получалась особенно сложной – множество мелких пёрышек, каждое со своим рисунком. Крылья распростёрты, хвост веером, голова гордо поднята.

Работал до позднего вечера при свете керосиновой лампы. Тени от резьбы играли в жёлтом свете, создавая дополнительный объём. Орнамент словно оживал, дышал, шевелился.

Последним штрихом стали глаза жар-птицы. Крохотные углубления, но выполненные с такой точностью, что птица казалась живой. Мудрый, внимательный взгляд, следящий за работой художника.

Отложив инструменты, Гоги отступил на несколько шагов. Стол преобразился – из простой мебели превратился в произведение декоративного искусства. Резьба покрывала не всю поверхность, а только края и углы, оставляя центр свободным для работы.

Провёл рукой по вырезанным листьям – гладкие, тёплые, словно настоящие. В лунном свете, проникающем через окно, орнамент казался серебряным кружевом.

«Завтра за этим столом начну новую работу, – подумал художник. – Театральные декорации, большие форматы. А жар-птица будет смотреть и вдохновлять.»

Убрал стамески в сундук, погасил лампу. Стол остался в лунном свете – красивый, функциональный, созданный с любовью к своему делу.

Именно такими должны быть все вещи в доме мастера – не просто полезными, но и прекрасными.

Гоги заканчивал шлифовку резьбы, когда в дверь негромко постучали. За порогом стояла Нина с небольшой кастрюлькой в руках.

– Добрый вечер, Георгий Валерьевич, – сказала она, стараясь говорить будничным тоном. – Мама борща наварила, просила передать.

– Спасибо, – ответил он, принимая кастрюлю. – Очень кстати.

Нина не ушла сразу, а заглянула в комнату, увидела новый стол с резьбой.

– Какая красота! – воскликнула она искренне. – Можно посмотреть?

Гоги кивнул, и девушка вошла. Она медленно обошла стол, рассматривая каждый элемент орнамента. В её движениях чувствовалась осторожность, словно она боялась спугнуть что-то хрупкое.

– Жар-птица, – тихо сказала Нина, проводя пальцем по резному крылу. – Как в сказке.

– Да, символ вдохновения.

– А лоза? Виноградная?

– Просто декоративная. Красиво смотрится.

Она села на край кровати, не спрашивая разрешения. В её позе было что-то от усталой птицы – плечи чуть поникли, руки лежали на коленях.

– Георгий Валерьевич, – начала она тихо, – можно я буду говорить вам «ты»? Мы же… соседи. Друзья.

Гоги почувствовал подвох в этом простом вопросе, но кивнул:

– Конечно, Нина.

– Гоша, – она произнесла это имя особенно мягко, словно пробуя на вкус. – Мне нравится это имя. Домашнее.

Он продолжал убирать инструменты, стараясь не смотреть на неё. В воздухе повисло напряжение – она явно пришла не только борщ принести.

– Знаешь, – продолжила Нина, – я часто думаю о тебе. О том, как ты живёшь один, никого рядом нет…

– У меня всё хорошо, – перебил он чуть резче, чем хотел.

– Но человек не должен быть один. Особенно такой, как ты. Талантливый, добрый…

Гоги наконец посмотрел на неё. В глазах девушки читалась боль – тихая, глубокая. Она пыталась казаться спокойной, но голос предавал её чувства.

– Нина, мы об этом уже говорили.

– Говорили, – согласилась она. – Но может, что-то изменилось? Может, ты… подумал?

– Ничего не изменилось.

Слова прозвучали холоднее, чем он хотел. Нина вздрогнула, словно получила пощёчину.

– Понятно, – прошептала она, поднимаясь. – Извини, что побеспокоила.

– Нина, подожди.

Она остановилась в дверях, не оборачиваясь.

– Ты хорошая девушка, – сказал он мягче. – Но я правда не готов. У меня сложная жизнь, много проблем…

– У всех проблемы, Гоша, – ответила она, не поворачиваясь. – Но люди справляются вместе.

– Не все.

– Не все хотят, – в её голосе прозвучала горечь. – Некоторые предпочитают оставаться в своей башне из слоновой кости.

Она ушла, тихо прикрыв дверь. Гоги остался один с кастрюлей борща и тяжёлым осадком на душе.

Он знал, что поступает жестоко. Видел, как она страдает, как надеется на то, чего не будет. Но ложная надежда была бы ещё жестче.

Его жизнь была слишком сложной, слишком опасной для обычной девушки. Встречи с Берией, секретные заказы, постоянная угроза ареста – всё это не для неё.

А ещё была Аня – новая знакомая, с которой так легко и просто общаться. Без обязательств, без давления, без ожиданий.

Гоги сел за новый стол, поставил кастрюлю на резную лозу. Борщ был вкусным – Марья Кузьминишна хорошо готовила. Но есть не хотелось.

За стеной слышались приглушённые всхлипы. Нина плакала, стараясь не шуметь. И от этого становилось ещё тяжелее на душе.

Всхлипы за стеной стихли, но тяжесть на душе осталась. Гоги сидел за новым столом, водил пальцем по резной лозе и чувствовал, как внутри всё сжимается в болезненный узел.

Рука сама потянулась к ящику, где лежала пачка «Беломора». На этот раз он даже не пытался остановиться. Чиркнул спичкой, поднёс к папиросе.

Первая затяжка обожгла лёгкие горечью. Гоги погасил лампу и остался в темноте – только красная точка табака мерцала в ночи, как злой глаз.

Дым поднимался к потолку серыми кольцами, растворяясь в черноте комнаты. В этой темноте можно было не видеть резную жар-птицу, которая теперь казалась насмешкой над его одиночеством.

Затянулся ещё раз. Никотин растекался по венам, принося ложное успокоение. Мысли становились вязкими, тягучими, как дым от папиросы.

«Хорошая девушка», – подумал он мрачно.

Нина действительно была хорошей. Добрая, искренняя, готовая разделить его жизнь со всеми проблемами. Но именно поэтому он и не мог позволить ей войти в свой мир.

Пепел падал на резную столешницу. Гоги стряхнул его ладонью, оставив серый след на светлом дереве.

За окном ночная Москва жила своей жизнью. Где-то горели огни в окнах, где-то люди любили, ссорились, мирились. Обычные человеческие радости и печали. А он сидел в темноте, курил и думал о том, что обречён на одиночество.

Папироса догорела. Гоги растёр окурок в блюдце, не зажигая света. В комнате воцарилась полная темнота, нарушаемая только слабым свечением звёзд за окном.

Те самые звёзды, на которые он смотрел с Аней. Они казались далёкими и равнодушными к человеческим страданиям. Светили миллионы лет и будут светить ещё миллионы – после того, как все нынешние проблемы превратятся в пыль.

Закурил вторую папиросу. Дым щипал глаза, горло пересохло, но остановиться не мог. Никотин был единственным, что заглушало боль от причинённой Нине обиды.

«Башня из слоновой кости», – повторил он её слова.

Может, она права. Может, он действительно прячется от жизни за своим искусством, за своими тайнами. Создаёт вокруг себя стену, через которую никого не пускает.

Но эта стена защищает не только его – она защищает и тех, кто может пострадать из-за близости к нему.

Третья папироса. Комната наполнилась удушливым дымом, но Гоги не открывал окна. Пусть дым будет – он подходил его настроению лучше свежего воздуха.

Где-то вдалеке прозвонили часы – полночь. Новый день начинался с никотина и горьких мыслей. Завтра идти в артель, знакомиться с людьми, притворяться обычным советским художником.

А Нина будет избегать его взгляда и делать вид, что ничего не произошло. До тех пор, пока боль не притупится и она не найдёт кого-то другого.

Кого-то, кто сможет сделать её счастливой.

Четвёртая папироса зажглась от третьей. Гоги курил одну за другой, пока пачка не опустела. Только тогда остановился – не из-за заботы о здоровье, а просто потому что кончились сигареты.

Сидел в темноте ещё долго, пока усталость не взяла своё. Потом поднялся, на ощупь добрался до кровати и лёг не раздеваясь.

Утром предстояла новая работа, новые люди, новые проблемы. Но сейчас была только темнота, пропахшая табачным дымом, и тяжесть на душе, которую не развеять никакими папиросами.