Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Глава 29

Домой Гоги добрался уже в полной темноте, но сон не шёл. Разговор с Аней о русской литературе разбудил в нём что-то давно дремавшее, заглушённое служебными заботами и государственными тайнами. В голове звучали строки из «Антоновских яблок»: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести».

Он прошёл к своему мольберту, который стоял у окна покрытый тканью. Давно не работал для души, всё только служебные задания да помощь в артели. А ведь когда-то живопись была его единственной радостью, единственным способом выразить то, что не передать словами.

Снял ткань, поставил чистый холст. Достал из коробки краски – те самые хорошие краски, что купил на первые большие деньги от Берии. Выдавил на палитру охру, умбру жжёную, кадмий жёлтый, белила. Осенние цвета, цвета увядающей, но не умирающей красоты.

Включил настольную лампу и начал делать первые мазки. Никаких набросков, никаких эскизов – пусть рука ведёт кисть туда, куда подсказывает сердце. Сначала появился дальний план – размытые контуры холмов, подёрнутых утренней дымкой. Мягкие, текучие линии, написанные почти прозрачными красками.

Потом средний план – роща берёз на пригорке. Белые стволы с чёрными полосками, кроны уже наполовину облетевшие, но ещё хранящие золото листвы. Каждое дерево рисовалось легко, будто само просилось на холст.

На переднем плане – лужайка с высокой травой, кое-где ещё зелёной, но местами уже побуревшей. И по этой траве – россыпь жёлтых и багряных листьев, упавших с невидимых деревьев. Каждый листочек Гоги прописывал отдельно, с любовью, чувствуя его форму, его неповторимую красоту.

Время остановилось. Не было больше ни Крида с его авиаторами, ни термоядерных реакторов, ни плазменного оружия. Была только кисть в руке, краски на палитре и рождающийся на холсте мир – мир бунинской прозы, мир русской осени, мир, где красота важнее любых государственных тайн.

Гоги писал и вспоминал детство, которого у него никогда не было, но которое жило в генетической памяти, в коллективном бессознательном русского народа. Усадьбы с липовыми аллеями, яблоневые сады с антоновскими яблоками, пруды, заросшие камышом, охоту с борзыми по первому снегу.

Всё это было до революции, до войн, до индустриализации. Мир, который канул в прошлое, но продолжал жить в книгах, в картинах, в сердцах тех, кто помнил о красоте. Мир, который Бунин сумел сохранить в своих рассказах, как засушенные цветы в старинной книге.

Кисть двигалась сама, без участия сознания. Появлялись новые детали – стог сена вдалеке, дым из трубы невидимой избы, стая журавлей в небе. Каждая деталь была не просто изображением, а эмоцией, воспоминанием, осколком утраченного рая.

Особенно долго он работал над небом. Оно должно было передать то особенное состояние русской осени, когда солнце уже не греет, но ещё светит, когда воздух прозрачен до звона, когда каждое дыхание пахнет увяданием и вечностью одновременно.

Сначала небо было серым, затянутым облаками. Но потом Гоги решил прорвать тучи лучами солнца – пусть они падают на берёзовую рощу, золотят листву, превращают обычный пейзаж в сказку. Так часто бывает в природе – вроде бы пасмурно, а вдруг солнце выглянет, и мир преображается.

Часы на стене тикали, но он их не слышал. Была только работа, только диалог с холстом, только попытка поймать и передать то неуловимое, что делает русскую природу русской. Не яркость южных красок, не экзотика тропиков – тихая, неброская красота средней полосы, которая открывается не сразу, а постепенно, как хорошая книга.

К полуночи основа была готова. Гоги отошёл от мольберта и посмотрел на работу критически. Что-то не хватало. Картина была красивой, но слишком безлюдной. Нужна была жизнь, человеческое присутствие.

Он добавил тропинку, ведущую через лужайку к роще. Узенькую, едва заметную, протоптанную не одним поколением. По этой тропинке когда-то ходили крестьяне за грибами, дети – за орехами, влюблённые – на свидания. Тропинка рассказывала историю без слов.

А потом, почти в последний момент, он решился на главную деталь – на скамейку под берёзами. Простую деревянную скамейку, потемневшую от времени, с облупившейся краской. На такой скамейке мог сидеть герой бунинского рассказа, вспоминая молодость, любовь, всё то, что ушло безвозвратно.

Скамейка была пустой, но в этой пустоте чувствовалось присутствие человека. Может быть, он только что ушёл, а может быть, ещё придёт. Главное – связь между природой и человеком не прерывалась, мост между прошлым и настоящим оставался наведённым.

Работать становилось всё труднее – глаза уставали, рука начинала дрожать. Но останавливаться не хотелось. Слишком долго он не позволял себе такой роскоши – творить для души, без оглядки на задания и сроки.

К трём утра картина была почти готова. Оставались мелкие детали – блики на листьях, тени от облаков, отражение неба в невидимой луже. Но эти детали были самыми важными – они оживляли картину, делали её не просто изображением, а окном в другой мир.

Гоги работал медленно, наслаждаясь каждым мазком. За окном была глухая ночь, город спал, и только он бодрствовал в своей комнате, создавая красоту из ничего. Как алхимик превращает металлы в золото, так художник превращает краски в эмоции, в воспоминания, в мечты.

Постепенно за окном начало светлеть. Сначала едва заметно, потом всё явственнее. Рассвет подкрадывался незаметно, окрашивая небо в нежные розовые тона. И Гоги понял, что это знак – пора заканчивать.

Последними штрихами он добавил росу на траве – мелкие белые точки, которые заставили всю картину засверкать утренней свежестью. Роса была той самой деталью, которая превратила пейзаж в живой организм, в дышащий мир.

Когда первые лучи солнца ударили в окно, картина была закончена. Гоги поставил кисть в стакан с водой и отступил на шаг. На холсте жила русская осень во всей её меланхолической красоте. Золотые берёзы, опавшие листья, пустая скамейка под деревьями. Мир Бунина, мир утраченного детства, мир, где красота была важнее политики.

За окном просыпалась Москва. Где-то хлопали двери, слышались голоса соседей, спешащих на работу. Скоро и ему нужно будет собираться, ехать на Лубянку, продолжать рисовать инструкции по безопасности.

Но сейчас, в эти предрассветные минуты, он был просто художником. Человеком, который сумел поймать красоту и передать её другим. И это было важнее всех государственных тайн, всех термоядерных технологий, всех авиаторов Крида.

Он накрыл картину тканью и пошёл готовить завтрак. День будет трудным, но ночь была прекрасной. И этого достаточно, чтобы жить дальше.

Гоги прошёл на кухню, включил свет и открыл окно – впустить свежий воздух и прохладу июньского утра. За окном уже вовсю щебетали воробьи, где-то во дворе скрипела дверь сарая, слышались голоса соседей, собирающихся на работу.

Поставил на плиту алюминиевый чайник – старый, местами потемневший от времени, но надёжный. Включил газ, синий огонёк весело заплясал под дном чайника. Пока вода закипает, можно заняться остальным.

Открыл буфет и достал продукты. Буханка чёрного хлеба – настоящий «Бородинский», ещё вчерашний, но не зачерствевший. Пачка сливочного масла в промасленной бумаге, кусок докторской колбасы в натуральной оболочке, три яйца в картонном лотке. Банка сгущёнки – роскошь по нынешним временам, но зарплата на Лубянке позволяет такие излишества.

Хлеб резал толстыми ломтями, как учила мать в далёком детстве прошлой жизни. Не экономил – теперь можно себе позволить. Корочка хрустела под ножом, мякиш был плотный, пористый, пахнущий солодом и тмином.

Достал с полки жестяную банку чая – индийского, крепкого, настоящего. Не суррогат военного времени из листьев липы и моркови, а добротный чай, который можно заваривать крепко и пить из стакана с сахаром вприкуску.

Чайник закипел, заверещал носик. Гоги ополоснул заварочный чайник кипятком – старое правило, которое никто не отменял. Насыпал заварку, залил кипятком, накрыл полотенцем. Пусть настаивается как следует, крепким и ароматным.

Пока чай заваривался, принялся за яичницу. Разбил яйца на сковородку – та самая чугунная сковорода, которая досталась ему с квартирой. Тяжёлая, но жарит равномерно, без пригара. Желтки остались целыми, красиво плавали в прозрачных белках.

Масло шипело на сковороде, яйца потихоньку схватывались по краям. Гоги посолил их крупной солью – не мелкой «Экстра», а обычной каменной, которая лучше подчёркивает вкус. Перец не стал добавлять – утром лучше обойтись без острых специй.

Колбасу нарезал наискось, тонкими кружочками. Качественная колбаса, с крупными кусочками сала и нежно-розовым мясом. На срезе виднелись горошины чёрного перца, кусочки чеснока. Такую колбасу делали ещё по довоенным рецептам, когда в мясокомбинатах не экономили на ингредиентах.

Хлеб намазал маслом – толстым слоем, не жалея. Масло было настоящее, сливочное, жирностью не меньше семидесяти двух процентов. Жёлтое, почти золотистое, с тем самым вкусом детства, когда масло ещё не было дефицитом.

На промасленный хлеб разложил кружочки колбасы. Получились аккуратные бутерброды, которые в народе называли просто – «хлеб с колбасой». Незатейливо, но сытно и вкусно. Основа советского завтрака для трудящегося человека.

Яичница была почти готова – белки схватились, желтки ещё оставались жидкими. Именно так и нужно – чтобы желток можно было размазать по белку, получив идеальное сочетание текстур. Выключил огонь, оставил сковороду на плите – пусть яйца дойдут на остаточном тепле.

Чай настоялся как следует. Гоги налил его в гранёный стакан – тот самый стакан с подстаканником, символ советского быта. Стекло было толстое, граненое, стакан удобно лежал в руке. Чай получился тёмно-коричневый, крепкий, с насыщенным ароматом.

Сахар не стал размешивать в стакане – по старинке взял кусочек рафинада и стал пить вприкуску. Так вкуснее – сначала глоток горьковатого чая, потом кусочек сладкого сахара. Контраст вкусов, знакомый с детства.

Переложил яичницу на тарелку – обычную фаянсовую, с простым синим ободком. Желтки красиво контрастировали с белой поверхностью тарелки, края белков были слегка поджарены, хрустящие. Рядом положил бутерброды с колбасой.

Сел за кухонный стол, придвинул тарелку и стакан. За окном уже совсем рассвело, солнце поднималось над крышами домов, обещая жаркий июньский день. Где-то во дворе женщины развешивали бельё, мужчины шли на работу, дети собирались в школу.

Первый кусок яичницы был особенно вкусным – желток растёкся по тарелке, смешиваясь с поджаренным белком. Простая еда, но приготовленная с душой, съеденная не спеша. Не то что перекусы в служебных столовых, когда времени в обрез и думаешь о делах.

Бутерброды оказались отменными. Масло пропитало хлеб, колбаса была в меру солёной, с лёгким ароматом копчения. Каждый кусок запивал глотком чая – получалось идеальное сочетание. Сытно, вкусно, по-домашнему.

Ел медленно, наслаждаясь процессом. После ночи за мольбертом организм требовал не только пищи, но и покоя, размеренности. Завтрак был не просто едой, а ритуалом перехода от ночного творчества к дневным заботам.

Достал из шкафчика банку сгущёнки – отдельное лакомство к чаю. Проткнул крышку консервным ножом, сделал две дырочки. Сгущёнка была густая, кремовая, настоящая молочная. Намазал немного на хлеб – получился десерт к завтраку.

Второй стакан чая пил уже с сгущёнкой. Сладкий, питательный, дающий энергию на весь день. После такого завтрака можно было часами работать, не чувствуя усталости. Правильное топливо для советского человека.

За окном жизнь набирала обороты. Хлопали двери подъездов, урчали моторы автобусов, где-то играла радиола. Москва просыпалась, готовилась к новому трудовому дню. И он тоже должен скоро собираться – через час приедет Семён Петрович, повезёт его к Криду, к новым заданиям, к государственным тайнам.

Но пока можно ещё посидеть за столом, допить чай, посмотреть в окно на проснувшийся город. Эти несколько минут покоя были драгоценными – островок нормальной человеческой жизни среди океана служебных обязанностей.

Доел последний бутерброд, допил чай до дна. Простой советский завтрак закончен. Теперь можно мыть посуду, собираться на работу, входить в роль сотрудника секретного ведомства. Но память о домашнем уюте, о вкусе настоящего хлеба и чая останется с ним на весь день.

Семён Петрович приехал точно в восемь тридцать, как всегда пунктуальный. Гоги сел в машину, чувствуя приятную усталость после бессонной ночи за мольбертом. Завтрак придал сил, но веки всё равно слипались.

– Доброе утро, товарищ художник, – поздоровался водитель. – Как дела?

– Нормально, – ответил Гоги, откидываясь на сиденье. – Всю ночь работал.

– Понятно. Творческие люди – они особенные. У них свой режим.

Дорога до Лубянки показалась короче обычного. За окном проплывала утренняя Москва – спешащие на работу люди, троллейбусы, забитые пассажирами, продавцы, разворачивающие свои лотки. Обычная жизнь обычного города, где никто не подозревает о термоядерных реакторах и плазменных пушках.

У здания его встретил Виктор Крид – подтянутый, свежий, излучающий энергию. Тёмно-синий костюм сидел безупречно, авиаторы сверкали на солнце, серебряная трость с буквой V постукивала по асфальту. От него так и веяло здоровьем, силой, уверенностью.

– Георгий Валерьевич! – окликнул он, увидев выходящего из машины художника. – Как раз вовремя. Пойдёмте ко мне, поговорим.

Гоги хотел было зайти сначала в свой кабинет, но Крид решительно взял его под локоть и повёл к лифту. Прикосновение было твёрдым, почти принуждающим, но не грубым.

– У вас усталый вид, – заметил Крид в лифте. – Плохо спали?

– Работал всю ночь, – признался Гоги.

– Над служебным заданием?

– Нет, для души. Картину писал.

Крид покачал головой и ничего не ответил, но по его лицу скользнула тень неодобрения.

В кабинете Крид усадил Гоги в кресло напротив своего стола и внимательно его осмотрел. Взгляд был профессиональный, почти медицинский – как врач оценивает состояние пациента.

– Георгий Валерьевич, – начал он серьёзно, – мне нужно с вами поговорить. Как коллега с коллегой, как старший товарищ с младшим.

Он встал и прошёлся по кабинету, постукивая тростью.

– Посмотрите на себя. Бледный, круги под глазами, руки дрожат. Когда вы в последний раз нормально спали? Полноценно питались? Делали зарядку?

Гоги хотел было возразить, но Крид поднял руку.

– Не отвечайте. Я вижу ответ на вашем лице. Вы губите своё здоровье, а здоровье – это основа всего. Без здорового тела не может быть здорового духа.

Он остановился у окна и посмотрел на Москву.

– Знаете, что происходит, когда человек не следит за собой? Сначала страдает тело – усталость, болезни, преждевременное старение. Потом разум – концентрация падает, память ухудшается, появляются навязчивые мысли.

Крид повернулся к Гоги, и за авиаторами угадывалось искреннее беспокойство.

– А потом эти лишние мысли начинают пожирать человека изнутри. Сначала они съедают мозг – превращают его в кашу из страхов, сомнений, тревог. Потом добираются до тела – вызывают язвы, гипертонию, сердечные приступы. А в конце концов доходят и до души.

Он сел на край стола, наклонился к Гоги.

– И что остаётся в итоге? Пустая оболочка. Человек, который формально жив, но фактически мёртв. Тело работает по инерции, разум цепляется за обрывки мыслей, душа высохла, как осенний лист.

Гоги слушал и чувствовал, как каждое слово попадает точно в цель. Действительно, последние недели он загонял себя безжалостно. Бессонные ночи, нервные срывы, курение. А главное – постоянное напряжение, постоянные мысли о том, что может произойти, кто такой Крид, какие тайны скрываются за каждым углом.

– Вы знаете, что я вижу, глядя на вас? – продолжал Крид мягко. – Талантливого человека, который сам себя разрушает. Не враги, не обстоятельства – он сам. Собственными руками.

Крид встал и подошёл к сейфу, достал папку.

– Посмотрите на свои работы двухнедельной давности и на то, что делаете сейчас. Видите разницу? Раньше каждая линия была точной, каждый цвет – осознанным. А теперь? Техника та же, но нет души, нет энергии.

Гоги взглянул на свои старые эскизы и понял, что Крид прав. Действительно, последние работы были формально правильными, но какими-то мёртвыми. Словно рисовала не живая рука, а механизм.

– Георгий Валерьевич, – Крид сел напротив и снял авиаторы. – Я говорю это не как начальник, а как человек, который видел многих талантливых людей. Знаете, что с ними происходило?

Без тёмных стёкол лицо Крида выглядело совершенно обычным. Усталые глаза, морщинки в уголках, следы бессонных ночей. Не демон из кошмарных снов, а просто человек, который много работает и переживает за своих подчинённых.

– Они начинали блестяще, – продолжал Крид. – Горели идеями, создавали шедевры. А потом зацикливались на мелочах, начинали искать подвохи там, где их не было, выдумывать проблемы из воздуха. И в итоге сгорали как свечи.

Гоги почувствовал, как внутри что-то сжимается. Неужели он идёт по тому же пути?

– А ведь мир намного проще, чем кажется, – сказал Крид, откинувшись в кресле. – Да, у нас серьёзная работа. Да, есть секреты, которые нужно хранить. Но это не значит, что за каждым углом прячутся враги, а за каждым решением стоят зловещие планы.

Он улыбнулся – обычной, человеческой улыбкой.

– Знаете, откуда берутся драконы? Мы сами их выдумываем. Строим в голове воздушные замки, населяем их монстрами, а потом всю жизнь с ними боремся. А драконы-то – в нашем воображении.

Гоги молчал, переваривая услышанное. В словах Крида была правда, и он чувствовал это всем существом. Действительно, большинство его страхов и тревог были надуманными. Термоядерные реакторы не взорвутся от его неправильного рисунка, Крид не торговец душами, а просто требовательный начальник.

– Что вы мне советуете? – спросил он наконец.

– Во-первых, нормально спать. Восемь часов, не меньше. Во-вторых, правильно питаться – не бутербродами на ходу, а нормальной едой. В-третьих, заниматься спортом. Хотя бы утренняя зарядка.

Крид надел авиаторы обратно, но теперь они не казались зловещими.

– А главное – не забивать голову лишним. Есть работа – делайте её хорошо. Есть свободное время – отдыхайте полноценно. Не нужно искать тайные смыслы в каждой мелочи.

– Понял, – кивнул Гоги. – Спасибо за откровенность.

– Не за что. Мне нужен эффективный сотрудник, а не загнанная лошадь. К тому же… – Крид помолчал, – мне не всё равно. Вы хороший человек, Георгий Валерьевич. Не стоит себя губить.

Гоги встал из кресла, чувствуя странное облегчение. Словно с плеч свалился тяжёлый груз – груз надуманных страхов, выдуманных опасностей, воображаемых драконов.

– Теперь идите работайте, – сказал Крид. – Но помните – сегодня в шесть вечера заканчиваете, идёте домой и спите. Это приказ.

– Слушаюсь, – улыбнулся Гоги.

Выходя из кабинета, он оглянулся назад. Крид уже склонился над документами, деловитый и сосредоточенный. Обычный советский начальник, который переживает за продуктивность подчинённых и их здоровье. Никаких авиаторов-поглотителей света, никаких дьявольских планов.

В своём кабинете Гоги сел за стол и впервые за долгое время почувствовал настоящий покой. Мир действительно оказался проще, чем его воспалённое воображение рисовало. А драконы жили только в его голове, в тех воздушных замках, которые он сам себе построил.

Пора было выдохнуть и жить нормальной человеческой жизнью.

Глава 30

Гоги сидел за своим рабочим столом и смотрел в окно на Москву. Солнце освещало крыши домов, где-то вдалеке сверкали купола церквей, по улицам двигались люди и машины. Обычный летний день в обычном городе. И впервые за долгое время он видел именно это – простую, человеческую реальность, а не сеть тайн и угроз.

Разговор с Кридом подействовал как холодный душ после жаркой бани. Вся та паранойя, которая накопилась в голове за последние недели, вдруг показалась нелепой. Термоядные реакторы – да, существуют. Секретные разработки – да, ведутся. Но это просто работа, просто наука, просто прогресс. Не дьявольские козни, а естественное развитие технологий.

Он достал из папки эскиз нового плаката о радиационной безопасности и посмотрел на него свежим взглядом. Вчера каждая линия давалась с мучениями, каждый символ казался зловещим предупреждением о грядущем апокалипсисе. А сегодня – это просто инструкция. Полезная, нужная людям инструкция о том, как себя вести в опасной ситуации.

Взял карандаш и начал дорабатывать композицию. Рука двигалась легко, уверенно, без вчерашних судорог и колебаний. Мысли были ясными, сосредоточенными на задаче. Не на том, кто и зачем заказал эту работу, а на том, как сделать её максимально понятной и эффективной.

Странно, но освободившись от груза собственных фантазий, он почувствовал, как возвращается настоящая творческая энергия. Та самая, которая заставляла его всю ночь писать пейзаж, вдохновлённый Буниным. Просто теперь она была направлена на служебную задачу, но от этого не становилась менее ценной.

За окном пролетел самолёт, оставляя в небе белый след. Гоги проследил его взглядом и подумал о том, как же он усложнял свою жизнь. Каждую встречу с Кридом превращал в психологическую драму, каждое новое задание – в загадку со скрытым смыслом. А ведь всё было намного проще.

Крид – требовательный, но справедливый начальник. Работа – важная и интересная. Коллеги – нормальные советские люди. Задачи – сложные, но решаемые. Где здесь место для страхов и кошмаров?

Он вспомнил свой сон, где Крид предлагал купить его душу в обмен на бессмертие картин. Теперь это казалось просто причудливой игрой подсознания, перепутавшего впечатления от знакомства с новым начальником с образами из старых книг о Фаусте. Не больше и не меньше.

В дверь постучали. Вошла Анна Фёдоровна с пачкой документов.

– Георгий Валерьевич, вот материалы для следующего плаката, – сказала она, кладя папку на стол. – Крид просил передать – если будут вопросы, обращайтесь сразу к нему.

– Спасибо, – кивнул Гоги, и вдруг спросил: – Анна Фёдоровна, а какой он, наш начальник? Как человек?

Секретарша улыбнулась.

– Хороший человек. Строгий, но справедливый. О подчинённых заботится, хотя виду не показывает. Вот недавно один сотрудник заболел – так он лично к нему домой врача отправил.

– Понятно, – сказал Гоги. – А давно он руководит отделом?

– Года два как назначили. До него был другой начальник – тот только покрикивать умел. А Виктор Крид дело знает, людей понимает.

После её ухода Гоги ещё некоторое время сидел, переваривая услышанное. Обычный советский руководитель средней руки. Компетентный, требовательный, но заботливый. Никаких мистических тайн, никаких дьявольских планов.

Он открыл новую папку с заданием. «Действия населения при химических авариях на транспорте». Тема серьёзная, но вполне земная. На дорогах действительно перевозят химикаты, аварии случаются, люди должны знать, как себя вести. Простая логика, простая необходимость.

Начал делать первые наброски композиции. Грузовик с опрокинутым кузовом, из которого вытекает жидкость. Люди, правильно эвакуирующиеся против ветра. Запрещающие знаки – не подходить близко, не курить, не зажигать огонь.

Работа шла легко, почти играючи. Без вчерашнего надрыва и мучительных поисков скрытых смыслов. Просто профессиональная задача, которую нужно решить качественно и в срок.

К обеду плакат был практически готов. Гоги отложил карандаш и потянулся. Спина не болела, глаза не слезились, рука не дрожала. Впервые за долгое время он работал в нормальном режиме, без перенапряжения и стресса.

Посмотрел на часы – половина первого. Можно сходить пообедать в столовой, потом немного прогуляться, подышать воздухом. Не сидеть до вечера в четырёх стенах, изводя себя лишними мыслями.

Вышел из кабинета и направился к лифту. В коридоре встретил нескольких сотрудников – все здоровались, улыбались, вели себя вполне по-человечески. Обычные люди на обычной работе. Где он раньше видел зловещие физиономии и подозрительные взгляды?

В столовой взял борщ, котлету с макаронами, компот. Сел за столик у окна и стал есть не спеша, наслаждаясь простой человеческой едой. Рядом сидели его коллеги, обсуждали планы на выходные, делились новостями. Нормальная, здоровая атмосфера.

После обеда прошёлся по скверу рядом со зданием. Зелень, цветы, скамейки, где сидели пожилые люди и играли в шахматы. Дети бегали по дорожкам, женщины гуляли с колясками. Жизнь во всей её простой красоте.

Вернувшись в кабинет, он довершил работу над плакатом. Добавил последние детали, подправил цвета, вписал заключительные надписи. Получилось хорошо – информативно, понятно, запоминающе. Именно то, что нужно.

К пяти вечера все текущие дела были закончены. Гоги убрал работы в сейф, навёл порядок на столе, приготовился уходить. В шесть, как велел Крид, он покинет офис и отправится домой.

За окном солнце клонилось к закату, окрашивая небо в мягкие розоватые тона. Где-то там, в этом обычном мире, жила Аня, мечтая о звёздах. Там же работали товарищи из артели, создавая театральную красоту. Там же ждала его квартира с недописанной картиной и всеми простыми радостями домашнего уюта.

Мир был большим, красивым и по-человечески понятным. А все драконы жили только в его голове, в тех воздушных замках, которые он сам себе построил. Но теперь эти замки рухнули, и он мог дышать свободно.

Внутренний покой, который он обрёл сегодня, был хрупким и, возможно, временным. Жизнь ещё не раз подбросит ему испытания, заставит сомневаться и волноваться. Но сейчас, в эту минуту, он был просто счастлив быть живым человеком в живом мире.

И этого было достаточно.

Премьера «Железного потока» была назначена на субботу, двадцать четвёртое июня. Гоги специально отпросился с работы пораньше, чтобы успеть домой, привести себя в порядок и добраться до театра к началу спектакля. День был солнечный и тёплый, настроение – приподнятое. Впервые за долгое время он шёл на культурное мероприятие не по служебной необходимости, а по собственному желанию.

Дома он тщательно выбрал одежду. Тёмно-серый костюм, белая рубашка, галстук в тонкую полоску. Начищенные ботинки, аккуратно зачёсанные волосы. В зеркале смотрел на него подтянутый мужчина средних лет, в глазах которого появился давно утраченный блеск. Совет Крида о здоровом образе жизни уже давал результаты.

К театру добрался на трамвае. Здание сияло праздничными огнями, у входа толпились зрители в нарядных костюмах и платьях. Атмосфера была торжественной – премьера всегда событие в театральной жизни города.

В фойе его встретил Степан Фёдорович, нарядно одетый и явно волнующийся.

– Георгий Валерьевич! – обрадовался он. – Как хорошо, что пришли. Без вас этой премьеры не было бы.

– Ну что вы, – скромно отмахнулся Гоги. – Я только немного помог.

– Немного? – возмутился бригадир. – Да если бы не ваши декорации, спектакль бы провалился! Особенно тот белогвардейский штаб – режиссёр в восторге.

Они прошли в зал, и Гоги занял место в партере, откуда хорошо был виден весь спектакль. Зал постепенно заполнялся – рабочие с заводов, служащие из учреждений, студенты, интеллигенция. Пёстрая публика, объединённая любовью к театральному искусству.

Наконец погасли огни, поднялся занавес. На сцене развернулась первая картина – штаб Красной армии во время Гражданской войны. Декорации, которые создавала вся бригада артели, выглядели убедительно и живо. Простые деревянные столы, карты на стенах, телефонные аппараты – всё дышало суровой романтикой военного времени.

Гоги следил за действием с профессиональным интересом. Как работают его декорации, как взаимодействуют с актёрской игрой, как помогают создать нужную атмосферу. Пока всё шло прекрасно – зрители были увлечены, актёры играли с подъёмом.

Особенно удачной получилась сцена в белогвардейском штабе – та самая, которую он переделывал по просьбе режиссёра. Потёртые стены, простая мебель, сломанная люстра создавали ощущение обречённости отступающей армии. Актёры, играющие белых офицеров, двигались в этих декорациях как настоящие люди в настоящих комнатах.

– Видите? – шепнул ему на ухо появившийся рядом Степан Фёдорович. – Ваша работа живёт на сцене.

Действительно, декорации не просто служили фоном, а участвовали в спектакле наравне с актёрами. Каждая деталь работала на общий замысел, каждый цвет поддерживал нужное настроение.

Во втором акте на сцену вышла актриса, которую Гоги раньше не видел. Она играла жену красного командира, и с первых же слов стало ясно, что это талант незаурядный. Но больше всего поразила её внешность – огненно-рыжие волосы, которые даже под театральным гримом сохраняли свой природный цвет, и удивительные глаза цвета нефрита.

Она двигалась по сцене с царственной грацией, каждый жест был выверен, каждая интонация попадала точно в цель. Когда она произносила монолог о потерянном на войне сыне, в зале стояла абсолютная тишина. Даже самые искушённые театралы затаили дыхание.

– Кто эта актриса? – тихо спросил Гоги у Степана Фёдоровича.

– Николь Станицкая, – прошептал тот в ответ. – Недавно пришла в наш театр из Ленинграда. Говорят, очень талантливая.

Гоги не мог оторвать взгляд от сцены. Николь Станицкая играла с такой искренностью, с такой глубиной чувства, что казалось – она действительно переживает трагедию своей героини. В её исполнении простая жена командира превратилась в символ всех матерей, потерявших детей на войне.

Особенно потрясающе прозвучал её финальный монолог в третьем акте. Стоя на фоне декораций, изображающих разрушенную деревню, она говорила о надежде, о вере в победу, о том, что жертвы не напрасны. Голос её звенел, как колокол, глаза сияли непреклонной решимостью.

Когда занавес опустился, зал взорвался аплодисментами. Зрители вскочили с мест, кричали «Браво!», требовали повторного выхода актёров. Николь Станицкая поклонилась, и её рыжие волосы заиграли в свете софитов, как живое пламя.

– Успех! – ликовал Степан Фёдорович. – Полный успех! Теперь наш театр будут знать во всей Москве.

После спектакля в фойе устроили небольшой фуршет для создателей постановки и почётных гостей. Гоги, как один из художников-декораторов, был приглашён на торжество. Он стоял у стенки с бокалом шампанского и наблюдал, как режиссёр принимает поздравления, как актёры делятся впечатлениями с публикой.

Вдруг рядом с ним оказалась она – Николь Станицкая. Вблизи она была ещё прекраснее, чем на сцене. Огненные волосы были убраны в элегантную причёску, глаза цвета нефрита светились умом и живостью. На ней было простое чёрное платье, которое подчёркивало стройность фигуры и бледность кожи.