Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Глава 20

Воронок приехал точно в назначенное время. Гоги уже ждал с папкой иллюстраций и деревянной жар-птицей в кармане. Сел в знакомый салон без лишних слов – привычка делала эти поездки почти рутинными.

По дороге размышлял о предстоящем разговоре. Берия не просто заказчик детских книг – это человек, который видит глубже поверхности. Их прошлые беседы касались философии власти, природы искусства, человеческой натуры. Сегодня, наверное, тоже будет нечто большее, чем просто оценка иллюстраций.

В кабинете всё было по-прежнему: аромат кавказского чая, кожаные переплёты книг, массивный стол красного дерева. Берия сидел у окна, читал какую-то сводку. Поднял глаза, когда вошёл художник.

– Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.

Гоги разложил иллюстрации к «Коньку-Горбунку» на столе. Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, но к рисункам не подошёл. Просто сидел, отхлебывая напиток, и смотрел на художника изучающим взглядом.

– Скажите, – неожиданно произнёс он, – верите ли вы в людей?

Вопрос застал Гоги врасплох. Он ожидал оценки работы, а получил философскую дилемму.

– В каком смысле, Лаврентий Павлович?

– В самом прямом. Считаете ли вы человечество в целом достойным того, чтобы ради него стараться? Или люди – просто стадо, которое нужно направлять кнутом?

Гоги отхлебнул чаю, обдумывая ответ. В голосе Берии слышалась усталость – не физическая, а душевная. Усталость человека, который слишком много знает о природе власти.

– Люди разные, – сказал он осторожно. – Есть те, кто достоин лучшего. Есть те, кто разочаровывает.

– Дипломатично, – усмехнулся Берия. – Но я спрашиваю о вашем личном мнении. Не как художника, а как человека.

Гоги поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.

– Честно? Чем больше живу, тем меньше верю в людей как в массу. Толпа глупа, трусливы, жестока. Но отдельные личности… Они способны на удивительные вещи.

– Интересно. А что делать с этой глупой, трусливой толпой? Как ею управлять?

– Можно запугать. Можно обмануть. Можно попытаться воспитать. Каждый способ даёт свой результат.

Берия встал, подошёл к окну. За стеклом виднелась Москва – серая, деловитая, полная людей, спешащих по своим делам.

– Знаете, что меня поражает? – сказал он, глядя на улицу. – Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

– Возможно, это естественно, – ответил Гоги. – Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

– Именно. И тогда возникает вопрос – имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал – он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.

– Свобода – это ответственность, – сказал Гоги медленно. – Не каждый готов её нести. Некоторым действительно легче, когда за них решают другие.

– А вы? Готовы нести ответственность?

– За себя – да. За других… Не знаю. Это тяжёлое бремя.

Берия повернулся от окна, внимательно посмотрел на художника:

– Расскажу вам историю. Недавно к нам привели одного диссидента. Интеллигент, писатель, борец за свободу слова. Мы предложили ему выбор – либо он прекращает свою деятельность, либо его семья испытает определённые… неудобства.

Лаврентий Павлович сделал паузу, отхлебнул чаю.

– Знаете, что он выбрал? Согласился сотрудничать. Без колебаний. Принципы оказались дешевле семейного благополучия.

– И что из этого следует?

– А то, что даже самые убеждённые борцы за идеалы – всего лишь люди. Со своими слабостями, страхами, привязанностями. Абсолютных героев не существует.

Гоги молчал. В словах Берии была горькая правда, которую трудно было оспорить.

– Вы разочарованы в людях, Лаврентий Павлович?

– Скорее, реалистично их оцениваю. Двадцать лет работы с человеческими душами научили меня не ждать чудес. Люди предсказуемы в своём эгоизме.

– Тогда зачем служить им? Зачем строить государство для тех, кто, по вашему мнению, этого не достоин?

Берия усмехнулся – в первый раз за всё время разговора:

– Отличный вопрос. Может быть, потому что альтернатива ещё хуже? Хаос, анархия, война всех против всех?

– Или потому что власть – это наркотик?

Лаврентий Павлович резко повернулся к художнику. В его глазах мелькнуло что-то опасное.

– Смелое заявление, товарищ Гогенцоллер.

– Простите, если слишком прямо. Но вы сами говорили о честности.

Берия долго смотрел на него, затем неожиданно рассмеялся:

– Вы правы. Власть действительно затягивает. Сначала берёшь её для благих целей. Потом понимаешь, что без неё не можешь достичь этих целей. А в итоге цели забываются, остаётся только власть.

Он подошёл к столу, начал рассматривать иллюстрации:

– Вот ваш Иван-дурак. Получает власть случайно, не стремился к ней. Может быть, поэтому остаётся хорошим правителем?

– Возможно. Тот, кто не жаждет власти, менее склонён ею злоупотреблять.

– Утопия, – покачал головой Берия. – В реальности власть либо берут силой, либо она достаётся по наследству. И в том, и в другом случае результат предсказуем.

Он взял иллюстрацию с коронацией Ивана:

– Красиво нарисовано. Народный праздник, всеобщая радость. Но знаете, что будет через год? Часть народа разочаруется в новом царе. Другая часть попытается его использовать. Третья – свергнуть.

– Пессимистичный взгляд на вещи.

– Реалистичный. Люди не умеют быть благодарными. Сегодня кричат «осанна», завтра – «распни его».

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Разговор становился всё более мрачным.

– Тогда зачем всё это? Зачем иллюстрации к сказкам о добрых царях и справедливости?

Берия отложил рисунок, посмотрел на художника с усталой улыбкой:

– Потому что дети должны верить в сказки. Пока можно. Взрослая жизнь ещё успеет их разочаровать.

– Значит, мы обманываем их?

– Мы даём им надежду. А надежда – единственное, что делает жизнь сносной.

Лаврентий Павлович собрал иллюстрации в стопку:

– Работа отличная. Именно то, что нужно. Ярко, красиво, оптимистично. Дети будут счастливы.

Гоги вспомнил о подарке, достал из кармана деревянную жар-птицу:

– Это для вашей дочери. Простая игрушка.

Берия взял фигурку, повертел в руках. На его лице появилось что-то похожее на удивление:

– Вы сами вырезали?

– Да. Вчера вечером.

– Зачем?

– Просто так. Подумал, что девочке будет приятно.

Лаврентий Павлович долго рассматривал птицу, проводил пальцем по резным пёрышкам:

– Знаете, что меня поражает? Вы же понимаете, что я могу решить вашу судьбу одним словом. И при этом дарите подарки моей дочери. Либо вы очень наивны, либо очень мудры.

– Возможно, и то и другое.

– Светлана будет в восторге. Она любит птиц.

Берия убрал фигурку в ящик стола, затем налил ещё чаю:

– Следующее задание будет особенным. «Царевна-лягушка». Но не для детей – для взрослых. Подумайте над концепцией.

– Для взрослых?

– Да. Иногда и взрослым нужны сказки. Особенно тем, кто разочаровался в людях.

Гоги кивнул, поднимаясь:

– Понял, Лаврентий Павлович.

– До свидания, товарищ Ван Гог. И спасибо за птицу. Искренность – редкое качество в наше время.

Художник шёл по коридору, размышляя о странном разговоре. Берия показал ему свою человеческую сторону – усталость, разочарование, циничную мудрость человека, который слишком много знает о тёмных сторонах человеческой натуры.

И при этом продолжает работать, строить, созидать. Может быть, именно потому, что альтернатива действительно хуже. Может быть, из последних остатков веры в то, что людей всё-таки можно изменить к лучшему.

А может, просто потому, что остановиться уже невозможно.

Выходя из кабинета Берии, Гоги почти столкнулся с человеком в белом халате, который торопливо шёл по коридору с папкой под мышкой. На нагрудном кармане халата золотыми буквами было вышито «Академик Сеченов».

– Простите, – пробормотал незнакомец, поправляя сползшие очки.

– Ничего страшного, – ответил Гоги.

Человек был невысокого роста, худощавый, с редкими седыми волосами и нервными движениями. Лет пятидесяти, с лицом учёного – бледным, изможденным долгими часами работы в лаборатории. Но в глазах читался острый ум и какая-то особенная одержимость.

Академик торопился дальше по коридору, но папка, видимо, была плохо застёгнута. Несколько листов выпали на пол.

– Позвольте, – Гоги наклонился, чтобы помочь собрать бумаги.

И замер.

На первом же листе, который он поднял, был изображён технический чертёж какой-то машины. Но не обычной – странной, напоминающей человеческую фигуру. Металлический торс, сочленённые руки, голова с оптическими датчиками вместо глаз.

Второй лист – ещё более удивительный. Схема более крупной машины, явно боевого назначения. Гусеничное шасси, башня с орудием, но управлялась она не человеком, а сложной системой механизмов и каких-то электронных устройств.

– Спасибо, спасибо! – суетливо заговорил академик, выхватывая листы из рук Гоги. – Это секретные разработки, не для посторонних глаз.

Но художник уже успел разглядеть третий чертёж – схему завода, где человекоподобные механизмы работали у станков, перемещали грузы, выполняли сложные операции.

– Извините за любопытство, – сказал Гоги, протягивая последний лист, – но это что, автоматические машины?

Академик быстро сунул бумаги в папку, застегнул её и внимательно посмотрел на художника:

– А вы кто такой? Что здесь делаете?

– Георгий Гогенцоллер, художник. Работаю с товарищем Берией над иллюстрациями.

– А-а, – лицо академика расслабилось. – Художник. Понятно. Да, это автоматические устройства. Машины, которые должны заменить человека на тяжёлых и опасных работах.

– Удивительно, – Гоги покачал головой. – Никогда не видел ничего подобного. А где вы работаете?

– В специальном конструкторском бюро. Очень секретная разработка. – Академик оглянулся по сторонам, затем понизил голос: – Понимаете, идея в том, что роботы – так мы их называем – должны освободить человека от рутинного труда. Пусть машины работают, а люди занимаются творчеством, наукой, искусством.

– Роботы? – переспросил Гоги. – Интересное название.

– От чешского слова «работа». Придумал писатель Чапек, но мы воплощаем это в реальность.

Художник вспомнил чертежи. Человекоподобные механизмы, способные выполнять сложные задачи. В его времени, в 2024 году, такие машины были обычным делом. Но здесь, в 1950-м…

– А боевые машины? – осторожно спросил он. – Тоже для замены людей?

Лицо академика мгновенно стало настороженным:

– Откуда вы знаете про боевые машины?

– Случайно увидел на чертеже. Простите, если не следовало.

– Да, есть и такие разработки, – неохотно признался учёный. – Если роботы могут работать вместо людей, почему бы им не воевать вместо людей? Сохранить человеческие жизни.

– Логично, – согласился Гоги, хотя в душе что-то похолодело.

Боевые роботы в 1950 году. Если эти разработки пойдут в серию, история может измениться кардинально. Холодная война с участием армий машин вместо солдат.

– Вы не художник, – внезапно сказал академик, внимательно вглядываясь в лицо Гоги. – То есть художник, конечно, но не только. Слишком умные вопросы задаёте.

– Просто любознательность.

– Нет, что-то другое. – Учёный прищурился. – А вы случайно не инженер? Или изобретатель?

Гоги почувствовал опасность. Человек явно был не так прост, как казался на первый взгляд.

– Обычный художник, товарищ… простите, как вас зовут?

– Сеченов, – автоматически ответил академик, затем поправился: – То есть… в общем, неважно. Вы меня заинтересовали. Не хотели бы посмотреть на наши разработки? У нас есть действующие прототипы.

– Это секретно, разве можно?

– Для художника можно. Вдруг пригодится для будущих иллюстраций. Товарищ Берия любит, когда искусство отражает достижения науки.

Гоги колебался. С одной стороны, любопытство разрывало на части. С другой – чутьё подсказывало, что лучше не соваться в дела, которые его не касаются.

– Спасибо за предложение, но я должен возвращаться. Работа ждёт.

– Жаль, – академик пожал плечами. – Но если передумаете – спросите Пауля Робертовича Селельмана в КБ особых разработок. Меня там знают.

Селельман, а не Сеченов. Значит, на халате чужое имя. Зачем? Маскировка? Или что-то ещё более сложное?

– Обязательно, – пообещал Гоги. – До свидания.

– До встречи, товарищ художник.

Академик быстро зашагал по коридору, крепко прижимая папку к груди. Гоги проводил его взглядом, размышляя об увиденном.

Роботы в 1950 году. Боевые машины. Заводы, где работают автоматы вместо людей. Это может кардинально изменить ход истории. И почему разработки ведутся в таком секрете?

Он вышел из здания, сел в ожидающий воронок. По дороге домой думал о странной встрече. Селельман-Сеченов явно занимается чем-то революционным. Но революционным в хорошем смысле или в опасном?

И главное – зачем Берия курирует такие проекты? Детские книжки и боевые роботы – странное сочетание интересов.

Но может быть, именно в этой странности и кроется ключ к пониманию того, что происходит в стране. Готовится ли СССР к войне нового типа? Или к миру, где машины освободят людей от тяжёлого труда?

Время покажет.

Дома Гоги сразу же сел за стол и взял чистый лист. Встреча с Селельманом не давала покоя – образы механических людей крутились в голове, требуя воплощения. Но не те примитивные схемы, что он увидел на чертежах, а нечто более совершенное.

Первые линии легли на бумагу осторожно. Гоги начал с общих пропорций – человеческая фигура, но более мощная, атлетичная. Рост около двух метров, широкие плечи, длинные руки. Силуэт воина, но не агрессивного, а защитника.

Скелет рисовался как основа всей конструкции. Не хрупкие человеческие кости, а мощные металлические балки и стержни. Позвоночник – сложная система сочленений, позволяющая гибкость, но обеспечивающая прочность. Каждый позвонок – отдельный модуль, способный выдержать огромные нагрузки.

Череп получался массивным, но элегантным. Не просто защитная коробка для электроники, а продуманная конструкция. Место для оптических сенсоров, звуковых датчиков, сложной вычислительной системы. Но при этом пропорции оставались почти человеческими.

Гоги перешёл к конечностям. Руки – самая сложная часть. Каждый палец должен был обладать чувствительностью пианиста и силой кузнеца. Он прорисовывал суставы, сочленения, систему тросов и приводов, которые обеспечивали бы точность движений.

«Пневматика, – думал художник, вспоминая промышленные станки. – Сжатый воздух даёт плавность и силу одновременно».

Каждая мышца человеческого тела заменялась пневматическим цилиндром. Бицепсы – мощные поршни, способные поднять тонну груза, но при этом настолько чувствительные, что могут держать яичную скорлупу, не раздавив её.

Ноги прорисовывались как опоры небоскрёба. Мощные, устойчивые, но подвижные. Коленные суставы – сложные шарниры с несколькими степенями свободы. Стопы – широкие, с развитой системой амортизации.

Гоги добавлял детали, увлекаясь процессом. Система охлаждения – тонкие трубки, проходящие по всему телу, как кровеносные сосуды. Источники питания – компактные, но мощные, размещённые в грудной клетке.

«А если сделать их модульными?» – подумал он и начал новый эскиз.

Робот-трансформер. Базовая гуманоидная форма, но с возможностью перестройки под конкретные задачи. Руки можно заменить на инструменты – манипуляторы, сварочные аппараты, точные измерительные приборы.

Ноги тоже модульные – для разной местности. Гусеничные модули для тяжёлого грунта, колёсные для скорости, даже реактивные для полётов на короткие расстояния.

Третий эскиз – робот-рабочий. Не воин, а созидатель. Четыре руки вместо двух для сложных операций. Встроенные инструменты, измерительные приборы, система технического зрения, способная видеть в разных спектрах.

«Они должны быть красивыми, – размышлял Гоги, прорисовывая корпус. – Не просто функциональными, а эстетически совершенными».

Плавные линии вместо угловатых форм. Никаких острых углов, выступающих деталей. Каждая поверхность обтекаемая, каждый элемент гармонично вписан в общий силуэт.

Четвёртый эскиз – робот-помощник. Размером с подростка, лёгкий, изящный. Для работы в доме, помощи пожилым людям, ухода за детьми. Лицо почти человеческое, добродушное, не пугающее.

«А что, если дать им возможность учиться?» – новая мысль заставила взять ещё один лист.

Робот с развитой нервной системой. Искусственные нейроны, способные формировать новые связи. Память, которая не просто хранит информацию, а анализирует, обобщает, создаёт новые решения.

Гоги рисовал голову такого робота особенно тщательно. Сложная электронная система, имитирующая человеческий мозг. Но не копирующая его механически, а воспроизводящая принципы работы.

К вечеру на столе лежало дюжина эскизов. Роботы-воины, рабочие, помощники, исследователи. Каждый со своей специализацией, но все объединённые общей философией – служить человеку, а не заменять его.

«Селельман прав в одном, – подумал художник, рассматривая свои творения. – Машины должны освободить людей от тяжёлого труда. Но они должны оставаться инструментами, а не становиться хозяевами».

На последнем эскизе он изобразил робота и человека, работающих вместе. Не человек, управляющий машиной, и не машина, заменяющая человека. Партнёрство. Симбиоз разума и силы, творчества и точности.

Отложив карандаш, Гоги задумался о будущем. В его времени, в 2024 году, роботы были повсюду – на заводах, в больницах, в домах. Но процесс их внедрения шёл медленно, с множеством проблем и сопротивления.

А что, если здесь, в 1950-м, этот процесс пойдёт по-другому? Если СССР первым создаст армию роботов и изменит мир? К лучшему или к худшему?

Вопрос оставался открытым. Но одно было ясно – будущее уже стучится в дверь. И оно может оказаться совсем не таким, каким его помнил Алексей Воронцов из 2024 года.

Эскизы роботов Гоги спрятал в стол, к другим своим «запретным» работам. Пока это только фантазии художника. Но кто знает – может быть, когда-нибудь они станут реальностью.

Глава 21

Эскизы роботов лежали перед ним веером, как карты судьбы. Гоги смотрел на свои творения и чувствовал, как в голове нарастает знакомое напряжение – туго скрученная пружина, готовая лопнуть.

Встреча с Селельманом, философские беседы с Берией, постоянная работа над заказами – всё это наслаивалось одно на другое, создавая ощущение, что мозг вот-вот взорвётся от перегрузки.

Рука сама потянулась к ящику стола, где лежала пачка «Беломора». Гоги замер на мгновение – сколько раз он давал себе слово не курить? Но пальцы уже вытащили папиросу, чиркнули спичкой.

Первая затяжка обожгла лёгкие, заставила закашляться. Организм отвык от никотина за последние недели. Но уже вторая затяжка принесла знакомое облегчение – напряжение начало отпускать, мысли стали яснее.

Гоги откинулся на стуле, выдыхая дым в потолок. Серые кольца поднимались медленно, расплываясь в неподвижном воздухе комнаты. В этих завитках дыма можно было разглядеть что угодно – лица, пейзажи, фантастические существа.

«Царевна-лягушка для взрослых», – вспомнил он слова Берии.

Что это должно быть? Обычная сказка не подойдёт – Лаврентий Павлович явно имел в виду что-то более сложное, философское. Историю о превращении, о том, как внешность обманывает, а истинная красота скрыта под невзрачной оболочкой.

Гоги затянулся ещё раз, глядя на дымящуюся папиросу. В красном огоньке угля видились образы будущей работы.

Иван-царевич – не сказочный герой, а обычный человек, разочарованный в жизни. Циник, который потерял веру в любовь, красоту, человеческую доброту. Возможно, чиновник или военный – кто-то, кто слишком много видел тёмных сторон жизни.

А лягушка… Она не будет отвратительной. Наоборот – странно привлекательной. В её глазах должна читаться древняя мудрость, понимание человеческой природы. Она знает, что красота – не в форме, а в содержании.

Новая затяжка, новые кольца дыма. Комната наполнялась сизой дымкой, создающей особую атмосферу для размышлений.

«А что, если сделать это историей о власти?» – подумал художник.

Царевна-лягушка как символ России – внешне неприглядной, суровой, но внутренне прекрасной. А Иван – представитель Запада, который судит только по внешности, не видя глубины.

Или наоборот – лягушка как символ народа, простого, неотёсанного, но мудрого. А царевич – элита, аристократия, которая должна научиться видеть красоту в простоте.

Папироса догорела до половины. Гоги стряхнул пепел в блюдце, продолжая размышлять.

Берия говорил о разочаровании в людях. Может быть, эта сказка должна стать историей о том, как вернуть веру в человечество? Иван встречает лягушку и сначала отвергает её. Но постепенно понимает, что за непривлекательной внешностью скрывается прекрасная душа.

«Только как это нарисовать?» – Гоги затянулся ещё раз, щурясь от дыма.

Стиль должен быть более зрелым, чем в детских сказках. Не яркие мультяшные краски, а приглушённые тона. Серый, коричневый, охра – цвета реальной жизни. И только там, где появляется истинная красота, вспыхивают яркие краски.

Лягушка должна быть символичной. Не натуралистичной, а стилизованной. Большие, умные глаза, в которых отражается душа. Может быть, добавить элементы русского орнамента – чтобы связать с народными традициями.

Последняя затяжка. Гоги раздавил окурок в блюдце, сразу почувствовав, как никотин растекается по венам, успокаивая нервы. Да, он сорвался, снова закурил. Но это помогло – мысли стали чётче, образы ярче.

Встал, открыл окно. Свежий вечерний воздух ворвался в комнату, разгоняя табачный дым. Нужно проветрить – завтра начнёт работать над новыми иллюстрациями, а для творчества нужна чистота не только внешняя, но и внутренняя.

Сел обратно за стол, взял карандаш. Пока образы ещё свежи в голове, нужно сделать первые наброски. Иван-царевич – усталый, разочарованный, но ещё способный на чудо. Лягушка – мудрая, терпеливая, полная скрытой красоты.

И где-то между ними – история о том, как научиться видеть душу за внешностью, красоту за уродством, надежду за отчаянием.

Именно то, что нужно взрослым людям, потерявшим веру в сказки.

Никотин растекался по венам, обостряя восприятие до предельной ясности. Гоги почувствовал знакомое состояние – когда мысли становятся кристально чёткими, а рука готова воплотить любой образ. Он взял чистый лист и окунул кисть в серую краску.

Первый мазок лёг решительно – силуэт Ивана-царевича на фоне сумеречного болота. Не сказочного принца, а уставшего от жизни мужчины средних лет. Плечи ссутулены под тяжестью разочарований, лицо изборождено морщинами преждевременной старости души.

Гоги работал быстро, уверенно. Кисть танцевала по бумаге, создавая мир, где реальность смешивалась с мифом. Болото получалось не зловещим, а меланхоличным – покрытые туманом кочки, искривлённые ивы, отражающие луну лужи.

На втором листе рождалась лягушка. Он изобразил её крупным планом – огромные янтарные глаза, в которых отражалась вся мудрость мира. Кожа не склизкая и отвратительная, а бархатистая, покрытая узором, напоминающим древнерусскую роспись.

– Красота скрыта от поверхностного взгляда, – бормотал художник, прорисовывая детали.

Третья иллюстрация – момент встречи. Иван стоит на краю болота, смотрит на лягушку с презрением и усталостью. В его позе читается вся безнадёжность человека, который больше не верит в чудеса. А лягушка глядит на него с бесконечным терпением и пониманием.

Краски смешивались под кистью, создавая переходы от серого к зелёному, от коричневого к золотому. Цветовая гамма строилась на контрастах – мрачные тона реального мира и тёплые всплески там, где проступает истинная красота.

Четвёртый лист – первое превращение. Лягушка сбрасывает кожу, и под ней проступает девушка необыкновенной красоты. Но Гоги изобразил это не как физическую метаморфозу, а как прозрение. Иван вдруг видит то, что было всегда, но скрывалось от его ослепшего взгляда.

Рука летала по бумаге, не зная усталости. Никотин подстегивал воображение, заставляя видеть образы с фантастической чёткостью. Каждая линия ложилась точно на место, каждый мазок нёс смысловую нагрузку.

Пятая иллюстрация – танец Василисы Премудрой. Гоги изобразил её в момент высшего торжества красоты. Платье развевается, превращаясь в крылья жар-птицы, волосы струятся золотыми реками, а из рукавов сыплются звёзды и цветы.

Но главное – лицо Ивана, наблюдающего за танцем. В его глазах больше нет усталости и цинизма. Только изумление человека, заново открывающего мир.

– Вот она, настоящая магия, – прошептал художник, добавляя последние блики на платье царевны.

Шестая иллюстрация стала самой сложной – сожжение лягушачьей кожи. Иван стоит у костра, в руках – серая, невзрачная шкурка. Огонь уже лижет её края, но в его глазах читается сомнение – правильно ли он поступает?

А на заднем плане, едва заметная, плачет Василиса. Слёзы её превращаются в росу на траве, а каждая капля отражает пламя костра.

Седьмая иллюстрация – расплата. Василиса исчезает, оставляя после себя только белое перо и горечь утраты. Иван стоит один среди пепла сожжённых иллюзий, понимая, что разрушил то, что было дороже жизни.

Гоги работал в исступлении, забыв о времени. За окном давно стемнело, но он не замечал. Существовали только бумага, краски и образы, рвущиеся наружу.

Восьмая иллюстрация – путешествие Ивана. Он идёт через тёмный лес, ищет потерянную любовь. Деревья вокруг него – не просто растения, а живые существа, следящие за каждым его шагом. В их кронах прячутся глаза, полные осуждения.

Девятая – встреча с Бабой-ягой. Старуха не злая ведьма, а мудрая наставница, последний шанс на искупление. В её древнем лице читается понимание человеческих слабостей и готовность помочь тому, кто искренне раскаивается.

Десятая иллюстрация – Кощей Бессмертный. Гоги изобразил его не скелетом в короне, а измождённым аскетом, хранителем Василисы. В его глазах – та же усталость, что была в глазах Ивана, но помноженная на века одиночества.

Одиннадцатая – битва не на мечах, а на словах. Иван и Кощей спорят о природе любви. Молодость против мудрости, страсть против рассудка. Воздух вокруг них искрится от напряжения их аргументов.

И наконец, двенадцатая – воссоединение. Но не торжество победителя, а тихое счастье двух людей, прошедших через испытания и научившихся ценить истинную красоту. Василиса и Иван стоят обнявшись на том же болоте, где всё началось. Но теперь оно не мрачное, а умиротворённое, отражающее звёзды в тихой воде.

Гоги отложил кисть и посмотрел на результат. Двенадцать иллюстраций лежали перед ним – каждая рассказывала свою часть истории о том, как научиться видеть красоту души за несовершенством формы.

Это была не детская сказка, а философская притча. История для тех, кто разочаровался в людях, но ещё способен поверить в чудо. Именно то, что заказывал Берия.

Руки дрожали от усталости и никотинового возбуждения. Но в душе было удовлетворение – он создал нечто важное, нужное. Искусство, которое может изменить чужую жизнь.

За окном уже светало. Гоги заварил крепкий чай, сел с блюдцем у окна. Работа закончена. Теперь можно позволить себе отдых.

Сон не шёл. Гоги лежал в кровати, глядя в потолок, но мысли кружились вокруг свежих иллюстраций. Никотин ещё гулял по крови, не давая расслабиться. В голове крутились образы Василисы Премудрой, Ивана-царевича, философские размышления о красоте и разочаровании.

Через час мучений он сдался. Встал, оделся и вышел в ночную Москву.

Воздух был свежим, с едва заметным привкусом осени. Город спал – лишь изредка проезжали поздние трамваи, да патрули милиции неспешно обходили свои участки. Гоги шёл без цели, просто позволяя ногам нести его куда глаза глядят.

Дошёл до знакомого перекрёстка – того самого, где неделю назад столкнулся с девушкой-студенткой. Остановился, поднял голову к небу. Звёзды сияли так же ярко, созвездия располагались в прежнем порядке.

И тут он её увидел.

Та же хрупкая фигурка в берете и больших очках. Стояла под фонарём в паре кварталов от него, запрокинув голову, и смотрела на ночное небо. В руках держала блокнот – видимо, что-то записывала или зарисовывала.

Сердце Гоги учащённо забилось. Неужели судьба даёт второй шанс?

Он пошёл в её сторону, стараясь ступать тише. Не хотел спугнуть – вдруг она испугается и убежит? Но когда подошёл ближе, девушка сама повернулась на звук шагов.

– О! – воскликнула она с узнаванием. – Это же тот художник, который тоже смотрел на звёзды!

Голос у неё был приятный – негромкий, с лёгкой хрипотцой. И никакого страха при виде незнакомца ночью на пустой улице.

– Добрый вечер, – поздоровался Гоги. – Или уже доброй ночи. Опять изучаете созвездия?

– Изучаю и зарисовываю, – она показала блокнот. – У меня завтра зачёт по астрономии, а домашнего телескопа нет. Приходится наблюдать невооружённым глазом.

Он подошёл ближе, заглянул в блокнот. Аккуратные схемы звёздного неба, подписанные названия созвездий, какие-то формулы и расчёты.

– Впечатляет, – сказал искренне. – Я про астрономию только из книг знаю.

– А я её обожаю, – глаза девушки загорелись энтузиазмом. – Представляете, какие там расстояния? До ближайшей звезды – четыре световых года! А до туманности Андромеды – два с половиной миллиона лет!

Она говорила с такой страстью, что Гоги невольно улыбнулся. Когда люди рассказывают о том, что их по-настоящему увлекает, они становятся особенно красивыми.

– Меня зовут Георгий, – представился он.

– А меня Анна. Аня. – Она протянула руку для пожатия. – Анна Сергеевна Королёва.

Рука у неё была маленькая, тёплая, с тонкими пальцами. Руки человека, который много пишет, рисует, работает с приборами.

– А почему вы не спите в такой час? – спросила Аня с любопытством. – Художники же обычно дневные птицы.

– Не спалось. Работал допоздна, голова ещё варит. А вы? Студентам тоже положено спать ночью.

– А мне как раз ночью лучше думается. И звёзды видно только в темноте.

Она снова посмотрела на небо, и лунный свет отразился в стёклах её очков.

– Хотите, покажу что-нибудь интересное? – предложила девушка. – Вон там, видите яркую звезду? Это не звезда, а Юпитер. Если бы у нас был телескоп, можно было бы разглядеть его спутники.

Гоги проследил направление её взгляда. Действительно, одна точка светила ровнее других, не мерцала.

– А как отличить планету от звезды?

– Планеты не мерцают. Они близко, свет от них приходит почти прямо. А звёзды далеко, их свет дрожит в атмосфере.

Она объясняла просто, понятно, без заумных терминов. Видно было, что любит делиться знаниями.

– Анна Сергеевна, а можно один вопрос? – решился Гоги. – Вы не боитесь гулять ночью одна по городу?

– А чего бояться? – удивилась она. – Тут же центр, патрули ходят. Да и потом… – она помолчала, потом добавила тише, – после войны страшно стало не темноты, а людей. А звёзды никогда не причиняют вреда.