Текст книги "Последний орк"

Автор книги: Сильвана Де Мари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

С другой стороны, никто не бессмертен. О том, что ему суждено когда-нибудь умереть, Ранкстрайл давно знал.

Он неподвижно наслаждался зрелищем полета дракона.

– Стреляйте! – заорал Лизентрайль за его спиной. – Прямо в живот! Оттуда стрелы не отскакивают!

Приказ был немедленно приведен в исполнение. Капитан не успел даже повернуться, как бесчисленные пятна крови заалели на животе дракона. Стрелы легкой кавалерии, словно стая ястребов, взвились в небо.

– НЕ-Е-ЕТ! – закричал капитан.

Пламя дракона осветило небо и испепелило гигантские вековые деревья. Всей своей тяжестью дракон навалился на склон ущелья, тот не выдержал и рухнул.

Земля устремилась вниз, полетели каменные глыбы, горящие деревья и комья грязи. Начался страшный обвал.

Когда он прекратился и снова стало что-то видно, ущелье оказалось закрытым навсегда. Девочка, эльфийский воин и все оборванцы очутились по ту сторону завала, совершенно недоступные.

Дракон лежал на земле.

Он все еще вздрагивал в предсмертной агонии.

Земля вокруг пропиталась его кровью.

Тысячи маленьких ромашек рождались и раскрывали свои лепестки, образуя ковер, в центре которого дракон доживал последние мгновения своей жизни.

Ранкстрайл спешился, его примеру последовали все солдаты. Волк наконец смог освободиться от своих пут и находился теперь рядом с хозяином.

Они медленно приблизились.

Дракон замер навсегда.

Ветер пробежал по ромашковому ковру, и лепестки начали осыпаться.

Стало холодно.

– Солдаты, – тихо проговорил капитан, – на этот раз мы совершили ужасную, непростительную глупость.

Глава восемнадцатая

Капитан повернулся к Лизентрайлю.

– За неподчинение приказу полагается смерть, капрал, – проговорил он.

В первый раз за все те годы, что они сражались бок о бок, Ранкстрайл обращался к Лизентрайлю таким жестким тоном.

Капрал выдержал его взгляд.

– Тогда я подохну, как подох дракон, капитан, зато ты останешься в живых. Капитан, только ты можешь остановить орков. Там, на границе Изведанных земель, живет мой народ, а они ведь не тараканы – они тоже имеют право на жизнь.

Они не сводили друг с друга глаз.

Радуясь победе, к ним приблизился Арньоло со своими людьми.

– А Эльф? – разочарованно протянул он. – А девчонка-ведьма?

– Все под обвалом, – солгал капитан, и солдаты за его спиной утвердительно кивнули. – Мы сделали так, чтобы дракон упал на гору, и гора обвалилась. Два зайца одним выстрелом. Все погибли.

– Может, кто-нибудь все-таки спасся? – в сомнении забеспокоился Арньоло.

– Нет, нам кажется, что нет. Все под обвалом. Никто не выжил, – повторил капитан. – Хотя, конечно, мы не можем знать наверняка: вокруг было полно пыли.

Снова послышалось утвердительное бормотание его солдат.

– Было бы лучше показать Судье их тела.

– Тогда вам надо было убивать их самим, ваше превосходительство. Мы, наемники, если можем сэкономить силы, экономим их.

Капитан и Арньоло уставились друг на друга.

– На рассвете ко мне в шатер, капитан.

– Есть, ваше превосходительство, будет исполнено. Но только где этот ваш шатер? Здесь же вообще нет никаких шатров!

– Шатры в повозке, которая следовала за нами вместе с нашими пажами. Я уверен, ты и твои солдаты быстро поставите нам лагерь. Говорят, наемники могут сделать что угодно, особенно ты. Ходят слухи, что ты был отличным пастухом – почему бы тебе не стать мажордомом?

– Конечно, ваше превосходительство, – ответил Ранкстрайл, – для меня было бы большой честью поставить ваш шатер. Я бы гордился и хвастался перед всеми, что стелил вам постель. Только, прошу прощения, ваше превосходительство, я не хотел бы, чтоб вы потом на нас сердились, но мы два года жили на Расколотой горе и два года не мылись. У нас завелись вши, жирные, как тараканы, не говоря уже о клопах. Вы уверены, что хотите спать там, где мы что-то трогали? Я не смею даже намекнуть вам, что мы делаем нашими руками и куда мы их суем, – эта тема недостойна кавалериста.

Арньоло одарил его ледяным взглядом, полным ненависти, на что капитан ответил любезной улыбкой и неким намеком на поклон.

Шатры кавалеристов установили пажи. Наемники спали на земле, у огня.

С первыми лучами зари Ранкстрайл появился без оружия и доспехов, как того требовал этикет, у шатра Арньоло, что торжественно возвышался в центре долины, выделяясь чередовавшимися белыми и красными горизонтальными полосами и золотой каймой.

По лагерю кавалеристов разносился странный сладковато-приторный запах. Повсюду на земле виднелись остатки лепестков ромашек, все еще стелившихся цветочным ковром. Многие из них пропитались кровью дракона и, чередуясь с белыми лепестками, повторяли цвета Далигара.

Арньоло ждал его внутри. Одетый в бархат, он сидел на скамье и долго не обращал никакого внимания на появление капитана, пока не соизволил наконец повернуться к нему и заговорить. Занавес за спиной Арньоло разделял шатер на две части – Ранкстрайл почувствовал, что они здесь не одни, но не стал беспокоиться по этому поводу: терпеливо ожидая, когда Арньоло соблаговолит бросить на него взгляд, он заметил краем глаза, что Волк зашел следом за хозяином и притаился в тени.

Наконец Арньоло поднял на него глаза и заговорил:

– Мне не понравилось твое поведение, капитан. Но хоть дракона-то ты прикончил. Знаешь, что это за запах?

– Я как раз об этом задумался, ваше превосходительство, – честно ответил Ранкстрайл.

– Мы жарим мясо дракона.

– Вы… что? Что вы делаете? Жарите мясо дракона? Но…

– Это будет великий пир кавалеристов Далигара, капитан. Веди себя, как герой, и питайся мясом драконов, чтобы их сила влилась в твои вены и сделала тебя непобедимым.

Капитан собрал воедино все свои силы, чтобы сдержать тошноту и желание убить Арньоло голыми руками.

– Что ты об этом думаешь? – спросил Арньоло.

– Не знаю, – неопределенно ответил капитан, – я сожрал кучу летучих мышей на своем веку, но не умею летать. Кровью моей матери, которая была святой женщиной, питались тысячи комаров, но характер их от этого не улучшился. Но я не знаю, может, вы и правы. Вы прежде часто ели мясо козлов, ваше превосходительство?

Арньоло оскорбленно вскочил на ноги.

– Я не намерен больше терпеть твою наглость! – воскликнул он.

По мановению его руки трое вооруженных солдат в блестящих кирасах и с обнаженными мечами выскочили из-за занавеса и выстроились перед капитаном. Тот осмотрел их с нескрываемым интересом. Когда он закончил осмотр, то снова повернулся к Арньоло.

– Отлично, – сказал капитан, – если вам нечего больше мне сказать, то я с вами прощаюсь. Завтра утром я отправляюсь к Расколотой горе как капитан легкой пехоты и кавалерии, согласно приказу графа Далигара. Каждые два месяца я буду слать вам депеши. Мое почтение всей компании.

И капитан повернулся к выходу. Ледяной голос Арньоло остановил его.

– Капитан, – сказал он, – неужели ты надеешься выйти из этого шатра живым?

– Конечно, нет, ваше превосходительство, я человек неглупый – я сразу понял, что живым мне отсюда не выбраться. Только вот мой Волк, глупое животное, ни черта не понимает. Первому из ваших солдат, кто осмелится пошевелиться, Волк разорвет горло. Как я уже сказал, мое почтение всей компании.

Капитан снова повернулся к выходу. Волк глухо зарычал.

– Мы с тобой еще встретимся, – прошипел Арньоло.

– А как же иначе, ваше превосходительство, – не оборачиваясь, подтвердил капитан, – если мы не подохнем, то обязательно встретимся.

Выйдя из шатра, Ранкстрайл наклонился и зачерпнул горсть лепестков ромашек, одни из которых были белоснежными, как невинность, другие красными от жертвенной крови. Капитан крепко сжал их в кулаке.

Вернувшись к кострам наемников, он опустился на колени, и его наконец-то вывернуло наизнанку. Лизентрайль с тревогой наблюдал за ним, но не сказал ни слова.

Капитан поднялся, посмотрел на лепестки, зажатые в кулаке, и надежно спрятал их в свой мешок. Не глядя на Лизентрайля, он отдал приказ собирать солдат для отбытия. Они должны были к вечеру вернуться в Далигар и на следующий день вместе с пехотой отправиться к Расколотой горе.

Все уже были в седлах, когда кто-то тихо пробормотал:

– А те, по ту сторону обвала, что с ними будет?

– По ту сторону Черных гор находится море, – ответил Лизентрайль. – Море – это место, полное воды, которая никогда не кончается. Пить ее нельзя, поэтому ее там так много, зато в воде – куча всего съедобного. Не только рыбы – даже на камнях, которые окружают его, наросла куча съедобных вещей, даже в песке. Кто живет у моря, с голоду не подохнет.

– А чего мы туда не идем? Чтобы жить, – спросил кто-то.

– Потому что там эринии, – опять ответил Лизентрайль.

– Кто?

– Фурии. Ангелы смерти. Духи разрушения. Три ужасных, непобедимых призрака. Они спускаются с неба и уничтожают все, что попадается на их пути. Потому у моря никто больше не живет. Даже пираты близко не подходят. Кто перейдет Черные горы, рано или поздно, но точно встретит смерть. Поэтому их и называют Черными. За ними долго не проживешь. Даже дракону было не по силам победить эриний, капитан.

Капитан не ответил, но кивнул, и пусть на мгновение, но его помощник снова посмотрел ему в глаза. Незадолго до прибытия в Далигар капрал собрал все свое мужество и осмелился обратиться к Ранкстрайлу:

– Капитан, будь осторожен. Ты ведь уже знаешь, что гнилой лук тебя до добра не доведет.

Книга вторая
Последний феникс

– А разве эльфы не бессмертны? – поинтересовался кто-то.

– Только если их не трогать, – ответил Лизентрайль, который, как всегда, на все имел готовый ответ. – Если кто-то их прикончит, то они подохнут так же, как и мы.

Глава первая

В ясном небе показались первые лучи солнца: море заблестело, словно светлое шелковое покрывало. Над горизонтом в розовом мерцании четко выделялись два легких, почти прозрачных облака. Ночной ветер навеял на песке изящные волны, миниатюрные холмы, вершины которых освещались зарей, а в низинах лежали тени. Песок был изборожден следами раков-отшельников, рядом с которыми виднелись аккуратные отпечатки лап воробьев и чаек. Чуть позже к ним присоединятся и бакланы. Солнце поднималось над высокими, почти вертикальными, непроходимыми рифами, покрытыми плющом и цветущими каперсами. Рифы были почти такими же высокими, как горы, блестевшие вдали зеленью дубовых и каштановых лесов. На востоке небо светлело: его глубокий темно-синий цвет переходил в нежно-голубой, и звезды постепенно растворялись в лучах зари. У кустов, в тени уже отцветавшего тамариска, появилась парочка крапивников, позарившихся на еще извивавшуюся половинку червяка, и ловушка захлопнулась.

Попались оба! С отчаянным писком птички судорожно бились, но ловушка была сделана хорошо, и плетеный шнур крепко держал маленькие лапки, одна из которых сломалась в бесплодных попытках освободиться.

Наконец-то хоть какая-нибудь еда!

Морон отбросил волосы с лица, вытащил из ловушки кусок червяка, схватил птичек – сначала ту, что поменьше, наверное самку, потом самца – и решительно оторвал зубами их маленькие головы: писк мгновенно прекратился, и снова воцарилась тишина.

Парень облизал кровь, оставшуюся на губах, стараясь не потерять ни капельки, и положил два маленьких тельца в мешок: это будет его обед. Птичьи головы он мог бы сразу превратить в приманку, и, если повезет, у него был бы и ужин. Оставалось решить, что делать с половиной червяка: пополнить им обед или все-таки использовать в качестве приманки, чтобы добавить что-нибудь еще к вечерней трапезе.

Морон быстро прикинул в уме, что готовил ему сегодняшний день. Обед из птичьего мяса весом в треть унции и, кто знает, может быть, даже какой-нибудь ужин.

Ему действительно повезло.

Морон огляделся. Пляж в это время суток кишел людьми. Неподалеку виднелись собиратели моллюсков – маленьких, спрятавшихся в песке ракушек, настолько микроскопических, что они не насыщали, а скорее создавали иллюзию, что ты поел, – что в любом случае лучше, чем реальная уверенность в том, что есть вообще нечего. Скоро настанет утро, и тогда собиратели переместятся к рифам, где после отлива можно найти мидии и морские водоросли, но и те, вместо того чтобы утолять голод, просто щекочут желудок. Полдень – солнце в зените, и наступает время обеда, если он, конечно, есть. За неимением обеда можно было продолжать работу: в это время в тени высоких рифов, закрывавших бухту с запада, собирались крабы, так что в полдень все лезли в воду охотиться на них. Потом, после обеда, все наконец вылезали из воды и перемещались к лесу искать шишки с орешками внутри, которые тоже были, как назло, настолько маленькими, что вместо того, чтобы утолять голод, лишь возбуждали его.

Морон окинул взглядом побережье под названием Эрброу, где располагалось их селение под названием Эрброу, в центре бухты, которая, конечно же, называлась бухтой Эрброу. Эрброу было именем дракона, который дал прикончить себя, чтобы спасти их, и в его честь теперь называли все вокруг. Даже дочь Эльфа, ее высочество принцессу, назвали Эрброу: на нормальные имена у них точно не хватало фантазии.

На пляже стало особенно шумно. Гала, жена Крешо, и ее подруга Роби, жена Эльфа, хихикали, как всегда, словно две дуры. У Галы тоже недавно родился сопляк: ему дали идиотское имя, которое сократили до Кикко и которое должно было означать на их диалекте Парящее Облако или что-то вроде того – более идиотского имени никому и в голову не придет. Плод скрещивания курицы с червяком наверняка имел бы больше ума, чем эти безмозглые дуры, вместе взятые, потому что даже ему, гибриду курицы и червяка, было бы ясно, что здесь, на этом пляже, нет ни жизни, ни какой-либо причины хихикать. Роби и Гала тратили половину времени на сбор моллюсков и половину – на глупые поиски пустых ракушек, из которых они делали никому не нужные бусы или еще что-то идиотское и непонятное, что цепляли потом себе в волосы – пару раз кто-то говорил ему, как это называется, но он сразу же забывал.

Три года назад Роби вышла замуж за Проклятого Эльфа. Устроили большой праздник, конечно же, без всякого пира, зато с настоящим балом. Пригласили жителей Арстрида, соседнего поселка, – таких же нищих оборванцев, которые жили на меньшем мысе, закрывавшем бухту с севера. Эти, из Арстрида, жили там еще до их прихода, но это не значило, что они были богаче, хотя и не стоило забывать, что куры у них в Арстриде были. Они даже подарили полдюжины кур и одного петуха на свадьбу – это положило начало курятнику селения Эрброу и обещало стать основой будущего богатства.

Они, жители Эрброу, в благодарность подарили Арстриду жеребенка. Их первые лошади, Пятнышко и Молния, которых они с трудом тащили вниз по тропе, прорубленной в почти отвесной скале ударами лопаты, когда им пришлось убегать от солдат, жили теперь на побережье, хоть и непонятно для чего: они уже ни на что не годились и в виде жаркого принесли бы хоть какую-то скромную пользу. И так же, как нельзя было превратить в жаркое старых лошадей, было немыслимо зажарить на костре и одного из жеребят, которые рождались каждые пару лет с регулярностью смены времен года. Теперь в Эрброу, если ты не подох с голоду, не сорвался с рифов или не утонул сам по себе, можно было быть затоптанным лошадьми, которые, как придурки, целым табуном скакали дни напролет туда-сюда по пляжу. Пусть нищие и оборванцы, зато все они умели ездить верхом. Галопом и без какого-либо седла. И без какой-либо пользы, только еще больше усиливая голод. Лишь он, Морон, отказался от такой чести.

В день свадьбы двух кретинов оба селения торжественно поклялись друг другу в вечной и абсолютной верности, после чего разошлись подыхать с голоду в нищете каждый в своем углу. Похоже, что подыхать с голоду в нищете было неотъемлемой привилегией всех свободных людей, так же как и уметь писать, читать, скакать верхом без седла, плавать и ходить полуголыми, как дикари, если это правда, что дикари вообще существуют.

Позади Галы младший из дровосеков, Соларио, тот, что со светлыми волосами и такой же бородой, собирал моллюсков одной рукой, держа второй самого маленького из своих детей – тот тоже хохотал, как сумасшедший. Видимо, все были счастливы на этом проклятом пляже у рифов. Все постоянно смеялись, словно стая пьяных чаек, – ну и что, что он никогда не слышал, какой звук издают пьяные чайки, наверняка точно такой же: смесь клекота и смеха. Это сводило Морона с ума. Конечно, нужно признать, что если бы и он остался со всеми искать моллюсков на пляже, то нашел бы больше еды, чем устраивая ловушки для птиц, но тогда ему пришлось бы выносить смешки Роби и Галы и в который раз выслушивать рассказы Соларио о том, какими умницами были его старшие дочки, как хорошо они уже умели читать и плавать или как он влюбился в свою супругу Римару. Супруга, а не жена, как говорят нормальные люди: с тех пор как они дошли до моря, все взялись говорить, как эльфы. Соларио признался в любви своей супруге, как только они пришли на побережье, еще до того, как начали строить дома, счастливый оттого, что он стал свободным. Свободным от чего, оставалось непонятным. Свободным для того, чтобы постоянно смеяться, как пьяная чайка, говорить глупости ребенку, который все равно ничего не понимает, и подыхать с голоду на побережье, обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, так как хоть с этой стороны его закрывали Черные горы.

Бесспорно, они перестали быть оборванцами, ведь для этого нужно иметь на себе хоть какие-то обрывки одежды. Их же лохмотья за восемь лет настолько износились, протерлись, порвались, что от них осталось одно название да клочки на колючках. Нитка за ниткой они шли на самодельные удочки и сети для рыбной ловли.

В результате они являлись свободным народом и хозяевами своей судьбы, хоть и не владели даже парой приличных штанов, – а разве свобода согреет, когда дует северный ветер и море становится белым от града? Все, у кого были дети, от Соларио до Эльфа, Проклятого, чья соплячка родилась месяцев двадцать назад, оставались полуголыми и летом и зимой, потому что одели в свои лохмотья детей. Йорш, глава селения, наследник всех племен и народов, и людских и эльфийских, и все такое, ходил в одной набедренной повязке. У девушек и женщин оставались голыми руки и ноги до колен – какое уж тут приличие: если бы Тракарна застала их в таком виде, то немало палок сломала бы об их спины. Вот радости-то… Самое смешное, что чем оборваннее, беднее и вонючее они были, тем больше старались говорить между собой, словно аристократы и благородные господа. О господин, как ваши вшивые дела? Как ваши черви, может, поделитесь, и мы все налопаемся всласть? Он спросил как-то Эльфа, почему тот обращается к попрошайкам, бродягам, нищим и рабам так, будто все они – королевские дети, и тот ответил, что это самый лучший способ убедить любого в том, что его достоинство не ниже королевского, а учитывая, что все привыкли связывать достоинство с богатыми одеждами, обувью и драгоценностями, когда сапог и драгоценностей нет, необходимо напоминать о собственном достоинстве каждым словом. Еще Эльф добавил, что речь – это лишь одна из двух важнейших вещей, другая – это милосердие, которое хоть и не стоит никаких усилий, но является настоящей ценностью. Все это, может, и имело какой-то смысл для эльфов, но он, Морон, который эльфом не был, до сих пор спрашивал себя, что все это значит.

Морон попробовал вспомнить то время, когда есть каждый день было привычкой. Память унесла его в те далекие и смутные времена, когда еще не появился Проклятый Эльф со своим сияющим мечом и с такой же блестящей глупостью и не потащил их всех за собой на этот трижды проклятый берег обжираться росой, травой, водорослями, соленой водой, древесной корой и, если повезет, тухлой рыбой. Если бы он, Морон, научился плавать, то к этому прибавились бы моллюски, мидии и крабы; если бы он научился лазить по скалам, то у него был бы миртовый мед с утеса. Но ни один старшина не занимается такими вещами, не плавает и не карабкается по обрывам, не рыба же он и не белка, – уж лучше жить на древесной коре и росе. И вообще, он далеко не был уверен, что, даже если бы кто-нибудь и научил его этому, он смог бы плавать и карабкаться по скалам до пчелиных гнезд, двигаясь медленно и осторожно, как показал ему Эльф, чтобы не вернуться целиком покрытым красными и жгучими пчелиными укусами. Он никогда не отличался умением чему-либо учиться.

Где можно было раздобыть настоящую еду, так это в прудах и озерах, кишевших цаплями, которые могли в любой момент превратиться в жаркое, достойное этого названия. Хватило бы примитивной ловушки с куском тухлой рыбы для наживки, ан нет – это запрещалось. В первый год на этом берегу все они, изголодавшиеся за черт знает сколько лет, устраивали настоящие пиры, поедая серых и рыжих цапель, пока охота неожиданно не оборвалась: они съели их всех. Когда цапли снова появились в окрестностях, на них запретили охотиться до тех пор, пока они вновь не расплодятся: так они точно не останутся больше без яиц. Можно было поймать лишь одну в исключительных случаях – если необходимо было выхаживать больного и для недавно родившей женщины. Чаек можно было ловить сколько угодно, жаль только, что они были неуловимы: никогда не попадали в ловушки и летали слишком быстро для того, чтобы можно было подбить их камнями. Нужна была праща или лук, но Морон не умел пользоваться ни тем, ни другим.

Раньше он ел. Остальные – нет, сейчас они ели больше, не то чтобы вдоволь, но больше, чем он, это точно. Когда они не ели, то говорили, как эльфы, и это каким-то образом наполняло их желудки. Везет же людям: глупость делала их веселыми и счастливыми, с голой задницей и на обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, берегу. Эльф научил их всех плавать, а у того, кто умел плавать, были утренние моллюски, полуденные крабы плюс ракушки, собранные на рассвете, и всё вместе, наверное, было неплохо. И стрелять из лука Эльф их научил, а чайки также были недурны на вкус. Он же, Морон, не умел стрелять из лука и наотрез отказался учиться плавать. Это пристало эльфам, а не воинам. Тем более старшинам. Так же как читать и писать. Остальные, когда не плавали, читали – еще одна идиотская выдумка эльфов. Писали слова на песке и потом читали их. Да даже утонувшая в пиве чайка не стала бы этим заниматься! Хотя шкрябать на песке слова, чтобы узнать, могли ли они их потом прочесть, было еще не так глупо в сравнении со сказками. Вечерами при хорошей погоде они устраивались вокруг огня на берегу и рассказывали истории о никогда не существовавших людях, о людях, которые и не могли бы существовать в действительности, потому что истории эти были просто-напросто абсурдными, и Морон ничего в них не понимал. Иногда они даже не рассказывали, а делали вид, что кто-то – король, кто-то – принцесса, и история получалась сама собой. Это называлось театром. Однажды все ударились в слезы, потому что Гала сыграла умирающую принцессу. Даже не верится. Старшины вечерами напиваются пивом, как и следует поступать настоящим мужчинам, а не рассказывают идиотские сказки, которые никому не понятны. А эти развлекаются тем, что плачут по Гале, которая сыграла умирающую принцессу. Везет же людям.

Честно говоря, остальные не так уж много ели во времена Дома сирот, где они раньше жили, и госпожа Тракарна, настоящая госпожа Дома сирот, всегда следила, чтобы у них было не слишком много еды, ведь если ребенок много ест, то у него портится характер. Остальные и впрямь так мало ели в Доме сирот, что получалось намного меньше, чем сейчас, со всеми их ракушками и водорослями. Лишь они двое, Крешо и Морон, будучи помощниками Тракарны, ели достаточно. Стоит лишь сказать, что кашу делили они, и делили далеко не поровну. Они же получали и объедки, которые оставались от трапезы воспитателей Дома сирот, госпожи Тракарны и господина Страмаццо, если вообще что-то оставалось, ведь Страмаццо был чем-то вроде бездонной бочки, но иногда случалось и такое.

И потом, что еще важнее каши, у них была надежда. Рано или поздно они стали бы солдатами – а это четыре порции каши в день и одна порция свинины два раза в месяц. И когда-нибудь они стали бы старшинами – пять порций каши в день, свинина два раза в неделю и пинта пива в честь Праздника зимы и Праздника новолуния. При мысли о пиве глаза Морона увлажнились от воспоминаний. Живя в Доме сирот, о пиве он и мечтать не мог, но оно частенько оставалось на донышке бокалов Тракарны и Страмаццо, и для Крешо и Морона это был праздник.

Конечно, ему не всегда было так хорошо. Вначале было трудно, еще труднее, чем дома, а дома ему было не до шуток. Сначала его ждал долгий период сморщенных яблок и каши с червяками, поделенной не поровну, но кем-то другим. Тумаки тоже делились не поровну, но совсем не так, как каша: новичкам доставалось больше. Но и тогда он не отчаивался. Нужно было лишь потерпеть. Даже если ты не мог ничего сделать и сказать, если ты был никем и ничем, все равно рано или поздно ты вырастал. Становился сначала старшим помощником, потом солдатом, а потом наступало истинное блаженство – тебя делали старшиной.

В тот день, когда появился Эльф со своим другом драконом, все выпили ужасно много пива и наелись курятины Тракарны и Страмаццо, но даже тогда Морон считал, что было чистейшим идиотством уходить оттуда, менять известное на неизвестное. Жаль только, некому было об этом сказать. Даже Крешо, который всегда был его напарником, его второй половинкой, бросил его, чтобы связаться с этой ломакой Галой, смотреть в рот Эльфу, внимая каждому его слову, и пускать слюни от его нелепостей. Ну надо же!

Во время их невероятного и безумного путешествия, когда Эльф потащил за собой всех нищих оборванцев со всех земель графства, Морон продолжал считать, что все это – чистейшее идиотство, но и тогда тоже некому было об этом сказать. Все устремились за безумцем, а когда усталость и боль в ногах останавливали их, безумец начинал рассказывать кучу сказок, одну глупее другой, и у всех возрождалось мужество, и они вновь пускались в путь. Даже кавалерия Далигара перед самым их носом не произвела на них никакого впечатления. Безумец рассказал им какую-то сказку о блистательных героях, и эти оборванцы, которые в жизни ничего другого не делали, кроме как пресмыкались перед кем-то, тоже возомнили себя героями и решили ни за что не сдаваться, даже если бы их прикончили или даже если б сделали старшинами. А вообще-то, если б не дракон, который дал прибить себя ради них, кавалерия Далигара содрала бы с них со всех шкуры. Со всех до единого – до последнего хромого калеки, до последнего занудного ребенка.

Ну надо же!

И что, разве кто-то рассердился на Проклятого, который потащил их за собой, рискуя их ничтожными и вшивыми жизнями? Нет, наоборот: все герои!

Ну надо же!

И вот наконец они притащились на этот берег, будто море – это подходящее место для жизни, со всей этой синей водой, зелеными островами, мысом и чайками. Да что там вода и чайки: чего он совершенно не выносил, так это девчонки-полуэльфа. Обыкновенная соплячка, но, когда она родилась, всем казалось, будто родилась настоящая принцесса!

Когда у него, Морона, была в детстве высокая температура, его посылали искать себе пропитание вместе со всеми остальными, и его мать удерживала его на ногах благодаря оплеухам, когда он совсем обессилевал. А соплячке достаточно было чихнуть, и, казалось, рушился весь мир. Отец постоянно держал ее на руках, а ведь она не была калекой – прекрасно бегала. Его, Морона, никто никогда не держал на руках – у него дома знали, как воспитывать детей. Когда рождался очередной ребенок, ему приходилось выкручиваться самому, а когда детей становилось слишком много, кого-то отправляли в Дом сирот – не сам же он туда пришел.

Он, Морон, всю свою жизнь чесался из-за клопов и комаров, и ничего с ним не случилось – не умер же. После того как комар в первый раз укусил ее высочество принцессу, ее отец пожертвовал последний лоскут своей одежды, чтобы вытянуть из него нити и сплести что-то вроде сетки, не пропускавшей ни одного насекомого, – будто дети помрут, если немного поделятся кровью с комарами!

В самом начале, едва достигнув берега моря, они установили правила. Из всего произошедшего это было самой большой глупостью.

Каждый сказал что-нибудь, что стало правилом для их селения, потому что все селения должны иметь правила.

Было сказано, что можно делать что хочешь, можно читать, писать и делать прочие глупости. Можно даже назвать собственную дочь именем дракона. Можно ходить полуголыми, что запрещалось в любом другом месте. Он, Морон, к счастью, остался, каким был, а вот Роби выросла и не влезала больше в свои старые обноски. Ее муж, его величество Эльф, ходил полуголым не только из-за того, что у него родилась дочь: он отдал часть своих одежд и жене, а ей понадобилось немало. Роби, которая в Доме сирот всегда была чем-то вроде козявки – кожа да кости да выпиравшие вперед зубы, превратилась в здоровую девку, и из-за постоянного плавания плечи ее так расширились, что если бы они вернулись в Далигар, то место каменотеса в копях Судьи-администратора ей было бы обеспечено.

Куча никому не нужных глупых правил о никому не нужных глупых вещах и ни слова о том, что действительно важно: как сделаться старшиной. Когда они «основали город» (потому что эта куча мусора, по их мнению, называлась городом), каждый что-то сказал, и он, Морон, сказал в свою очередь, что впредь можно было быть даже эльфом, но он сказал это специально, чтобы до остальных дошло, что со всеми этими глупыми правилами они забыли о главном – о запрете эльфам находиться среди них, ведь эльфы не являются людьми. Но его так никто и не понял, и правило о том, что можно было быть эльфом, стало одним из законов этих ненормальных.

Сплошное безумие. И некому об этом сказать. Никого нет. Даже Крешо. Не скажешь даже ему. Ну надо же!

Они всегда были неразлучны, Крешо и Морон. Даже имена их произносились на одном дыхании: «Крешоиморон», – ведь там, где был один, неизменно находился и другой.

Вообще-то, честно говоря, обычно командовал Крешо: проявлял инициативу, решал, что им делать, ловил всякую живность, делил украденное, лечил раны и раздавал наказания. Он, Морон, довольствовался тем, что находился рядом и поддакивал, что уже немало, ведь помощников должно было быть двое, а значит, его присутствие являлось важным и необходимым. Настолько важным и необходимым, что Крешо должен был держать его при себе даже тогда, когда они поссорились. Если говорить честно, то это Крешо поссорился с ним, когда у Морона умер младший брат: Крешо тогда ужасно рассердился и сказал, что он, Морон, не должен был позволить брату умереть, что он должен был давать ему побольше еды, помогать, не заставлять работать слишком много, защищать его. Что за глупости! В Доме сирот были те же правила, что и у него дома: каждый за себя, и лишь боги, если они есть, за всех. Разве это его вина, что его брат был маленьким, глупым и у него воровали кашу все кому не лень? Таскать кашу у идиотов не запрещается. Он, Морон, так и делал. Не зря же он был его братом.