Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Рука двигалась уверенно. Овал лица, линия носа, разрез глаз… Постепенно на холсте проступали черты Михаила. Не фотографическое сходство – что-то большее. Живой человек, с его мыслями, переживаниями, болью.

– Удивительно, – шептал Иван Сергеевич, глядя через плечо. – Вы словно его знали.

Гоги работал молча. В голове всплывали странные образы – аудитория, студенты, лекция о поэзии серебряного века. Откуда это? Он никогда не был филологом, не преподавал. Но знание было таким точным, детальным…

Через два часа основа была готова. Лицо, одежда, руки со сложенными пальцами. Оставалось проработать детали, наложить тени.

– На сегодня хватит, – сказал Гоги, откладывая кисть. – Завтра продолжим.

– Конечно. – Иван Сергеевич протянул ему двадцать рублей. – Задаток. Остальное получите, когда закончите.

Гоги спрятал деньги в карман, собрал краски. На лестнице было темно и тихо. Он спустился, вышел на улицу. Ночная Москва встретила его холодным ветром и пустотой.

Идя домой, он думал о том, что делает. Рисует портрет «врага народа» за деньги, которые равны месячной зарплате. Рискует свободой, а может, и жизнью. Но разве у него есть выбор?

В этом мире надо было выживать. А выживание требовало компромиссов.

Сон не шёл. Гоги ворочался на скрипучей кровати, слушал, как за стеной похрапывает Пётр Семёнович, как где-то вдали гудят ночные поезда. В голове крутились обрывки воспоминаний – то ли своих, то ли чужих. Лица, голоса, запахи сливались в бессвязную кашу.

В четыре утра он сдался. Поднялся, оделся, собрал краски и этюдник. На улице было тихо и свежо – предрассветная прохлада, пустые тротуары, редкие фонари. Где-то вдали пропел петух.

Гоги дошёл до Сокольников. Парк встретил его шёпотом листьев и запахом прелой земли. Тропинки терялись в утреннем тумане, над прудом курился пар. Он выбрал место на пригорке, откуда открывался вид на поляну с одинокой берёзой.

Установил мольберт, разложил краски. Холст был небольшой – то, что оставалось от прошлых работ. Достал из кармана потрёпанную книжку – сборник Есенина, найденный в сундуке. Страницы пожелтели, переплёт разваливался.

Небо на востоке начало светлеть. Сначала – серая полоска, потом розовая, потом золотая. Туман медленно рассеивался, открывая контуры деревьев. Берёза на поляне выглядела как японская гравюра – изящная, одинокая, почти нереальная.

Гоги окунул кисть в краску и начал. Широкими мазками – небо, землю, силуэт дерева. Цвета ложились легко, словно сами собой. Это не была работа на заказ, не вывеска и не портрет. Это было для себя, для души.

– «Отговорила роща золотая берёзовым весёлым языком…» – прошептал он, не отрываясь от холста.

Стихи всплывали сами, строчка за строчкой. Он не помнил, когда их учил, но знал наизусть.

– «И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о чём…»

Солнце поднималось выше. Лучи пробивались сквозь ветви, ложились золотыми пятнами на траву. Роса сверкала, как россыпь алмазов. Воздух был чистый, прозрачный – такой, каким он никогда не будет в век автомобилей и заводов.

Гоги работал не спеша, наслаждаясь процессом. На холсте рождался пейзаж – простой, но живой. Не фотографическая точность, а настроение, ощущение момента. Утренняя тишина, первые птичьи голоса, запах весны.

– «Стой, душа моя, – печалься и радуйся…» – тихо читал он, переворачивая страницу. – «Словно белою берёзой во поле стою…»

Страницы шелестели на ветру. Слова ложились на душу, как бальзам на рану. В этих стихах была та Россия, которую он никогда не видел, но почему-то помнил. Деревенская, простая, с ромашками и васильками, с избами под соломенными крышами.

– «Все мы, все мы в этом мире тленны, тихо льётся с клёнов листьев медь…»

Кто-то шёл по тропинке. Гоги поднял голову – пожилой мужчина с рыболовными снастями. Остановился, посмотрел на картину.

– Хорошо пишете, товарищ, – сказал он тихо. – Живо очень. А что читаете?

– Есенина.

– А… – Мужчина помолчал. – Хороший поэт был. Жаль, рано ушёл.

Он кивнул и пошёл дальше, к пруду. Гоги проводил его взглядом, потом снова склонился над книгой.

– «Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым…»

Солнце поднялось выше, туман совсем рассеялся. Парк наполнился звуками – пением птиц, шорохом листьев, далёким гудком паровоза. Где-то играли дети, кто-то шёл на работу.

Картина была почти готова. Берёза, поляна, утреннее небо – всё сливалось в гармоничную композицию. Не шедевр, но честная работа. Такая, какую писали для себя, не думая о продаже.

Гоги отложил кисть, откинулся на складном стуле. Впервые за долгое время душа была спокойна. Два мира в его голове больше не воевали – они примирились, слились в одно целое. Он был Георгием Гогенцоллером, художником, который жил в тысяча девятьсот пятидесятом году и читал Есенина на рассвете.

– «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…» – прошептал он, закрывая книгу.

Пора было возвращаться. Дома ждала работа – портрет Михаила, новые заказы, житейские дела. Но эти два часа в парке, наедине с красками и стихами, стоили больше всех денег мира.

Он собрал этюдник, сложил мольберт. Картину оставил сохнуть – возьмёт вечером. А пока можно было идти домой, к завтраку и новому дню.

Солнце поднималось всё выше, обещая хорошую погоду.

Глава 3

Утром Гоги проснулся отдохнувшим. Рассветные часы в парке подействовали лучше любого лекарства – голова была ясной, мысли спокойными. Он умылся, побрился, надел чистую рубашку и вышел на кухню.

Там уже собралась вся компания. Василий Иванович колдовал над самоваром, Марья Кузьминишна резала хлеб, Пётр Семёнович курил у окна. На столе стояли миски, чашки, банка варенья.

– А вот и наш художник! – приветствовал его Николай Петрович. – Говорят, ты с утра пораньше на этюды ходил?

– В Сокольники ездил. Рассвет писал.

– Вот это правильно, – одобрил Василий Иванович. – Искусство требует жертв. А то сидят некоторые до обеда, потом жалуются – вдохновения нет.

– Дядя Вася, да кто это сидит? – засмеялась Нина. – Все у нас работящие.

– Работящие-то работящие, а толку мало. – Старик разливал чай по стаканам. – Вот раньше, при царе, люди по-настоящему жили. И хлеб был лучше, и мясо, и порядку больше.

– Тише ты, – одёрнул его Пётр Семёнович. – Опять за старое взялся.

– А что, правды нельзя сказать? Я шестьдесят лет прожил, есть с чем сравнивать.

– Василий Иванович, – мягко сказал Николай Петрович, – времена разные были. Тогда одни хорошо жили, а другие – в нищете. А теперь все равны.

– Равны, равны… – проворчал старик, но замолчал.

Гоги сел за стол, налил себе чай. Горячий, крепкий, с запахом дыма от самовара. К чаю – чёрный хлеб с маслом, варенье из крыжовника. Простая еда, но после утренней прогулки казалась особенно вкусной.

– А что в газетах пишут? – спросила Марья Кузьминишна.

Пётр Семёнович развернул «Правду», поправил очки:

– Да всё те же песни. Трудовые успехи, перевыполнение планов. Вот, пишут: «Рабочие завода имени Сталина досрочно выполнили квартальное задание». А ещё – про строительство канала. Говорят, к маю откроют движение.

– Это хорошо, – сказал Николай Петрович. – Работа людям, развитие стране.

– А что за границей? – поинтересовался Гоги.

– За границей… – Пётр Семёнович пролистал газету. – Про Америку пишут. Там, говорят, безработица растёт, люди бедствуют. А в Корее всё неспокойно – американцы войска стягивают.

– До войны дело не дойдёт? – забеспокоилась Марья Кузьминишна.

– Да ну, – махнул рукой Василий Иванович. – Американцы трусы. Погрозят-погрозят и успокоятся. У них товарищ Сталин в печёнках сидит – знают, что с нами шутки плохи.

– А я вчера по радио слушала, – включилась в разговор Нина. – Говорили про новые дома, которые строят. Со всеми удобствами – ванная, газ, телефон. Говорят, скоро всех переселят.

– Ну да, – усмехнулся Пётр Семёнович. – Нас с нашими барачками последними переселят. Сначала важных товарищей, потом инженеров, а мы в хвосте плетёмся.

– Зато переселят, – оптимистично заметил Николай Петрович. – Главное – что к коммунизму идём. Товарищ Сталин обещал – к восьмидесятому году построим.

– Доживём ли, – вздохнул Василий Иванович.

Гоги слушал и удивлялся. Эти люди искренне верили в светлое будущее. Коммунизм для них был не утопией, а реальной целью. Через тридцать лет все будут жить в достатке, работать по способностям, получать по потребностям.

Если бы они знали, что через сорок лет их государство развалится…

– А ты что молчишь, Гоша? – обратилась к нему Нина. – Не веришь в коммунизм?

– Верю, – ответил он осторожно. – Только думаю, что путь будет нелёгким.

– Конечно, нелёгким, – согласился Николай Петрович. – Враги не дремлют. И внешние, и внутренние. Но мы справимся. Советский народ всё выдержит.

– Правильно говоришь, – поддержал Пётр Семёнович. – Мы войну выиграли, и с мирными делами справимся.

За окном послышались голоса. Во двор вошла группа людей – мужчины в одинаковых пиджаках, с портфелями.

– Ой, – испугалась Марья Кузьминишна. – Это кто такие?

Пётр Семёнович выглянул в окно:

– Похоже на комиссию какую-то. Может, по переселению? Или санитарную проверку?

– А может, и не по хорошему делу, – мрачно заметил Василий Иванович.

Все замолчали. В такие моменты становилось ясно, насколько хрупким был их мирок. Любая проверка, любая комиссия могла перевернуть жизнь вверх дном.

– Ладно, – сказал Николай Петрович, допивая чай. – Мне на работу пора. А вы не волнуйтесь – если что серьёзное, всё равно ничего не изменим.

Он ушёл первым. За ним потянулись остальные. Гоги остался допивать чай, думая о том, что услышал. Эти утренние посиделки, эти разговоры – они составляли основу жизни простых людей. Не политика, не идеология, а человеческое тепло, взаимная поддержка.

И это было дороже всех обещаний светлого будущего.

После завтрака Гоги вышел на улицу. Утренняя Москва была особенной – свежей, ещё не засыпанной дневной суетой. Солнце поднималось над крышами, золотя облупившуюся штукатуру старых домов.

Он шёл не спеша, вдыхая прохладный воздух. На Мясницкой уже открывались магазины, хозяйки спешили за хлебом. У булочной собиралась очередь – люди переминались с ноги на ногу, негромко переговаривались. Запах свежей выпечки смешивался с дымом из труб.

Дворник в ватнике подметал тротуар берёзовым веником. Широкими размашистыми движениями сгонял прошлогодние листья к водостоку. Увидев Гоги, кивнул приветливо:

– Доброе утро, товарищ художник.

– Доброе утро.

Слава о его вывесках расходилась по району. Теперь его узнавали, здоровались, некоторые даже останавливались поговорить о работе. Это было приятно – чувствовать себя частью этого мира.

На Тверской движение было интенсивнее. Автобусы высокие, неуклюжие, с открытыми площадками сзади. Грузовики с брезентовыми тентами. Редкие легковые автомобили – чёрные «Победы» и «ЗИСы», за рулём которых сидели шофёры в форменных фуражках.

Гоги остановился у витрины книжного магазина. За стеклом – полное собрание Сталина, труды Ленина, производственные романы. Но в углу притаилась тоненькая книжечка Пушкина. Он зашёл внутрь.

– Пушкина можно посмотреть?

Продавщица – женщина средних лет в строгом платье – подала ему томик. «Евгений Онегин». Страницы тонкие, шрифт мелкий, но издание добротное.

– Сколько стоит?

– Три рубля пятьдесят копеек.

Гоги купил книгу, спрятал во внутренний карман. Пушкин не был запрещён, но лучше не светить – мало ли что подумают.

Дальше путь лежал к Манежу. Площадь была почти пустой – только голуби важно расхаживали по брусчатке да редкие прохожие торопились по делам. Кремлёвские стены возвышались тёмно-красной громадой, зубцы башен резко выделялись на фоне утреннего неба.

Здесь, в самом центре столицы, особенно остро чувствовалась мощь государства. Каждый камень дышал историей, властью, силой.

Гоги обошёл площадь и свернул к Александровскому саду. Тропинки были посыпаны песком, скамейки выкрашены в зелёный цвет. На одной сидел старик, кормил хлебными крошками воробьёв.

– Хорошее утро, – сказал Гоги, присаживаясь рядом.

– Хорошее, – согласился старик. – Весна идёт, птички радуются. А люди… люди всё куда-то спешат. Остановиться некогда, на мир посмотреть.

Они помолчали, наблюдая за воробьями. Птицы бесстрашно подлетали к ногам, хватали крошки, взлетали на ветки. Простая радость, незамутнённая страхами и сомнениями.

– Вы художник? – вдруг спросил старик, заметив этюдник.

– Да.

– Хорошее дело. Красоту людям дарите. А красота нынче в дефиците – всё больше про заводы да планы говорят.

Гоги достал блокнот, быстро набросал портрет старика. Несколько линий – и вот уже смотрит с бумаги доброе морщинистое лицо.

– Ой, – удивился старик. – На меня похоже?

– Очень.

– А можно мне этот рисунок? Внучке покажу.

Гоги вырвал лист, подарил. Старик сложил бумагу, бережно спрятал в карман.

– Спасибо, сынок. Добро делаешь.

Солнце поднималось выше. Гоги поднялся, попрощался и пошёл дальше. По Тверскому бульвару, мимо памятника Пушкину. Поэт стоял задумчивый, слегка склонив голову. Сколько людей прошло мимо этого памятника? Сколько судеб, надежд, разочарований?

На бульваре было многолюдно. Студенты спешили на лекции, служащие – в учреждения. Женщины вели детей в детские сады. Обычная московская жизнь, которая текла своим чередом, несмотря на все потрясения века.

Гоги остановился у цветочницы. Пожилая женщина продавала букетики фиалок – крошечные, но удивительно нежные.

– Почём фиалки?

– 50 за букетик.

Он купил один, понюхал. Запах весны, пробуждения, надежды. В кармане лежали заработанные деньги, в голове – планы новых работ. Жизнь налаживалась, несмотря на все странности его положения.

А Москва жила вокруг него своей неспешной жизнью – трамваи звенели, люди спешили по делам, где-то играла шарманка. Этот город принял его, дал ему место, работу, будущее.

И это было дороже всех объяснений того, как он здесь оказался.

Вечером, когда стемнело, Гоги собрал краски и направился на Поварскую. Портрет Михаила нужно было закончить – оставались последние штрихи, детали, которые придадут лицу живость.

На улицах было тихо. Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в пальто. Фонари горели тускло, создавая островки жёлтого света в чернильной темноте. Где-то вдали играла гармошка – грустная мелодия, под которую хотелось идти медленнее.

У дома двадцать три Гоги остановился, оглядел улицу. Никого подозрительного. Поднялся на второй этаж, постучал условным сигналом.

Иван Сергеевич открыл сразу, словно стоял за дверью.

– Проходите, проходите. Как дела? Будем заканчивать?

– Да, сегодня закончим.

В комнате горела только настольная лампа. Портрет стоял на мольберте, прикрытый тканью. Иван Сергеевич осторожно снял покрывало.

– Боже мой, – прошептал он. – Как живой.

За ночь краски подсохли, цвета стали глубже. Лицо Михаила смотрело с холста внимательно и грустно. В глазах за очками – ум, доброта и какая-то тихая печаль. Словно он знал, что ждёт впереди.

Гоги установил лампу, взял тонкую кисть. Начал с глаз – добавил блики, подчеркнул ресницы. Потом руки – прорисовал пальцы, ногти, линии ладоней. Мелкие детали, которые делают портрет живым.

– Расскажите о нём, – попросил он, не отрываясь от работы. – Каким он был?

Иван Сергеевич присел на стул, закурил.

– Мишка был… особенным. Не как все. В детстве всё читал, книжки глотал одну за другой. Мать говорила – из него учёный выйдет. И вышел. Филологию закончил с отличием, в аспирантуру поступил.

– А потом?

– Потом война. Ушёл добровольцем, воевал в пехоте. Контузило под Сталинградом, комиссовали. Вернулся и снова за книги взялся. Преподавать начал, студенты его обожали.

Гоги добавил тени у носа, подчеркнул линию рта. Лицо становилось всё более выразительным.

– А как… как его взяли?

– Глупо получилось. – Иван Сергеевич затянулся папиросой. – Читал студентам лекцию о поэзии двадцатых годов. Процитировал Мандельштама – «Мы живём, под собою не чуя страны». Кто-то донёс. Сказали – антисоветская пропаганда.

– И сразу арестовали?

– Не сразу. Сначала вызывали на беседы, предупреждали. Но Мишка был упрямый. Говорил – поэзия вне политики, искусство вечно. Не понимал, что времена изменились.

Гоги работал молча. В памяти всплывали строчки Мандельштама, которые он не должен был знать. «Мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Опасные стихи в опасное время.

– Последний раз видел его в сорок седьмом или восьмом, – продолжал Иван Сергеевич. – Забирали ночью. Обыск сделали, книги забрали, рукописи. Мишка только попросил передать матери – пусть не горюет.

– А из лагеря писал?

– Раз в месяц. Коротенькие письма – жив, здоров, работаю. А потом перестал. Справились – умер от воспаления лёгких. Похоронен в безымянной могиле.

Гоги отложил кисть, посмотрел на портрет. Готово. Михаил смотрел с холста живыми глазами, словно хотел что-то сказать. Может быть, попрощаться. Или предупредить об опасности.

– Удивительно, – прошептал Иван Сергеевич. – Вы его словно знали. Такое сходство не только внешнее – вы душу его передали.

– Бывает так, – сказал Гоги, собирая краски. – Иногда художник видит больше, чем модель.

Иван Сергеевич достал из ящика стола конверт, протянул его Гоги.

– Сто рублей, как договаривались. И ещё пятьдесят – за то, что мать узнает сына.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Завтра к ней поеду, покажу. Она будет счастлива.

Гоги спрятал деньги в карман. Полторы сотни рублей – больше, чем он зарабатывал за месяц в прежней жизни. Но цена была высокой – если узнают, что он рисовал «врага народа», самому недолго до ареста.

– Георгий, – тихо сказал Иван Сергеевич, – вы рискуете. Понимаете это?

– Понимаю.

– Тогда зачем?

Гоги подумал. Зачем? За деньги? Из жалости? Или потому, что в этом мире, где людей стирали из истории, кто-то должен сохранять память?

– Наверное, потому что забвение страшнее смерти, – сказал он наконец.

Иван Сергеевич кивнул, понимающе.

– Спасибо. Мишка бы одобрил.

Гоги укутал портрет в ткань, передал заказчику. На лестнице было темно и тихо. Он спустился, вышел на улицу. Ночная Москва встретила его холодным ветром.

Выйдя от Ивана Сергеевича, Гоги не торопился домой. Деньги в кармане согревали душу, а ночная Москва звала погулять. Он спустился с Поварской на Тверскую и пошёл не спеша, наслаждаясь тишиной.

Над головой висела молодая луна – тонкий серп, едва проглядывающий сквозь облака. Звёзды здесь, в центре города, почти не видны, но та Москва была другой – без неонового света, без сотен тысяч автомобильных фар. Небо казалось ближе, живее.

Редкие фонари создавали конусы жёлтого света на мостовой. Между ними – полоски тьмы, где можно было идти и думать, никого не боясь встретить. Изредка проезжал грузовик с включёнными фарами, высвечивая лица немногих прохожих.

У памятника Пушкину Гоги остановился. Поэт стоял в раздумье, слегка склонив голову. Лунный свет падал на бронзовое лицо, делая его одухотворённым, живым. Сколько людей прошло мимо этого памятника? Сколько читало его стихи украдкой, в те времена, когда классика была подозрительной?

– «Я помню чудное мгновенье…» – прошептал Гоги.

Кто-то шёл по аллее. Высокая фигура в тёмном пальто, неторопливая походка. Мужчина приблизился, остановился у памятника.

– Доброй ночи, – сказал он тихо.

– Доброй ночи.

Незнакомец был лет сорока пяти, с интеллигентным лицом и усталыми глазами. Посмотрел на памятник, потом на Гоги.

– Вы художник? – спросил он, заметив этюдник.

– Да.

– Понятно. – Мужчина помолчал. – А я врач. Работаю в больнице. Часто хожу пешком после смены – нужно проветрить голову.

Они постояли молча, каждый думая о своём. Луна скрылась за облако, стало темнее.

– Странное время, – сказал врач вдруг. – Лечишь людей днём, а ночью думаешь – а вдруг завтра за тобой придут? За неосторожное слово, за косой взгляд.

Гоги насторожился. Такие разговоры с незнакомыми людьми были опасными.

– Не знаю, о чём вы, – сказал он осторожно.

– Конечно, не знаете. – Врач грустно улыбнулся. – Простите, засиделся в больнице, язык развязался. Бывает так – видишь человека и чувствуешь, что можно говорить. Ошибаюсь, наверное.

– Наверное.

Врач кивнул, попрощался и пошёл дальше. Гоги проводил его взглядом, размышляя. Сколько таких людей бродило по ночной Москве? Уставших, испуганных, ищущих хоть кого-то, с кем можно поговорить по душам?

Он спустился к Манежу. Гоги обошёл площадь и свернул к Александровскому саду. Здесь было совсем тихо. Деревья шелестели листьями, где-то журчала вода в фонтане. На скамейке сидела парочка – молодые, прижавшись друг к другу.

– Не боитесь милиции? – спросил он, проходя мимо.

– А чего бояться? – ответил парень. – Мы же ничего плохого не делаем. Просто сидим, разговариваем.

– Правильно, – согласилась девушка. – В комнате у нас тесно, соседи мешают. А здесь хорошо – тихо, романтично.

Гоги улыбнулся и пошёл дальше. Молодость везде одинакова – ищет уединения, мечтает о будущем, не боится опасностей. А опасности были. В любой момент мог появиться патруль, потребовать документы, задать неудобные вопросы.

По Тверскому бульвару он шёл медленно, останавливаясь у каждого фонаря. Здесь было красиво – старые дома с колоннами, липы, посаженные ещё в прошлом веке, чугунные решётки. Москва дворянская, купеческая, интеллигентная. Та, что ещё не снесли ради пятиэтажек и проспектов.

У Никитских ворот он свернул к себе в район. Улицы становились уже, дома ниже. Барачный посёлок, где жили рабочие, мелкие служащие, демобилизованные фронтовики. Простые люди, которым было не до политики – лишь бы работа была и хлеб на столе.

Во дворе горел одинокий фонарь. Марья Кузьминишна сушила бельё на верёвке – наверное, стирала допоздна. Увидела Гоги, помахала рукой.

– Поздно ходишь, Гошенька. Работаешь что ли?

– Работаю, Марья Кузьминишна.

– Это хорошо. Только осторожнее будь – время нынче такое, всякое случается.

Она ушла в дом, а Гоги остался во дворе. Посмотрел на луну, которая снова выглянула из-за облаков. Тонкий серп обещал хорошую погоду. А в кармане лежали деньги – честно заработанные, хотя и рискованно.

Завтра будет новый день. Новые заказы, новые встречи, новые опасности. Но пока можно было просто стоять во дворе, слушать ночную тишину и чувствовать себя частью этого странного, но живого мира.

Луна поднималась выше, освещая крыши домов серебристым светом.