Текст книги "Последний орк"

Автор книги: Сильвана Де Мари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)

После короткого сна Ранкстрайл просыпался среди ночи. Он выходил из дома и, избегая рыскавших во тьме взглядов стражников, перелезал через стены, на которых теснились огороды, висячие виноградники и фиговые деревья, торчавшие в пустоте тут и там. Он отправлялся в ледяную тьму рисовых полей на поиски хоть какой-нибудь еды для себя, своей семьи и всех тех несчастных, которые стучали, прося о помощи, в их украшенную резными грифонами, цаплями и райскими птицами дверь.

Браконьерство оказалось сложным ремеслом, требовавшим различных дополнительных способностей: найти цаплю, подбить ее, ускользнуть от егерей и вернуться обратно через Большие ворота, не привлекая внимания стражников. Ко всему этому, уже дома, прибавлялся отцовский взгляд. Отец никогда не запрещал ему охотиться – после Вспышки родился еще один братик, Борстрил, мать все кашляла и не могла больше работать прачкой, и всех нужно было кормить… Но доводы здравого смысла не могли стереть поражение и отчаяние в глазах отца, который постоянно утверждал, что он не голоден, лишь бы не дотрагиваться до принесенной сыном добычи, ради которой тот рисковал не только телом, но и душой. Соседи давно заметили, что в их доме всегда есть еда, – по запаху жаркого, который поднимался над трубой дома, надо мхом и папоротником, покрывавшим крышу, и частенько в их дверь стучал кто-то, нуждавшийся в помощи.

Ранкстрайл пропадал в рисовых полях все ночи напролет. Но не каждая ночь дарила ему добычу. Он научился угадывать передвижения егерей по глухим крикам филинов. Научился двигаться, не бросаясь в глаза филинам, которые своими глухими криками могли выдать его местонахождение егерям.

Стоя по колено в воде, он научился терпеть холод и усталость, парализующие его неподвижные ноги. Научился плавать «лягушкой» – на случай, если вдруг из-за какой-то неполадки в плотине неожиданно поднимется уровень воды или осенние дожди превратят рисовые поля в глубокие пруды. Из большой ивовой ветки он смастерил себе оружие, метавшее на большие расстояния острые стрелы: охотничий лук, небольшой, высотой где-то в три фута. В его центральной части Ранкстрайл вырезал букву Р. Он прятал лук в дупле дерева, росшего сразу за воротами городской стены. С пращой в руках ему не было равных, но в стрельбе из лука он не слишком преуспел. Как только Ранкстрайл научил стрелять из лука свою сестру Вспышку, она сразу же превзошла его мастерством.

Рыжие и серые цапли, а порой и кролик или барсук предназначались его матери, слабым и больным, малым детям, беременным женщинам; помимо прочего, нужно было кормить еще и Свихнувшегося Писаря. Желая избавить последнего от побоев, Ранкстрайл купил расположение и преданность мальчишек Внешнего кольца, организовав их в банды, которые время от времени брал с собой в ночные вылазки. И лишь тогда он открыл, что многие ребята, даже старше его, боялись темноты.

Для него темнота всегда была верной и приятной подругой, она окутывала его своим темным покрывалом, под которым он легко передвигался, ориентируясь по запахам так же легко и уверенно, как днем – по окружавшим его предметам. То, что кто-то боится темноты, смутило и озадачило его не меньше, чем факт, что все, кроме него, с большим трудом жертвовали часами сна.

Ранкстрайл научился основному правилу командования: как можно меньше приказов, четких и всегда выполнимых. Хороший командир не терпит споров, никого не унижает и никому не позволяет кого-либо унижать.

Наперекор всем существующим традициям, невозмутимый перед любой критикой и оскорблениями, Ранкстрайл принимал в свою банду и заинтересованных девчонок (единственной желающей на тот момент была его сестра Вспышка), стремясь предоставить и им возможность выбора: лично ему казалось, что любое занятие, даже неподвижное стояние по колено в ледяной воде, когда сердце уходит в пятки от страха перед егерями, было несравненно лучше той единственной судьбы, которая ждала всех женщин Внешнего кольца, – быть прачкой.

Когда Вспышка увязалась за ними в первый раз, ему пришлось учить ее перелезать через стены. Сестра схватывала на лету, но это все равно задержало вылазку. Что подлило масла в огонь, уже полыхавший кое в чьих сердцах, оскорбленных участием девчонки в ночных приключениях.

– Дети уродки и идиота, который не придумал ничего лучше, как на ней жениться… – пробормотал кто-то из мальчишек.

Дело было ночью, но Ранкстрайл сразу же безошибочно определил, кому принадлежал голос. Ненависть вперемешку с яростью переполнили его. Он понял, что на этот раз не удовлетворится ни первыми синяками противника, ни его мольбами о пощаде. На этот раз ничто не остановит его, ни кровь, ни переломанные кости. Все, чего он желал, – это схватить говорившего за горло и сжимать до тех пор, пока тот не испустит дух, чтобы навсегда пресечь любые возможные в будущем оскорбления.

Но Ранкстрайлу не пришлось даже прикасаться к болтавшему. Его словно парализовал издевательский голос Вспышки.

– Боги всех наказывают по-разному, – ничуть не смутившись, громко прошептала она, – моей маме они дали шрам от ожога, твоей – сына-придурка. И поверь мне, это намного хуже. Было время, когда у моей мамы на лице не было никакого шрама, и на том свете его тоже не будет, а ты на всю свою жизнь как был, так и останешься идиотом.

Ребята прыснули в кулак, стараясь подавить хохот, и Ранкстрайл снова смог дышать. Его ярость улетучивалась, теряя с каждым мгновением весь свой смысл. Он понял, что не сможет избивать всех идиотов на своем пути, – ему стоило поучиться у Вспышки, тогда все обидчики чувствовали бы себя круглыми дураками, а маме не пришлось бы больше вздрагивать, как вздрагивала она каждый раз, когда узнавала, что Ранкстрайл кого-то отлупил. Он раз и навсегда запретил себе драться, даже начинать драку: той ночью он понял, что мог дойти до убийства, отчего на него нашло какое-то легкое головокружение или, может быть, тошнота.

Помимо того, что на провокации можно отвечать словами, а не кулаками, Ранкстрайл научился у Вспышки как можно бережнее относиться к животным. Он больше не подходил к гнездам, если в них были птенцы, не стрелял в самок, в случае неуверенности предпочитая остаться без добычи. Ранкстрайл осознавал правоту замечаний Вспышки: без гнезд и яиц число птиц рано или поздно уменьшилось бы, нанося тем самым вред самим охотникам.

С большим трудом, не осознавая всей значимости собственного отличия, Ранкстрайл понял, что все остальные, даже Вспышка, замечали добычу всегда на мгновение позже, чем он. То есть правильнее было бы сказать, что он замечал добычу всегда на мгновение раньше других. Эта способность знать заранее, что произойдет, как тогда, когда он понял, что находилось в горшке с медом, проявлялась лишь в тех случаях, когда он сжимал в руке оружие. Он знал, где находится существо, предназначенное стать его добычей, за мгновение до того, как видел его.

Холодными зимними днями, которые, казалось, никогда не кончатся, Свихнувшийся Писарь, не околевший на морозе лишь благодаря вязанкам хвороста, которыми снабжал его Ранкстрайл, в промежутках между кашлем и чиханием объяснял мальчику, что должность короля в Далигаре, как и в Вариле, являлась отчасти выборной, отчасти наследственной. Члены крупных аристократических семей имели право избирать короля и выставлять своих кандидатов. Часто, но не всегда и не обязательно, королем становился сын предыдущего повелителя. Наследник короля являлся одним из главных претендентов на трон, фаворитом, если только не существовало каких-либо причин сомневаться в нем или если кто-то другой не отличился уже особыми заслугами, как, например, сир Ардуин. Этот генерал был единогласно избран королем, после того как изгнал орков и спас то, что осталось от города, покинутого царствовавшим монархом, сбежавшим в Алил – неприступный Город-Сокол в Северных горах. При этом Ардуин не принадлежал к городской аристократии. Его наследники также не пожелали никакого титула и смешались в безвестности с простым народом.

Но после Ардуина все погрязло в такой беспросветной бездарности, что, вместо того чтобы избирать самого достойного, старались выбрать просто-напросто того, кто был наименее бездарен: наименее плохого, наименее бестолкового и нелепого, наименее безнадежно глупого из всех. Посредственность превратилась в заслугу, неумение – в норму. Графство потонуло в мутном болоте нерешенных проблем и заведомо предсказуемых катастроф. Их можно было избежать, но они все-таки случались – регулярно, с пунктуальностью смены времен года.

Во время последовавших весенних оттепелей, когда снова появилось солнце и миллионы комаров, радуясь теплу жизни, вылупились из яиц, Свихнувшийся Писарь объяснил Ранкстрайлу, что без должного ухода за оросительными каналами отсутствие дождя каждое второе лето оборачивалось настоящей засухой, а без расчистки подлеска количество веток и обломков, попадавших в реку Догон, было настолько огромным, что каждую вторую осень дожди приводили к наводнениям. Холодными зимними ночами, когда угли в очагах тлели, не угасая, даже когда все вокруг было сковано ледяным сном, случалось, что от искр, попавших на стены, загоралась сухая солома, которой забивали щели между расшатанными и полусгнившими бревнами. В нищих деревнях крестьяне лепили дома вплотную друг к другу, будучи слишком бедными, чтобы позволить себе сад или палисадник, – и ненасытные языки пламени, словно духи разрушения, свирепо перескакивали с крыши на крышу. Наутро выжившие, пересчитывая погибших и оценивая потери, не просто обвиняли в несчастье злой рок, а хотели найти виновных. Причиной всех несчастий объявлялось колдовство эльфов или коварство ведьм. Они же, не насытившись еще людскими страданиями, насылали засуху, нищету или потопы, измываясь над человеческим родом. И каждый раз люди клялись отомстить тем, кто навел на них эту порчу, отомстить огнем и мечом. Огнем, мечом и страданием.

Детом, в перерывах между ливнями и палящим солнцем, которое раскаляло улицы Варила, писарь наконец-то дошел до объяснения, каким же образом после череды монархов, упорно соревновавшихся между собой в глупости и бездарности, городской инквизитор Эрлиньо, великий охотник за эльфами и ведьмами, умудрился присоединить к своим полномочиям командование администрацией и войском, несмотря на то что царствовавший король, Атурд Пятый, был еще жив.

После смерти последнего Эрлиньо присвоил себе титул Судьи-администратора – несколько менее зловещий, чем титул Инквизитора, – и прибрал к рукам абсолютную власть. Он не мог стать королем – его жестокость была слишком хорошо известна, чтобы он мог надеяться на избрание. Среди знатных фамилий не было ни одной, член которой не оказался бы на эшафоте или в подземелье, закованный в кандалы на неопределенный срок. Эрлиньо же это ничуть не смутило: он просто-напросто упразднил титул короля и запретил произносить само это слово. Упразднил он и саму монархию вместе с выборами короля как никому не нужную старомодную мишуру прошлого; отобрал земли, леса и мастерские у их законных владельцев и причислил все это к владениям графства; невыносимыми налогами обобрал тех, у кого еще осталось какое-то добро; уничтожил своих противников, реальных и подозреваемых, как уничтожают бешеных собак, и поверг страну в самую грязную и беспросветную нищету, какую только помнили со времен орков.

Прокладывая дорогу к светлому будущему, Судья-администратор также снес значительную часть королевского дворца, дабы заменить ее странным сооружением без арок, колонн, выступов и террас, походившим на неровный монолит или на усеченный термитник. Отсутствие декора, внутренних двориков и какого-либо разнообразия высоты стен приводило к тому, что внутри здания прятались мириады глухих комнат без окон и без единого луча света. Ранкстрайлу это не казалось особой проблемой, но писарь настаивал, что новый дворец был пощечиной всему, что было раньше, заявлением, что все это – отбросы и грязь. Кто разрушает прошлое, тот уничтожает будущее. Ранкстрайл кивал и старался побыстрее смыться – иногда в рассказах коротышки была своя логика, но когда он начинал разговор об уничтоженном будущем, это означало скорый переход к занудному и долгому нытью, предполагавшему значительно большую способность к терпению и пониманию, чем та, которой обладал Ранкстрайл.

Осенью, когда поднимался ветер и приносил запах бродившего в бочках молодого вина, любимой темой их бесед являлись разносторонние способности Судьи-администратора, в том числе достойные внимания языковые познания и некоторые навыки в области некромантии, а может быть, изобретательства. Судья систематически изымал у крестьян огромные количества пшена и ячменя и превращал их в какую-то микстуру собственного изобретения. Этой микстурой удобрялись корни жасмина и глициний, после чего те цвели постоянно и необычайно пышно и издавали особенно устойчивый и насыщенный сладковато-приторный аромат. А запасы яблок, доведенных до брожения, перегонялись в светлую жидкость намного крепче вина, которую смешивали с жасмином для получения духов. Духи продавались по бешеным ценам: помимо того, что они улучшали запах людей и улиц, говорили, что, держа перед носом окропленный духами платок, можно было значительно уменьшить риск заражения во время эпидемий (которые в годы правления Судьи-администратора становились все более жестокими – явный признак усиления злобности эльфов и ведьм). Духи разливались в прозрачные флаконы и хранились в бесчисленных глухих комнатах дворца. Их продавали по всей стране, вплоть до границ с Неведомыми землями, что позволяло до отказа набивать казну и карманы Судьи-администратора золотом и драгоценными камнями.

Возможно, если бы Свихнувшийся Писарь не прерывал свои рассказы прыжками, смешками и подвыванием, они казались бы более правдоподобными. Да и привычка говорить лишь на определенные темы в определенное время года указывала на не самое здоровое состояние ума. Когда писарь говорил о стратегии, все было понятно, но остальное Ранкстрайл слушал из чистой вежливости, пока готовил ему бульон из головастиков и повторял про себя цифры или алфавит. Мысль о том, что не все беды мира происходят по вине эльфов и ведьм, покорила мальчика своей логикой, ведь, чтобы наводить на мир несчастья, которые поражали их самих (не говоря уж о возможных ответных мерах со стороны людей), эльфы и ведьмы должны были отличаться небывалой глупостью и тягой к самоубийству. Но теория эта настолько противоречила общественному мнению, что он отбросил ее как сумасбродную и не заслуживающую доверия.

Глава четвертая

Так шел год за годом, пока Борстрил не научился ходить. Потом все рухнуло. Мать в конце концов проиграла сражение с кашлем, в то время как отец, в свою очередь, начал его. Через два года после смерти матери Ранкстрайл ушел в наемники. Он не нашел лучшего способа сдержать данную самому себе и небесам клятву – не позволить брату и сестре узнать, что такое голод.

Когда Ранкстрайл покинул Внешнее кольцо, направляясь в Далигар, ему было пятнадцать лет.

Он ушел ночью, ни с кем не попрощавшись, зная, что отец попытался бы остановить его любой ценой. Даже Вспышка, его союзница и сообщница во всем, не знала о его решении – она тоже ни за что не позволила бы ему этого безумия.

«Деньги» – это волшебное слово покорило юного наемника, заставив покинуть свой дом и родных, как покидает место преступления вор. Отец был тяжело болен, но, если бы у него были деньги на еду и лекарства, он смог бы поправиться.

Отец мало ел – вот почему на него напал этот никак не проходивший кашель. Люди, которые ели каждый день, кашлем не мучились. Отец не выносил того, что его дети должны были терпеть голод. Они могли есть то, что добывал Ранкстрайл браконьерством: отец не запрещал. Он никогда не препятствовал. Но не препятствовать и разрешать – это разные вещи.

Когда у них на столе дымилось жаркое из цапли, отец вставал и уходил в угол, на свой чурбан, с низко опущенной, как у проигравших, головой. Он сидел там до рассвета, вырезая чудесные деревянные фигурки, которые мало кто мог бы купить.

После смерти матери, отчасти за счет работ по дереву, отчасти благодаря добыче Ранкстрайла, семья продолжала сводить концы с концами не хуже других жителей Внешнего кольца. Но вдруг на отца стали находить приступы кашля. С приходом зимы у него началась и лихорадка: его трясло целыми днями, а когда немного отпускало, отец был настолько измучен и ослаблен, что неделями не дотрагивался до резца и зубила. Аптекарь прописал ему сложные отвары из ромашки, белладонны и корня валерьяны и посоветовал пить как можно больше говяжьего бульона, в один миг сведя к нулю и без того скромные семейные сбережения.

Таким образом, перед Ранкстрайлом встала еще одна проблема. Первая идея, пришедшая ему в голову, – больше заниматься браконьерством. Нужда сделала его неосторожным. Но попался он не во время охоты: с его необыкновенным слухом и чутьем ни один егерь не мог надеяться схватить его. Но однажды, желая наконец поймать дикую утку, которую он караулил долгие ночи напролет, Ранкстрайл слишком задержался: проблески зари уже отражались в воде рисовых полей, и перелезть через стену было немыслимо. Ему пришлось войти в город со стороны дороги. И всё бы ничего, – сонные охранники равнодушно посапывали у Больших ворот, – если бы какой-то изголодавшийся хорек не начал тыкаться мордой в набитый мешок Ранкстрайла, вызывая хохот и привлекая внимание стражников на стенах.

Добыча была конфискована, а его самого отвели в караулку. Наказание заключалось в двенадцати ударах плетью. По окончании ему объяснили, что наказанию можно было подвергнуться один-единственный раз: если он еще раз попадется на браконьерстве и по оставшимся шрамам будет видно, что это не в первый раз, его ждет изгнание из города. Его и всех его родных. Все вон. Варил позволил им жить в его стенах. Тот же, кто не уважает его законы, должен немедленно убираться и искать себе другое место, где жить и где подыхать.

Ранкстрайл, шатаясь, вышел из караулки и упал на землю. Он лежал там, пока солнце не поднялось высоко над городом и не задул ледяной северный ветер.

Стыд пересилил боль. Отец бы умер, узнав об этом. Ранкстрайл поклялся, что об этом никто никогда не узнает. Даже Вспышка. Никто и никогда. Он сам как-нибудь вылечит под одеждой свои раны.

Но оставалась проблема еды. Он не мог больше рисковать. А без охоты все в его доме умерли бы с голоду.

В тот самый момент мимо него прошел глашатай, напоминая всем и каждому, что графство Далигар, располагавшееся всего в двух днях ходьбы, снова призывало на свою службу наемников, официально именовавшихся легкой пехотой и кавалерией. Последний призыв был много лет назад, когда ужасный Проклятый Эльф побывал в городе, уничтожая кур, людей, собак, канареек, а возможно, и котов, коров, овец, козлов, баранов и заодно золотых рыб в фонтанах. Ранкстрайл уже слышал эту историю, когда родилась его сестра Вспышка, и задавался вопросом, был ли Далигар обыкновенным городом или все-таки каким-то зверинцем. Свихнувшийся Писарь рассказывал свою версию: по его словам, малыш Эльф лишь воскресил курицу, тем самым отдалив, пусть всего на один раз, грусть смерти. Эта бессмыслица в очередной раз доказывала Ранкстрайлу, насколько недостоверными были рассказы писаря.

Спустя годы Эльф все еще не был схвачен. Может, он уже умер – наверное, от страха перед всеми героями, бросившимися на его поиски; во всяком случае, он не давал о себе знать.

В этот раз рекрутов набирали из-за Черных разбойников – бандитов из южных земель.

Ранкстрайл услышал слово «деньги» (которое глашатай умело вставлял в каждую фразу), как умирающий от жажды слышит звук падающих на раскаленный камень капель. Мысль покинуть родной дом разрывала его сердце, но мысль о деньгах была притягательна, словно волшебство.

Ранкстрайл знал, что благодаря высокому росту и уже пробивавшейся бороде он походил более на молодого мужчину, чем на рослого подростка, и его без проблем взяли бы в наемники. После долгих лет бесед, точнее, монологов Свихнувшегося Писаря он обладал завидными познаниями о графстве Далигар и о его войсках. Дополнительные сведения Ранкстрайл получил в обмен на еду от встретившегося ему по дороге бродяги, который находился в каком-то дальнем родстве с одним наемником. У Ранкстрайла возникло подозрение, что на самом деле бродяга был дезертиром, но, как бы то ни было, сведения эти оказались куда более полезными, правдоподобными и достоверными, чем объяснения глашатая.

Как говорил писарь, название легкой пехоты и кавалерии было связано с тем, что наемники использовали кожаные кирасы и шлемы с редкими металлическими накладками, так что доспехи их были дешевыми и, естественно, очень легкими. Все части доспехов скреплялись кожаными (если на них хватало денег) или конопляными шнурами, и когда шнуры изнашивались, солдат заменял их чем мог: если не находил конопли или кожи, использовал бычьи сухожилия, снятые с доспехов убитых бандитов или орков. Таким образом, солдаты легкой пехоты и кавалерии своим видом и запахом ненамного отличались от врагов, с которыми должны были сражаться.

Будучи более легкими, кирасы и защищали слабее: не всегда останавливали рубящий удар сабли, а стрелы и дротики, выпущенные с близкого расстояния, ранили через раз. Зато такие кирасы давали возможность двигаться с завидной скоростью, такой же, как у врагов. Это выработало особую стратегию наемников, совершенно не подходившую регулярной армии. Поэтому их и посылали на границы Изведанных земель отбивать набеги орков на востоке и Черных разбойников на юге – набеги, после которых горели фермы и головы подданных графства оказывались на шестах в качестве украшений.

Когда сражение казалось проигранным, наемники удирали – официально это называлось отступлением, и бегство не наказывалось при условии, что за ним следовала контратака и победа. Принцип был прост: сбежавший солдат остается жив и, следовательно, может сражаться дальше. Когда наемник погибал на поле боя, его там и оставляли. Его боевые товарищи, если в тот момент они не отступали, не нападали, не бежали и не сквернословили из-за скудного рациона или невыплаченных денег, могли порой выкопать павшему могилу, установив на ней что-либо в память о нем. Если у него были жена и дети, то иногда товарищи могли сохранить для них какие-то вещи погибшего, но теоретически наемникам запрещалось иметь семью. Наемники не могли жениться. И не только потому, что тогда они бы слишком беспокоились о том, как бы не подохнуть. Просто таким, как они, лучше совсем не жениться.

Чтобы попасть в кавалерию, нужен был конь, так что сначала приходилось вербоваться в пехоту.

Брали всех желающих, всех, чье мнение о собственном праве на выживание было настолько низким, что он желал быть завербованным. Никто не спрашивал о происхождении, имени или возможных проступках в прошлой жизни солдата. Платили пятнадцать медяков и один сребреник каждые три месяца; бывало, что содержание выплачивали не вовремя, бывало, что выплачивали лишь частично, бывало, что вообще ничего не выплачивали, но бывало, что выплачивали все, да еще и в положенное время. Плату за первый год выдавали вперед, чтобы было на что приобрести кирасу, меч, латные наголенники, шлем, хотя бы один стилет, арбалет и лук. Стрелы учились делать сами, для экономии. Ведь насколько бы низкосортной, разномастной и потрепанной ни была экипировка, платы за год чаще всего не хватало на покрытие всех расходов. Выплата процентов по займам была одним из постоянных кошмаров, преследовавших наемников по ночам наряду с арбалетами орков и засадами разбойников.

Насколько понял Ранкстрайл, основой выживания принадлежавших к легкой пехоте была надежда – надежда, что тебя не убьют и что тебе заплатят. Надежда, что паек будет не слишком маленький и не слишком гнилой. Надежда, что стрелы собственного изготовления не сломаются, не изменят вдруг направление, не окажутся слишком тонкими у острия и смогут остановить бандитов и орков до того, как те успеют метнуть свои проклятые дротики с наконечниками из железа или стали, сделанные настоящими кузнецами и выпущенные из настоящих арбалетов, сделанных настоящими военными мастерами.

Срок найма определялся в пятнадцать лет. Если до истечения этого срока кто-то пытался смыться, наказанием была виселица. Тем, кто дезертировал в первый год, то есть в период службы, который уже был оплачен, тоже грозила смерть, но более изощренная. Аналогичное наказание, но после длительных и мудреных формальных процедур, назначалось за систематическое нарушение дисциплины, за «отступление» с последующим поражением и за мятеж или, упаси бог, восстание.

Меньшие проступки грозили более легким наказанием – от хлыста до нанесения физических увечий. Почти никому не удавалось дотянуть до пятого года с изначальным количеством зубов и пальцев. Из пятнадцати палачей, числившихся на постоянной службе в городе Далигаре, трое занимались исключительно наемниками.

В свою последнюю ночь дома Ранкстрайлу не удалось выспаться – ему снились волчьи пасти во мгле. Он проснулся спозаранку, задолго до рассвета, уловил в темноте запахи родных, и его захлестнула грусть оттого, что он уходил. Неумело обрезав рукава рубахи, он получил достаточно большой лоскут полотна, на котором смог накарябать угольком пару слов о своих намерениях. Вспышка умела читать и объяснила бы все отцу с братом.

Ранкстрайл покинул Варил, когда на горизонте забрезжила заря. Легкий туман обволакивал весь мир, создавая ощущение, будто все это происходит с ним во сне. Когда солнце взошло высоко и туман рассеялся, паренек обернулся и посмотрел на свой устремленный вверх великолепный город. Вода рисовых полей была сплошь покрыта нежной зеленью молодого риса – казалось, Варил окружало множество огромных мягких зеленых ковров.

Какое-то тоскливое чувство сжало сердце Ранкстрайла, чувство, которое он не мог определить. Оставить отца, Вспышку, Борстрила. Эта необходимость свинцовой тяжестью опустилась на его плечи. И потом, кому еще, кроме Вспышки, он смог бы рассказать все, что было у него на душе? Да и Борстрил – он только начал говорить, и Ранкстрайлу нравилось его слушать. Первым словом Борстрила тоже было «Айл».

Его сестра отлично стреляла из лука, но она не могла жить охотой. Вспышке ничего не стоило подстрелить жирную цаплю, но если бы ее сцапали егеря, то пришлось бы познакомиться с плетью. И потом, ей было всего десять лет, и она была девчонкой. Девчонки нежнее пацанов, и вообще, девчонки – это девчонки, не годилось им быть пойманными и высеченными плетьми.

Как и Ранкстрайл, Вспышка умела писать: он добился того, чтобы Свихнувшийся Писарь учил и ее, используя в качестве школьной доски дорожную пыль; но он не был уверен, что в его отсутствие сестра будет продолжать обучение.

Тем не менее волшебное слово «деньги» заслоняло все – оно притягивало, как огонь влечет мотылька. Каждый раз, когда Ранкстрайл почти решал бросить все и вернуться (что случалось довольно часто), слово «деньги» придавало ему сил и мужества. Оно означало, что можно жить по правилам, не нарушая закон, кроме, может быть, того правила, что дети должны сидеть дома и ни за кого не сражаться.

С этими деньгами его отец мог бы иметь в своем распоряжении законно купленную еду и понемногу расплачиваться с аптекарем.

Дорога заняла три дня. То и дело он поворачивался и шел обратно, к Варилу, потом снова менял решение и направлялся в сторону Далигара. Да, он нуждался в деньгах, но в то же время прекрасно понимал, на какое безумие он идет. Ранкстрайл останавливался поохотиться, поискать воды, подумать, посмотреть на облака в постоянном ожидании, что отец или Вспышка вдруг покажутся на горизонте – сначала неразборчивыми точками на дороге, потом и во весь свой рост, крича и ругаясь, что он дурак или сумасшедший, что он не знает, на что идет. Они осыпали бы его ругательствами, он расплакался бы, потом они бы обнялись и все вместе вернулись домой.

Но на проклятой дороге никто не показывался.

В конце концов через три дня он пришел в Далигар. Город оказался небольшим, озлобленным, втиснутым в разветвление реки Догон, которая окружала его огромным рвом. Если Варил, старинную столицу первой рунической династии, с ее дворцами и стенами из белого мрамора, называли Городом-Журавлем, возвышавшимся над рисовыми полями и миндальными садами, то Далигар, признанный столицей Мира Людей, был Городом-Дикобразом.

Этот город цвета обожженного кирпича, пыльный, неприветливый и угрюмый, располагался в тени Черных гор. Его окружали низкие крепкие стены, усеянные заостренными кольями. Город стоял на острове между двумя рукавами реки Догон, через которые были перекинуты два подъемных моста. На них было полно стражников, словно здесь всегда шла война. В отличие от Варила, куда можно было спокойно входить и так же спокойно оттуда выходить, Далигар охранялся лучше, чем ларец, набитый золотом, хоть золота, казалось, в нем давно уже не было. Тот, кто имел честь обитать в городе, не мог из него выйти, а тот, кто желал войти, должен был иметь на то серьезную причину с весомыми доказательствами.

Кроме предстоявших трудностей суровой жизни наемника (если он вообще их переживет), кроме боли расставания с родными, которая терзала Ранкстрайла, как открытая рана, его настораживало еще и другое опасение, более мрачное и едва уловимое: что его будущий хозяин все-таки не являлся образцом глубокой мудрости и беспристрастной справедливости. Но так как непрерывный кашель отца и неоплаченный счет аптекаря не оставляли юноше выбора, волей-неволей он пошел в наемники, однако решил не терять бдительности. Ранкстрайл продавал Судье свою силу, но не душу.

Он прибыл в Город-Дикобраз ослепительным, уже почти летним утром.

Широкие полосы аккуратно засеянного пшена и ячменя чередовались с растрепанными полями подсолнухов. На солнце сверкали пока еще зеленые и мелкие пшеничные колосья, обрамленные красными венчиками бесчисленных маков. Над пшеницей летали наперегонки с ветром ласточки, прерывая эту веселую игру лишь охотой на многочисленных насекомых. Ранкстрайл решил считать свет этого утра и стремительный полет ласточек добрым предзнаменованием. Под лучами солнца красные кирпичи городских стен принимали золотистый оттенок.

В Далигаре царил почти такой же переполох, как десять лет назад, когда в город заявился ужасный Эльф. На уме и на языке у всех были Черные разбойники, которые громили и жгли южные земли. Промышлявшие сначала малыми бандами, теперь они превратились в настоящую армию. Черные разбойники не были орками, но зверства их росли из года в год: как часто случается, жестокость превратилась в азартную игру, соревнование, в котором каждый командир, словно соперник на турнире, старался отличиться перед другими.