Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Второй, в пиджаке, кинулся на него сзади, но Гоги успел обернуться и встретил его левым апперкотом в солнечное сплетение. Противник согнулся пополам, хватая ртом воздух.

Молодой в кепке оказался проворнее. Пока Гоги разбирался с первыми двумя, он успел нанести болезненный удар в почки. Художник вскрикнул от боли, но тут же развернулся и правым хуком уложил и этого.

Но расслабился слишком рано. Тот, что в пиджаке, очухавшись, успел ударить его в грудь – сильно, от души. Гоги почувствовал, как перехватило дыхание, но устоял на ногах.

Финальный удар он нанёс уже чисто инстинктивно – короткий, технично поставленный хук справа. Последний противник отключился мгновенно.

Гоги стоял посреди переулка, тяжело дыша, держась за рёбра. В боку ныло от удара по почкам, грудь саднила. Трое громил лежали без сознания.

Он быстро обыскал их карманы – документов не нашёл, только мелочь да самокрутки. Обычная шпана, промышляющие грабежом.

Поправив пиджак, Гоги покинул переулок. Шёл осторожно, прислушиваясь к ощущениям в теле. Удар по почкам был серьёзный – завтра будет болеть. Но ничего критичного.

«Хорошо, что руки помнят, как драться», – подумал он, добираясь до дома. Руки ещё дрожали от адреналина, но в душе было спокойно.

Дома Гоги сразу же поставил чайник на плиту, не зажигая лампу. В полумраке комнаты он разделся, осторожно ощупал рёбра – болезненно, но терпимо. Завтра, конечно, будет хуже, но сейчас главное было успокоиться.

Чайник закипел быстро. Заварил крепкий чай в том же глиняном чайнике, что и вчера, налил в привычное блюдце с синей каёмочкой. Сахара не взял – после драки хотелось чего-то простого, без сладости.

Вышел на порог и сел прямо на деревянные ступеньки. Ночной воздух был прохладным, успокаивающим. Где-то вдалеке тявкала собака, где-то скрипнула дверь, но в основном вокруг царила тишина.

Над головой висела луна – почти полная, яркая, одинокая на тёмном небе. Лишь несколько звёзд мерцали рядом с ней, как далёкие фонари.

Гоги отпил из блюдца, поставил его на колени и откинулся спиной к косяку. Горячий чай согревал изнутри, постепенно смывая остатки адреналина.

– Ну что, – тихо сказал он луне, – опять подрался. Как в старые времена.

Луна молчала, но её свет казался понимающим. Она многое повидала за свою жизнь – и войны, и драки в переулках, и одиноких людей, пьющих чай на пороге дома.

– Нину обидел тоже, – продолжил он негромко. – Хотел как лучше, а получилось как всегда.

Отпил ещё глоток. Чай остывал медленно, распространяя терпкий аромат в ночном воздухе.

– Странная жизнь у меня, – обратился он к своему молчаливому собеседнику. – Умер в одном времени, ожил в другом. Рисую картинки для дочери Берии, дерусь с пьяными грабителями. Ни рыба ни мясо.

Луна по-прежнему молчала, но в её безмолвии было что-то мудрое, древнее. Она видела всё – и падение империй, и рождение новых государств, и простые человеческие драмы.

Гоги поднёс блюдце к губам – чай уже изрядно остыл, но пить его было приятно. В этой простой процедуре была своя медитация, свой ритуал примирения с миром.

– Завтра новый день, – сказал он луне. – Может, лучше будет.

За горизонтом едва заметно светлело – до рассвета оставалось часа два. Скоро луна поблекнет, уступив место солнцу. Но пока она ещё царила в небе, молчаливая свидетельница ночных размышлений.

Допил чай до дна, поставил пустое блюдце рядом с собой. Ещё немного посидел, глядя вверх, затем поднялся и зашёл в дом.

Но перед тем как закрыть дверь, обернулся:

– Спасибо за компанию.

Луна не ответила, но ему показалось, что она слегка кивнула сквозь облако, медленно проплывшее по небу.

Гоги лёг на узкую кровать и накрылся одеялом, но сон не шёл. Адреналин всё ещё гулял по венам, заставляя сердце биться чаще обычного. Тело помнило недавнюю драку – каждый удар, каждое движение, каждую секунду опасности.

Он закрыл глаза, пытаясь расслабиться, но вместо покоя в голове всплыли другие воспоминания. Не его, Алексея Воронцова из 2024 года, а Георгия Гогенцоллера – фронтовика, прошедшего всю войну.

Сначала промелькнули отдельные кадры – окопы, заполненные грязной водой, запах пороха и крови, крики раненых. Потом воспоминания стали чётче, ярче, словно проявляющаяся фотография.

Ночь под Сталинградом. Октябрь сорок второго. Разведгруппа получила задание – зачистить немецкий опорный пункт в развалинах завода. Втроём пошли, а вернулся он один.

Гоги ворочался на кровати, но память была безжалостна. Вот он ползёт по развалинам, нож зажат в зубах, автомат на спине. Каждый камень может скрывать врага, каждая тень – смерть.

Первый немец появился неожиданно – выглянул из-за обломка стены, автомат наизготовку. Гоги среагировал быстрее – нож вошёл между рёбер беззвучно, точно. Враг осел, даже не успев крикнуть.

Второй был осторожнее. Услышал шорох, обернулся, но поздно. Удар в горло – и тишина снова воцарилась в развалинах. Кровь была тёплой на руках, липкой, противной.

Дальше – хуже. Целое гнездо пулемётчиков в подвале разрушенного цеха. Пять человек, все спят. Надо было взять их живыми для допроса, но один проснулся, потянулся к автомату…

Резня в темноте. Нож работал быстро, жестоко, эффективно. Гоги убивал, как автомат – механически, без эмоций, с холодной профессиональностью солдата. Один, второй, третий… Крики, предсмертные хрипы, запах крови и пороха.

– Нет, – прошептал он в подушку, пытаясь прогнать видения.

Но память была неумолима. Вот он сидит среди трупов в подвале, весь в крови, дрожащими руками достаёт документы убитых. Важные бумаги – схема обороны, шифры, планы контратак. За это дадут орден, скажет потом командир.

А пока он просто сидел и смотрел на мёртвые лица. Молодые, совсем ещё мальчишки. У одного в кармане нашёл фотографию – девушка блондинка улыбается в объектив. Невеста, наверное. Или сестра.

Гоги перевернулся на другой бок. В комнате было душно, пот выступил на лбу. Война не отпускала – даже через восемь лет после победы она жила в теле Георгия Гогенцоллера, в его мышцах, рефлексах, кошмарах.

Вспомнился ещё один эпизод – под Курском, летом сорок третьего. Ночная атака на немецкие траншеи. Он полз по-пластунски, нож в зубах, гранаты на поясе. До цели – метров пятьдесят.

Часовой заметил его, когда оставалось метров десять. Крикнул что-то по-немецки, схватился за винтовку. Гоги метнул нож – попал в горло. Часовой упал, но шум разбудил остальных.

Началась свалка в темноте. Автоматы строчили вслепую, освещая траншею вспышками выстрелов. Гоги орудовал сапёрной лопаткой – удобное оружие для ближнего боя. Рубил, как дровосек, не видя лиц, только силуэты.

Немцы отступили к своему блиндажу, а он остался в траншее один. Кругом лежали тела – и свои, и чужие. Некоторые ещё стонали, просили воды, звали мать. На разных языках, но одинаково жалобно.

– Хватит, – проговорил Гоги вслух, садясь на кровати.

Но воспоминания не прекращались. Память тела оказалась сильнее воли. Руки помнили, как держать нож, как бесшумно подкрасться, как убить одним ударом. Ноги помнили, как ползти по-пластунски, перебегать от укрытия к укрытию под огнём.

Самый страшный эпизод всплыл последним. Деревня под Минском, весна сорок четвёртого. Карательный отряд СС расстрелял всех жителей, сжёг дома. Приказ был – взять в плен офицеров, остальных уничтожить.

Но когда Гоги увидел детские трупы у сгоревшей школы, что-то сломалось в его душе. Пленных не стало. Была только ярость, нож и автомат. Он убивал эсэсовцев медленно, мучительно, с наслаждением. Резал, пока те не умоляли о быстрой смерти.

Командир потом долго отмывал его от крови. А ночью Георгий Гогенцоллер плакал в окопе, уткнувшись лицом в грязную шинель. Плакал от ужаса перед самим собой, перед тем, во что превратила его война.

– Боже, – простонал Гоги, хватаясь за голову.

За окном начинало светать. Воспоминания постепенно отступали, растворялись в утреннем свете. Но тело всё ещё дрожало, руки тряслись, во рту стоял привкус металла и страха.

Он поднялся, подошёл к рукомойнику, плеснул в лицо холодной водой. В зеркале отражалось бледное, осунувшееся лицо. Глаза – красные, воспалённые.

«Прошло, – сказал он своему отражению. – Война закончилась. Это только память».

Но память была живой, болящей раной. Каждый раз, когда адреналин будоражил кровь, она вскрывалась заново. Каждый раз Георгий Гогенцоллер заново переживал те ночи, когда убивал врагов холодным оружием в темноте.

Застрекотал пулемёт – резко, оглушительно. Гоги рывком сел на кровати, автоматически нащупывая несуществующий автомат. Сердце колотилось, как бешеное.

Пулемёт замолчал. Потом застрекотал снова – короткой очередью.

Гоги медленно расслабился, понимая. Чей-то будильник. Механический, старой конструкции, с трещоткой вместо звонка. У соседей Петровых такой же.

За стенкой послышались голоса – люди просыпались, собирались на работу. Кто-то кашлял, кто-то бренчал посудой, готовя завтрак. Начинался обычный день обычных людей, не знающих, что такое убивать во тьме холодным оружием.

Солнце поднималось выше, заливая комнату мягким светом. Кошмары отступали, уступая место реальности. Гоги встал, начал одеваться. Нужно было жить дальше, работать, творить. Война осталась в прошлом, как бы ни терзала память.

Но руки всё ещё помнили вес ножа. И это было самым страшным.

Глава 16

Утром Гоги сел за стол с чистым листом, намереваясь продолжить работу над «Снежной королевой», но рука потянулась к другой бумаге. Что-то внутри требовало выхода – тёмное, мрачное, совсем не детское.

Он взял уголь, провёл первую линию, и сразу понял – рисует не для Берии, не для заказа. Рисует для себя.

На бумаге начал проступать Иван-царевич! Не сказочный добрый молодец в расшитой рубахе, а суровый воин в кольчуге и плаще. Лицо изрезано шрамами, глаза – усталые, видевшие слишком много смерти. В руках не златой меч, а обычный стальной клинок, потемневший от крови.

«Откуда это во мне?» – удивился Гоги, но рука продолжала работать почти самостоятельно.

За спиной Ивана вырастал мрачный лес – не просто чаща, а живое зло. Деревья с искривлёнными стволами, похожими на скелеты. Ветви-когти тянутся к герою, пытаясь схватить, растерзать. В глубине леса мерцают злобные глаза – десятки пар, сотни.

Гоги отложил уголь, взял кисть с чёрной краской. Начал прорабатывать детали доспехов. Кольчуга была не новой – порванной в нескольких местах, починенной кустарно. На щите – следы когтей и клыков. Плащ изорван, но всё ещё развевается на ветру, как знамя непокорённого духа.

«Это не русские сказки, – думал художник, – это что-то другое. Более тёмное».

Лицо Ивана прорисовывалось детально. Высокие скулы, волевой подбородок, но главное – глаза. В них читалась история долгой войны с силами тьмы. Не один год бродит этот воин по заколдованным лесам, сражается с чудовищами, спасает невинных.

Гоги перешёл к окружению. У ног Ивана лежали останки поверженных врагов – не людей, а тварей. Клыки, когти, обломки хитиновых панцирей. Земля пропитана чёрной кровью, дымится от прикосновения зла.

«Ведьмак», – промелькнула мысль, но он не знал, откуда взялось это слово.

На заднем плане, едва различимая в тумане, виднелась башня. Высокая, мрачная, увитая чёрными розами. Там, наверху, за узким окном, томится царевна. Но добраться до неё можно, только пройдя через весь этот кошмар.

Гоги работал, забыв обо всём. Краски смешивались под кистью, создавая оттенки серого и чёрного. Лишь изредка – вспышки красного: кровь на клинке, отблеск огня в глазах чудовищ, алый плащ самого Ивана.

Образы рождались словно сами собой. Вот в стороне притаился упырь – худой, с длинными когтями и светящимися в темноте глазами. Вот из-за дерева выглядывает домовой – но не добрый хранитель дома, а злобный дух, готовый заманить путника в болото.

«Откуда я всё это знаю?» – спрашивал себя художник, но руки продолжали работать.

Иван стоял спиной к зрителю, глядя на башню вдали. В его позе читалась решимость – он дойдёт до цели, что бы ни встретилось на пути. Сколько бы чудовищ ни пришлось убить, сколько бы крови ни пролить.

Гоги добавил деталей к оружию. Меч был особенный – на клинке виднелись руны, светящиеся тусклым голубым светом. Магическое оружие, способное поражать не только плоть, но и духов тьмы.

«Серебряный меч», – снова всплыла странная мысль.

На поясе у Ивана висели склянки с зельями – тёмные жидкости в пузырьках причудливой формы. Одни исцеляли раны, другие давали силу, третьи защищали от проклятий. Знания, добытые годами скитаний по краю между мирами.

Последние мазки Гоги наносил уже машинально. Добавил тумана, скрывающего дальние планы. Усилил контраст между светом и тенью. Прорисовал каждую чешуйку кольчуги, каждую складку плаща.

Отложил кисть и откинулся на стуле. Иван-царевич смотрел с листа – мрачный, усталый, но непобеждённый. За его спиной клубился туман, полный опасностей и тайн.

«Это не сказка, – понял Гоги. – Это легенда о войне добра со злом. Вечной войне».

Но откуда в его голове эти образы? Память Георгия Гогенцоллера? Или что-то ещё более глубокое – архетипы, живущие в коллективном бессознательном?

За окном слышались голоса соседей, обычная жизнь шла своим чередом. А на столе лежал рисунок из другого мира – мира, где герои сражаются с тьмой не на жизнь, а на смерть.

Гоги спрятал иллюстрацию в сундук. Этого никто не должен увидеть. Слишком мрачно, слишком опасно для советского художника.

Но образы остались в голове, требуя продолжения истории.

Спрятав мрачный рисунок в сундук, Гоги почувствовал потребность в чём-то осязаемом, домашнем. Взгляд упал на угол комнаты, где стояли его рукотворные шкаф и стул – добротные, но всё ещё требующие завершения.

Он заварил крепкий чай в привычном глиняном чайнике и, отхлебнув из блюдца, принялся оценивать проделанную работу. Шкаф был готов почти полностью – резные берёзовые ветви оплетали его дверцы изящным узором. Стул с виноградными мотивами ждал финальной шлифовки.

Гоги достал из сундука напильники и наждачную бумагу. Работа с деревом успокаивала – в отличие от живописи, здесь не было места сомнениям и метаниям. Дерево либо поддавалось, либо нет.

Начал со стула. Провёл рукой по спинке – ещё немного шероховато. Взял мелкую наждачную бумагу и принялся шлифовать каждый завиток виноградной лозы. Древесина под его пальцами становилась шелковистой, приятной на ощупь.

Отпил чаю, продолжил работу. Теперь очередь подлокотников – здесь он вырезал гроздья винограда, каждую ягодку отдельно. Кропотливо, но результат того стоил. При правильном освещении казалось, что гроздья вот-вот сорвутся с дерева.

Закончив со стулом, Гоги переключился на шкаф. Дверцы украшали резные берёзовые ветви с листьями, но не хватало завершающего штриха. Он взял тонкое долото и начал прорезать мелкие прожилки на листочках. Филигранная работа, требующая твёрдой руки и острого глаза.

Время текло незаметно. За окном день клонился к вечеру, а Гоги всё работал, периодически отпивая остывший чай. Каждый листик получал свой характер – одни изгибались на ветру, другие гордо тянулись к солнцу.

Дополнив резьбу на дверцах, он принялся за боковые стенки шкафа. Здесь задумал более сложный узор – переплетение ветвей разных деревьев. Берёза соседствовала с дубом, клён – с липой. Символ русского леса во всём его многообразии.

Каждый завиток вырезался отдельно, каждая веточка получала индивидуальные черты. Гоги работал не торопясь, наслаждаясь процессом. В этом занятии была особая медитация – ритмичные движения долота, шелест стружек, постепенное проявление задуманного узора.

К вечеру он добрался до ножек шкафа. Простые столбики показались ему скучными. Взял резец потоньше и начал вырезать спиральный орнамент – словно ветви, обвивающие ствол дерева. Работа потребовала особой аккуратности – одно неверное движение, и придётся начинать заново.

Заварил свежий чай, продолжил трудиться. Комната наполнилась ароматом древесной стружки – сосновой, берёзовой, липовой. Каждая порода дерева пахла по-своему, создавая целую симфонию запахов.

Последним штрихом стали петли на дверцах шкафа. Гоги отшлифовал их до блеска, смазал машинным маслом. Теперь дверцы открывались беззвучно, плавно.

Отложив инструменты, он отступил на несколько шагов, оценивая результат. Мебель преобразилась – из простых деревянных конструкций превратилась в произведения прикладного искусства. Резьба играла в лучах заката, создавая причудливые тени на стенах.

Гоги провёл рукой по готовому изделию. Дерево было тёплым, живым под пальцами. В каждом завитке, в каждом листочке жила частичка его души, его терпения и мастерства.

Комната изменилась до неузнаваемости. То, что раньше было просто углом в бараке, теперь стало настоящим домом – уютным уголком, где каждая вещь создана своими руками с любовью и вниманием к деталям.

Сел на обновлённый стул, отхлебнул чаю из блюдца. За окном догорал день, но в комнате царили тепло и уют. Здесь можно было творить, думать, просто быть самим собой.

Душа требовала красоты во всём – и он дал ей эту красоту, вырезав её из обычного дерева.

Чай остыл в блюдце, стружки были убраны, инструменты сложены. Гоги сидел в обновлённой комнате и чувствовал, как внутри что-то зреет, требует выхода. Взгляд сам собой обратился к сундуку, где лежал спрятанный рисунок Ивана-царевича.

Он достал лист, разложил на столе. Мрачный воин смотрел с бумаги усталыми глазами, и в этом взгляде читалось продолжение истории.

Гоги взял новый лист, окунул кисть в чёрную краску. Рука задрожала в предвкушении – словно открывалась дверь в другой мир, тёмный и манящий.

Первые мазки легли сами собой. На бумаге проступала Баба-яга – древняя, страшная, величественная. Не сказочная старушка в платочке, а первобытная богиня смерти и возрождения. Костлявые пальцы увенчаны когтями, волосы развеваются, как дым от костра. Глаза – пустые глазницы, в которых мерцает холодный огонь.

«Откуда я знаю, как она должна выглядеть?» – подумал художник, продолжая работать.

Избушка на куриных ножках возвышалась за спиной ведьмы – древняя, обветшалая, но полная мрачной силы. Ноги – не просто куриные, а огромные, как у доисторических птиц, с острыми когтями, впившимися в землю. Сама избушка покосилась от времени, стены поросли мхом, но в окнах светится зловещий огонь.

Гоги добавил деталей. Вокруг избушки – частокол из человеческих костей, увенчанный черепами. Каждый череп светился изнутри холодным светом – души тех, кто не прошёл испытание ведьмы.

Баба-яга держала в руках не ступу, а котёл – древний, почерневший от времени. В нём варилось что-то, источающее ядовитые пары. Зелье забвения? Эликсир жизни? Или просто суп из костей неудачливых путников?

«Она не злодейка, – понял художник. – Она страж. Охраняет границу между мирами».

На заднем плане проступал лес – дремучий, первобытный. Деревья стояли, как древние великаны, их ветви переплетались в сложные узоры. Между стволами мелькали тени – духи леса, оборотни, лешие. Все они подчинялись Бабе-яге, служили ей верой и правдой.

Гоги отложил кисть с чёрной краской, взял серую. Начал прорабатывать фактуры – шершавую кору деревьев, потрескавшиеся стены избушки, костяной частокол. Каждая деталь получала свой характер, свою историю.

Небо над лесом затянули тёмные тучи. Сквозь них пробивались редкие лучи солнца, освещая отдельные участки картины зловещим светом. Контраст между светом и тенью создавал ощущение другого мира – места, где действуют иные законы.

Следующим листом стал Кощей Бессмертный. Гоги представил его не горбатым стариком, а высоким, статным воином в чёрных доспехах. Лицо – изможденное, но благородное. Глаза горят холодным огнём вечности. Он не злодей – он тот, кто слишком долго живёт, слишком много помнит.

Смерть обошла его стороной, и теперь он бродит по миру, ища покоя. За его спиной высится чёрная башня – его крепость, его тюрьма. В самой высокой комнате, в хрустальном ларце, хранится игла с его смертью.

Гоги прорисовал детали доспехов. Чёрный металл покрывали руны – древние символы власти над жизнью и смертью. Меч Кощея был особенным – клинок словно высечен из ночного неба, усыпан звёздами.

Вокруг башни кружили вороны – тысячи чёрных птиц, слуги бессмертного воина. Они были его глазами и ушами, разносили его волю по всему миру. Каждый ворон нёс на крыле небольшую руну – знак принадлежности своему господину.

Третий лист – Змей Горыныч. Художник изобразил его не привычным трёхголовым драконом, а древним божеством – огромным, мудрым, опасным. Три головы символизировали прошлое, настоящее и будущее. Чешуя переливалась металлическим блеском, крылья затмевали небо.

Дракон сидел на вершине горы, охраняя сокровища – не золото и драгоценности, а знания. Древние свитки, магические артефакты, секреты мироздания. Змей был хранителем мудрости, и лишь достойный мог получить от него дар.

Гоги работал до глубокой ночи, забыв обо всём. Краски смешивались под кистью, рождая образы из глубин коллективной памяти. Каждый персонаж обретал собственную историю, характер, мотивацию.

Это была не детская сказка – это была мифология. Тёмная, суровая, честная мифология народа, прошедшего через века войн, голода и страданий. Народа, который научился находить красоту даже в самых мрачных историях.

Отложив кисти, Гоги посмотрел на свои творения. Три листа лежали перед ним – три окна в мир, где добро и зло не имели чётких границ, где каждый персонаж был одновременно героем и злодеем своей собственной истории.

«Это и есть настоящие русские сказки, – подумал он. – Не приглаженные для детей, а такие, какими их рассказывали у костра в долгие зимние ночи».

Комната наполнилась запахом красок и творческого напряжения. Гоги отложил кисти и почувствовал, что стены барака давят на него. Мрачные образы славянского фэнтези требовали воздуха, простора, чего-то живого и настоящего.

Он накинул пиджак и вышел в ночную Москву.

Улицы были почти пустынны – лишь изредка попадались поздние прохожие да милиционеры на обходе. Гоги шёл не спеша, вдыхая прохладный воздух и постепенно освобождаясь от наваждения тёмных сказок.

Небо над Москвой удивительно ясное для города – звёзды мерцали яркими точками между редкими облаками. Большая Медведица, Полярная звезда, созвездие Лебедя… Гоги запрокинул голову, любуясь древним узором на небесном своде.

Шёл, не глядя под ноги, погружённый в созерцание космической красоты. Где-то там, среди этих звёзд, был его родной 2024 год. Где-то там летали спутники, космические станции, а люди уже высаживались на Марс…

Столкновение произошло внезапно. Что-то мягкое и тёплое врезалось в него на полной скорости, заставив покачнуться. Девушка – хрупкая блондинка в берете и больших круглых очках – отшатнулась, потеряв равновесие.

– Ой! – воскликнула она, поправляя сползший берет.

– Простите, – сказал Гоги, протягивая руку, чтобы помочь ей устоять.

Они посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись. В глазах девушки читалось то же удивление и лёгкая растерянность. Очки съехали на кончик носа, открывая умные серые глаза.

– Я смотрела на звёзды, – объяснила она, поправляя очки. – Совсем не видела дороги.

– И я тоже, – признался Гоги. – Какая ночь красивая.

– Да, – она снова запрокинула голову. – Вон там Кассиопея. А это Лира.

Гоги проследил направление её взгляда. Девушка разбиралась в астрономии – не каждый знает название созвездий.

– Вы астроном? – спросил он с любопытством.

– Студентка физфака, – улыбнулась она. – А вы?

– Художник.

Они постояли ещё мгновение, глядя друг на друга с дружелюбным интересом. Встреча была случайной, мимолётной, но в ней чувствовалось что-то светлое.

– Ну, я пойду дальше, – сказала девушка, снова поправив берет. – Извините за столкновение.

– И я извиняюсь, – ответил Гоги. – Приятной прогулки.

– Взаимно.

Она пошла в одну сторону, он – в другую. Оба снова подняли головы к небу, продолжая любоваться звёздами. Случайная встреча двух людей, которые умели видеть красоту в ночном небе над спящим городом.

Гоги шагал по пустынным улицам, и на душе стало легче. Мрачные образы Бабы-яги и Кощея отступили, уступив место простому человеческому теплу. Где-то в этом же городе идёт девушка в берете, считает звёзды и думает о физике, о космосе, о тайнах мироздания.

Мир оказался шире, чем его тёмные сказки. В нём была не только древняя мифология – в нём были живые люди, наука, красота звёздного неба.

И этого было достаточно, чтобы вернуться домой с умиротворённой душой.

Вернувшись домой после встречи с девушкой-студенткой, Гоги всё ещё чувствовал на себе прикосновение ночного неба. Звёзды словно остались в глазах – яркие точки света среди бездонной тьмы.

Он сел за стол, взял чистый лист и окунул тонкую кисть в белую краску. Сначала фон – глубокий, бархатистый чёрный, местами переходящий в тёмно-синий. Краска ложилась плотно, создавая ощущение бесконечной глубины космоса.

Пока фон сох, Гоги вспоминал увиденное. Большая Медведица располагалась правее зенита, Полярная звезда мерцала точно на севере. Кассиопея, которую назвала девушка, раскинулась характерной буквой «W».

Взял самую тонкую кисточку, обмакнул в белила. Первая звезда легла на бумагу крошечной точкой. Потом вторая, третья… Постепенно на тёмном фоне проступал узор созвездий.

Каждая звезда требовала особого подхода. Яркие – Вега, Арктур, Капелла – получали чуть больше краски, создавая ощущение сияния. Тусклые звёзды едва касались бумаги кончиком кисти.

Гоги рисовал не торопясь, смакуя каждое движение. Это было медитативное занятие – воссоздание космической красоты на маленьком листе бумаги. Никто не заказывал эту работу, никто не будет её оценивать. Просто художник и звёзды.

Добавил лёгкую дымку Млечного Пути – едва заметную полосу, пересекающую небосвод. Здесь краски смешивались особенно осторожно – белый с серым, серый с голубым, создавая иллюзию космической пыли.

Некоторые звёзды получили цветные оттенки. Красноватый Марс, голубоватая Вега, жёлтая Капелла. Гоги помнил эти детали из книг по астрономии, которые читал в прошлой жизни.

Последними штрихами стали планеты. Юпитер – яркая немигающая точка в созвездии Тельца. Венера уже зашла, но он добавил её у горизонта, едва различимую в предрассветной дымке.

Отложил кисть и посмотрел на работу. На листе сияло ночное небо – не фотографически точное, но эмоционально правдивое. В нём была та же тишина и величие, что Гоги чувствовал, глядя на настоящие звёзды.

Где-то среди этих нарисованных созвездий бродила девушка в берете, считала звёзды и думала о законах физики. Где-то в этой бесконечности затерялся его родной 2024 год.

Время – всего лишь ещё одно измерение, как длина, ширина и высота. А звёзды светят всегда – и в 1950-м, и в 2024-м, и через тысячу лет.