Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Глава 27

К половине седьмого вечера Гоги понял, что глаза уже не фокусируются на листе, а рука дрожит от усталости. Плакат был готов – чёткий, понятный, функциональный. Но творческие силы иссякли полностью.

Он убрал работу в папку, запер её в сейф и вышел из кабинета. В приёмной Анна Фёдоровна уже собиралась домой.

– До свидания, Георгий Валерьевич, – кивнула она. – Увидимся завтра.

– До свидания. Анна Фёдоровна, а Семён Петрович где ждёт?

– Во дворе, у второго корпуса. Он всегда на месте к концу рабочего дня.

Гоги спустился во двор и увидел знакомую тёмно-зелёную «Победу». Семён Петрович читал газету за рулём, но, завидев его, тут же вышел и открыл заднюю дверцу.

– Домой, товарищ художник?

– Нет, – неожиданно для себя ответил Гоги. – Сначала заедем в артель «Красный художник». На Пятницкой улице.

– Слушаюсь.

Машина выехала из ворот Лубянки и направилась через центр. За окном проплывали вечерние улицы – люди шли с работы, торопились домой, к семьям, к ужину, к отдыху. А он ехал к людям, которых ещё неделю назад считал случайными попутчиками.

Странно, но только сейчас он понял, что скучает по мастерской артели. По запаху масляных красок и скипидара, по гомону голосов, по добродушным спорам о композиции и колорите. По Степану Фёдоровичу с его неизменной трубкой, по заботливой Анне Петровне, по серьёзному Василию Кузьмичу.

Когда он впервые пришёл в артель, то воспринимал её как временное пристанище. Подработка, не более того. Коллективная работа казалась ему скучной, товарищи – чужими людьми, с которыми его ничего не связывает, кроме случайного совпадения профессий.

А теперь, после дня в кабинете на Лубянке, где он в одиночестве мучился над схематичными человечками, артель представлялась островком настоящего творчества. Там художники создавали театральные декорации – не схемы и инструкции, а живые, дышащие миры.

«Победа» остановилась у знакомого здания. Гоги попросил Семёна Петровича подождать и поднялся в мастерскую. За дверью слышались голоса – рабочий день в артели заканчивался позже, чем в государственных учреждениях.

Он толкнул дверь и вошёл. В просторном помещении горели яркие лампы, воздух был насыщен знакомыми запахами. У мольбертов стояли его товарищи, каждый занятый своим делом.

– А, Георгий Валерьевич! – обернулся Степан Фёдорович. – Мы тебя заждались. Думали, совсем нас забыл.

– Как дела в новом месте? – поинтересовалась Анна Петровна, не отрываясь от работы над костюмом боярышни.

– Нормально, – уклончиво ответил Гоги. – Осваиваюсь. А у вас как дела? Успеваете к премьере?

– Еле-еле, – вздохнул Василий Кузьмич. – С твоим белогвардейским штабом проблема возникла. Режиссёр хочет изменить концепцию – сделать его менее парадным, более реалистичным.

Гоги подошёл к декорации, которую оставил незаконченной. Действительно, она получилась слишком красивой для штаба разбитой армии. Золочёная мебель, изящные портьеры, хрустальная люстра – всё это больше походило на дворцовые покои, чем на военную ставку.

– Понятно, – кивнул он. – Можно исправить. Убрать позолоту, добавить потёртости, заменить хрусталь на простое стекло.

– Вот именно! – оживился Степан Фёдорович. – А мы тут голову ломаем, как это сделать, не испортив твою работу.

Гоги снял пиджак, повесил на крючок и взял кисть. Удивительно, но рука, которая полдня дрожала над плакатом, сразу обрела твёрдость. Будто он вернулся домой после долгого путешествия.

– Видишь, – сказала Анна Петровна Михаилу Игоревичу, – настоящий художник не может пройти мимо незаконченной работы.

– Да он по нам соскучился, – засмеялся Пётр Васильевич. – В своём новом учреждении, наверное, один сидит, как сова в дупле.

– Не один, – возразил Гоги, аккуратно закрашивая позолоту тёмной краской. – Там тоже люди работают.

– А какие люди? – поинтересовался Степан Фёдорович. – Художники?

– Разные, – уклончиво ответил Гоги. – Служащие в основном.

– Скучно, наверное, – посочувствовала Анна Петровна. – У нас хоть весело. То Василий Кузьмич с Петром Васильевичем о реализме поспорят, то я Степана Фёдоровича за курение отругаю.

– А вчера вообще цирк был, – рассмеялся Михаил Игоревич. – Анна Петровна костюм боярина примеряла на Степана Фёдоровича. Он в шапке-мурмолке такой важный стал – прямо настоящий боярин!

– Не болтай, – смутился бригадир. – Дело было.

Гоги слушал их перебранку и чувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Эти люди успели стать ему близкими, хотя он поначалу всячески от них отгораживался. Они приняли его в свой коллектив без лишних вопросов, поделились опытом, окружили простой человеческой заботой.

В его новом кабинете на Лубянке было тихо и солидно. Собственный стол, собственный сейф, вид на Москву из окна. Но не было этого живого человеческого тепла, которое он сейчас ощущал в шумной мастерской артели.

– Георгий Валерьевич, – обратилась к нему Анна Петровна, – а ты будешь ещё к нам заходить? Или совсем на новом месте останешься?

– Конечно, буду, – не раздумывая ответил он. – Обещал же помочь с премьерой.

– Вот и славно, – кивнул Степан Фёдорович. – А то мы думали, раз тебя в такое важное учреждение взяли, больше нас и знать не захочешь.

– Какое там важное, – махнул рукой Гоги. – Обычная работа.

Он переделывал декорацию, и постепенно белогвардейский штаб превращался в то, что нужно было спектаклю. Потёртые стены, простая мебель, сломанная люстра – всё говорило о поражении, об отступлении, о крахе старого мира.

– Здорово получается, – одобрил Василий Кузьмич. – Теперь чувствуется, что это штаб разбитой армии, а не дворец.

– А помнишь, как ты сначала артель ругал? – засмеялся Пётр Васильевич. – Говорил, что коллективное творчество – это не для тебя.

– Молодой был, глупый, – признал Гоги. – Думал, что художник должен работать только в одиночку.

– А теперь понял, что вместе веселее? – подмигнула Анна Петровна.

– И полезнее, – добавил он. – Один в поле не воин.

Работа спорилась. За час он исправил всё, что требовалось, и декорация заиграла новыми красками. Теперь она точно соответствовала замыслу режиссёра.

– Спасибо тебе, – сказал Степан Фёдорович, пожимая ему руку. – Выручил, как всегда.

– Да что там, – отмахнулся Гоги. – Мне же самому приятно, что работа получилась.

– Завтра приходи, если время будет, – предложила Анна Петровна. – У меня с костюмами проблема возникла. Твой глаз нужен.

– Постараюсь заехать, – пообещал он.

Гоги попрощался с товарищами и спустился к машине. Семён Петрович терпеливо ждал, читая вечернюю газету.

– Домой теперь, товарищ художник?

– Да, домой.

Машина покатила по вечерним улицам. Гоги откинулся на сиденье и думал о прошедшем дне. Утром он был штатным агентом секретного отдела, вечером – обычным художником, помогающим товарищам по цеху. И ему нравились обе эти роли.

Может быть, в этом и заключается настоящая жизнь – не в выборе между долгом и желанием, а в умении совмещать разные стороны себя? Днём рисовать инструкции по безопасности, вечером помогать создавать театральные декорации. И то, и другое – нужное дело.

За окном зажигались огни Москвы. Где-то в квартирах люди ужинали, смотрели спектакли, читали книги, влюблялись. Обычная человеческая жизнь, которую он теперь служил двумя способами – создавая инструкции для их безопасности и помогая создавать красоту для их душ.

И может быть, это и есть то самое служение народу, о котором говорил Берия. Не только портреты вождей и парадные полотна, но и скромная, незаметная работа, которая делает жизнь людей чуточку лучше и безопаснее.

Дома Гоги поужинал без аппетита – кусок хлеба с маслом и стакан чая. Тело требовало отдыха, но когда он лёг в постель, сон не шёл. Мысли путались, превращаясь в какую-то вязкую кашу. То всплывал образ Виктора Крида с его холодными глазами за авиаторскими очками, то лица товарищей из артели, то схематичные человечки с его плаката.

Он ворочался с боку на бок, считал овец, пытался расслабиться, но ничего не помогало. В голове не было чётких мыслей – только усталая каша из впечатлений прошедшего дня. Словно мозг работал на холостых оборотах, не в силах ни остановиться, ни сосредоточиться на чём-то конкретном.

Через час мучений Гоги сдался. Встал с кровати, прошёл к столу и достал из ящика пачку папирос – хороших, «Казбек», которые купил на прошлой неделе в расчёте на особый случай. Видимо, такой случай наступил.

Взял спички и вышел из квартиры. В коммунальном коридоре было тихо – соседи давно спали. На цыпочках прошёл к чёрному ходу, который вёл во двор через подсобные помещения.

Ночной воздух был прохладным и свежим после душной квартиры. Гоги присел на порог, прислонившись спиной к дверному косяку. Достал папиросу, чиркнул спичкой. Первая затяжка обожгла лёгкие приятным жжением.

Двор был погружён в полумрак, лишь кое-где мерцали жёлтые пятна света из окон. Большинство жильцов уже спало – завтра снова работа, снова заботы, снова бесконечный круговорот советских будней. А он сидит на пороге, как бездомный пёс, и курит в одиночестве.

Над головой светила луна – почти полная, щедрая, понимающая. Её серебристый свет превращал двор в какой-то сказочный мир. Мусорные баки становились таинственными замками, развешанное на верёвках бельё – призрачными флагами, качели на детской площадке – древними качелями для богов.

Гоги затянулся ещё раз и почувствовал, как напряжение понемногу отпускает. Луна смотрела на него без осуждения, без вопросов, без требований. Она видела всё – и его прежнюю жизнь инженером Алексеем Воронцовым, и нынешнюю странную судьбу художника Гогенцоллера. И молчала, как хороший друг, который понимает без слов.

Странно, но именно сейчас, в этой ночной тишине, он чувствовал себя более честным, чем днём. Днём приходилось играть роли – сотрудника секретного отдела, товарища по артели, соседа по коммуналке. А здесь, под луной, можно было просто быть собой. Уставшим человеком, который не знает, правильный ли путь выбрал.

Парироса медленно тлела между пальцев. Никуда не надо было спешить, ничего не надо было решать. Время как будто остановилось, и можно было просто существовать в этом моменте – он, луна, ночь, тишина.

Где-то вдалеке прошёл последний трамвай, звеня на стыках рельсов. Потом всё стихло. Только лёгкий ветерок шуршал листьями тополей во дворе да где-то мяукал кот.

Гоги вспомнил детство – те редкие моменты, когда удавалось убежать от взрослых дел и просто посидеть где-нибудь в укромном месте. Тогда тоже казалось, что весь мир принадлежит только ему, что время течёт по-другому, что можно думать о чём угодно или вообще ни о чём не думать.

А теперь ему сильно за двадцать и он служит в секретном ведомстве, может быть приглашён писать портрет самого Сталина, а сидит на пороге, как мальчишка, и курит в компании луны. Наверное, в этом есть своя мудрость – умение находить островки покоя среди бурного моря взрослой жизни.

Папироса почти догорела. Он затушил её о кирпич и сразу достал следующую. Сегодня можно позволить себе такую роскошь – курить не спеша, смакуя каждую затяжку.

Луна медленно плыла по небу, и Гоги следил за её путешествием. Интересно, что видит она оттуда, сверху? Миллионы людей в их квартирах, заботы, радости, печали? Влюблённых, которые гуляют по паркам? Часовых, которые стоят на постах? Художников, которые курят на порогах, не зная, что их ждёт завтра?

Он подумал о Ане. Наверное, она сейчас спит в своей комнате, и ей снятся звёзды и далёкие галактики. А может быть, она тоже не спит, смотрит в окно на эту же луну и думает о чём-то своём? В пятницу они снова встретятся, пройдутся по вечерней Москве, поговорят о высоком и обыденном.

И о Нине подумал. Бедная девочка, которая любит его, а он не может ответить взаимностью. Не потому, что она плохая, а потому, что сердце – штука непредсказуемая. Нельзя заставить себя полюбить, как нельзя заставить перестать любить.

Вторая папироса тоже подошла к концу. Гоги затушил её и остался сидеть просто так, без табака, наслаждаясь ночной прохладой и лунным светом. Тело наконец расслабилось, мышцы перестали быть каменными, дыхание стало спокойным и ровным.

В окнах дома напротив погасли последние огни. Москва засыпала, и только он бодрствовал в этом тихом дворе, как страж, как свидетель перехода от дня к ночи, от сознательного к бессознательному.

Где-то далеко пробили часы – должно быть, половина второго. Пора бы и спать, но не хотелось нарушать эту идиллию. Редко когда удавалось почувствовать такой покой, такую гармонию с самим собой и с окружающим миром.

Луна понимала его без слов. Она видела его сомнения, усталость, попытки найти своё место в этой сложной жизни. И не осуждала, не торопила, не требовала ответов. Просто светила своим мягким, всепрощающим светом, напоминая, что есть в мире вещи постоянные, вечные, неизменные.

Наконец Гоги поднялся с порога. Ноги затекли, спина заболела от неудобной позы, но душа стала легче. Иногда для восстановления внутреннего равновесия нужны не умные книги или долгие размышления, а просто тихий разговор с луной.

Он бросил последний взгляд на ночное небо, мысленно поблагодарил луну за компанию и вернулся в дом. Теперь сон должен был прийти легко и спокойно.

Сон пришёл внезапно, словно провалился в него через невидимую дыру в реальности. Гоги оказался в каком-то странном месте – не то музей, не то картинная галерея, с высокими сводчатыми потолками и мраморными колоннами. Стены были увешаны его собственными работами: иллюстрации к «Коньку-Горбунку», философские картины к «Царевне-лягушке», портрет Ани, звёздное небо из детского сада, даже недоконченный плакат по технике безопасности.

Он шёл по длинному коридору между картинами, и его шаги гулко отдавались под сводами. Воздух был холодным, почти ледяным, дыхание превращалось в пар. В конце галереи, у огромного окна, стоял знакомый силуэт – широкие плечи, идеально сидящий тёмно-синий костюм, серебряная трость с буквой V.

Виктор Крид медленно обернулся, и Гоги увидел его лицо. Но это было не то лицо, которое он видел днём в кабинете. Глаза Крида сияли неземным небесно-голубым светом, холодным как арктический лёд. В них не было ни тепла, ни человечности – только безграничная, леденящую душу пустота.

– Георгий Валерьевич, – произнёс Крид, и его голос эхом разносился по галерее, – какие прекрасные работы. Истинный талант. Редкий дар.

Гоги хотел ответить, но обнаружил, что не может пошевелиться. Ноги словно вросли в мраморный пол, руки не поднимались, даже дыхание стало затруднённым. Только глаза могли двигаться, и он видел, как Крид медленно приближается к нему, стуча тростью по полу.

– Знаете, что меня поражает в ваших картинах? – продолжал Крид, остановившись в нескольких шагах. – В них живёт душа. Настоящая, искренняя, чистая душа. Очень редкое качество в наше время.

Его глаза сияли всё ярче, и от этого света становилось ещё холоднее. Гоги чувствовал, как мороз пробирается под кожу, замораживает кровь в венах, превращает сердце в кусок льда.

– Я делаю вам предложение, – сказал Крид, опираясь на трость обеими руками. – Очень выгодное предложение. Я покупаю все ваши работы. Абсолютно все – и те, что уже созданы, и те, что будут созданы в будущем.

Он сделал широкий жест рукой, охватывающий всю галерею.

– Видите, как прекрасно они смотрятся в моей коллекции? Каждая картина на своём месте, в идеальных условиях, под правильным освещением. Они будут жить вечно, Георгий Валерьевич. Вечно.

Гоги попытался заговорить, но из горла вырвался только хриплый шёпот:

– А… а что взамен?

Крид улыбнулся, и эта улыбка была ещё страшнее его ледяных глаз.

– О, совсем немного. Ваша душа в качестве сдачи. Пустяк, в сущности. Что такое душа по сравнению с бессмертным искусством?

Холод становился нестерпимым. Гоги чувствовал, как лёд сковывает его мысли, превращает их в кристаллические осколки. Картины на стенах начали меняться – краски тускнели, образы расплывались, живые лица превращались в мёртвые маски.

– Посмотрите, как они страдают без должного ухода, – продолжал Крид, указывая тростью на увядающие полотна. – В ваших руках они обречены на забвение. А у меня получат истинную ценность, станут частью великой коллекции.

Его глаза теперь светились как два ледяных маяка, и от этого света исходила такая мощная волна холода, что Гоги почувствовал, как его сознание начинает замерзать. Мысли становились вязкими, воспоминания покрывались инеем, даже воображение застывало.

– Я знаю, что вас беспокоит, – мягко сказал Крид. – Вы боитесь потерять себя. Но разве художник – это не его произведения? Разве душа творца не живёт в его картинах? Отдав мне душу, вы не потеряете её – вы просто переместите в более надёжное место.

Картины продолжали блекнуть. Конёк-Горбунок превратился в серого призрака, Царевна-лягушка – в бесформенное пятно, звёзды на детском потолке погасли одна за другой. Только портрет Ани ещё сохранял яркость, но и он начинал тускнеть по краям.

– Видите? – Крид указал на исчезающие краски. – Они умирают без моей защиты. А ведь в каждой картине – частичка вашей души. Неужели вы позволите им исчезнуть в небытии?

Гоги собрал остатки сил и попытался пошевелиться. Лёд трещал, но не отпускал. Он чувствовал, как холод проникает в самую глубину его существа, замораживает последние островки тепла.

– Нет, – выдохнул он с огромным трудом.

– Что? – Крид наклонился ближе, и от его дыхания пошёл морозный пар.

– Нет, – повторил Гоги громче. – Не продам.

Ледяные глаза Крида вспыхнули ярче, и температура в галерее упала ещё на несколько градусов. Мраморные колонны покрылись инеем, в воздухе заплясали снежинки.

– Вы не понимаете всей выгоды предложения, – сказал он, и в голосе зазвучали металлические нотки. – Я предлагаю вам бессмертие. Ваши картины будут жить тысячи лет, их будут изучать, ими будут восхищаться. Разве это не стоит одной маленькой души?

– Нет, – в третий раз произнёс Гоги, и каждое слово давалось ему как подъём многотонной тяжести. – Душа… не продаётся.

Вокруг них начала разгораться настоящая метель. Снег засыпал картины, лёд покрывал стены, ветер выл в пустых оконных проёмах. Но что-то странное происходило – чем решительнее Гоги отказывался, тем слабее становились оковы холода.

– Глупец! – воскликнул Крид, и его лицо исказилось яростью. – Вы обрекаете свои творения на забвение! Без моей защиты они сгинут, как сгинули тысячи других!

Он ударил тростью по полу, и раздался звук, похожий на раскат грома. Галерея содрогнулась, колонны затрещали, потолок начал осыпаться.

– Последний раз спрашиваю, – прошипел Крид сквозь метель. – Согласны ли вы на сделку?

Гоги почувствовал, как в груди разгорается что-то тёплое. Не огонь, не жар – просто спокойное, уверенное тепло. Словно в самой глубине души зажёгся маленький, но неугасимый светильник.

– Нет, – сказал он, и голос звучал твёрдо и ясно. – Никогда.

Тепло разлилось по всему телу. Лёд на руках и ногах начал трескаться и таять. Гоги почувствовал, как может двигать пальцами, потом кистями, потом всей рукой.

Крид отступил на шаг, и в его ледяных глазах впервые мелькнуло что-то похожее на удивление.

– Интересно, – пробормотал он. – Очень интересно.

Метель стихала. Снег превращался в воду, лёд оттаивал, краски на картинах снова начинали светиться. Конёк-Горбунок обрёл прежние яркие цвета, Царевна-лягушка улыбнулась, звёзды на детском потолке засияли.

– Вы даже не представляете, что теряете, – сказал Крид, но голос его уже не звучал так уверенно.

– Может быть, – ответил Гоги, делая первый шаг навстречу. – Но я знаю, что приобретаю.

– И что же?

– Себя.

Крид медленно отступал к выходу из галереи. С каждым его шагом становилось теплее, картины – ярче, воздух – чище.

– Мы ещё встретимся, Георгий Валерьевич, – сказал он напоследок. – И тогда вы поймёте цену своего отказа.

Он исчез в дверном проёме, и галерея наполнилась золотистым солнечным светом. Картины сияли во всей красе, мраморные колонны сверкали белизной, в воздухе пахло весной и свободой.

Гоги проснулся резко, словно его толкнули. Сердце колотилось, холодный пот покрывал лоб, дыхание было частым и прерывистым. За окном уже светало – серый рассветный свет пробивался сквозь занавески.

Он сел на кровати, провёл руками по лицу. Сон был настолько ярким, настолько реальным, что казалось – он действительно побывал в той ледяной галерее, действительно встретился с дьяволом в обличье Виктора Крида.

Встал, прошёл на кухню, поставил чайник. Руки слегка дрожали – то ли от остатков сонного кошмара, то ли от утренней прохлады. Достал из шкафа стакан, блюдце, заварку. Обычные, простые действия помогали вернуться к реальности.

Чай заварился крепкий, почти чёрный. Гоги налил его в блюдце, по старинке, как учила бабушка – так быстрее остывает и лучше чувствуется вкус. Первый глоток обжёг губы, но это было приятное, живое ощущение, совсем не похожее на ледяной холод из сна.

Сидел за кухонным столом, потягивал чай с блюдца и думал о странных вывертах сознания. Почему именно Крид стал героем его кошмара? Что в этом человеке такого пугающего?

Днём, в кабинете, Крид казался обычным советским чиновником, пусть и высокопоставленным. Строгий, деловой, требовательный – но не более того. А во сне превратился в настоящего дьявола, торговца душами, ледяного демона с голубыми глазами.

Может быть, дело в самих глазах? В их необычном цвете, в том холодном блеске, который Гоги заметил при первой встрече? Или в идеальности внешности, в том, что Крид выглядел слишком безупречно для советского человека?

А может быть, причина глубже? В интуитивном ощущении того, что Крид – не тот, за кого себя выдаёт? Что под маской образцового советского служащего скрывается что-то совсем другое?

Гоги допил чай, поставил блюдце на стол. За окном уже совсем рассвело, где-то во дворе хлопали двери, слышались голоса соседей – начинался новый день. Обычный советский день в обычной советской жизни.

Но после того сна казалось, что обычность эта обманчива. Что где-то рядом, за тонкой гранью повседневности, скрываются силы, которые готовы торговать человеческими душами в обмен на призрачное бессмертие.

Он встал, подошёл к окну. На дворе уже вовсю кипела жизнь – дети бежали в школу, взрослые спешили на работы, старики сидели на скамейках и обсуждали последние новости. Простые, живые, настоящие люди с настоящими заботами и радостями.

А через час за ним приедет Семён Петрович, отвезёт в здание на Лубянке, где его будет ждать Виктор Крид с новыми заданиями. И нужно будет снова войти в роль послушного сотрудника, забыть о ночных кошмарах, сосредоточиться на работе.

Гоги вернулся к столу, налил ещё чаю. Сегодня будет долгий день.