Текст книги "Портреты пером"

Автор книги: Сергей Тхоржевский

В конце лета 1878 года Полонские переехали на новую квартиру: в дом на углу Николаевской и Звенигородской. Из окон их виден был пустынный Семеновский плац.

Здесь Полонский писал роман «Дешевый город» – беллетризованные воспоминания об Одессе.

Здесь начались вечерние собрания друзей и знакомых по пятницам. Якову Петровичу из-за больной ноги трудно было ходить по гостям. Визиты знакомых избавляли его от преодолевания петербургских лестниц. Не то чтобы он совсем перестал бывать у друзей, но предпочитал видеть их у себя.

В конце 1879 года Полонские снова сменили адрес, переехали на Фонтанку. Квартира была окнами во двор, на четвертом этаже (выбирали подешевле). Нога у Якова Петровича как будто перестала болеть, так что он решился поселиться повыше.

Он написал Достоевскому:

«…не смею приглашать Вас… Ведь я очень хорошо знаю, какую бездну нервной и нравственной силы истрачиваете Вы на Ваш труд, – и я буду претендовать, чтобы Вы лезли ко мне на четвертый этаж, и я буду назначать время, когда Вам быть у меня… Я Вас не приглашаю в такой-то день и в такой-то час, потому что во всякий день и во всякий час буду рад Вашему посещению».

28 января 1881 года Федор Михайлович Достоевский умер – на шестидесятом году жизни. Полонский, конечно, был на панихиде и на похоронах.

Месяцем позже – 1 марта – в Петербурге, на набережной Екатерининского канала, был убит Александр II.

Узнав об убийстве царя неизвестными людьми, Полонский единым духом написал стихотворение «1 марта 1881 г.» Начиналось оно словами: «И думали враги России…» Террора он не только не одобрял, но и не понимал. Вообразил, что это какие-то враги России решили довести страну до анархии – для этого убили царя. Выразил надежду, что, несмотря ни на что, «прогресса постепенным ходом пойдет Россия…».

Это стихотворение он послал не в газету, не в журнал, а обер-прокурору правительствующего Синода Константину Петровичу Победоносцеву.

Почему же именно ему?

Не только потому, что это был могущественный человек, от которого теперь зависела в России вся печать.

С ним познакомился Полонский давно, в Москве, – тогда Победоносцев был еще совсем юношей. Встречались у Николая Ровинского, «в старом доме у Успения на Могильцах, в компании с давно прошедшим Кублицким», как вспоминал потом Победоносцев. Дружеских отношений не завязалось, знакомство осталось шапочным. Много лет не видались. Когда встретились в Петербурге, Победоносцев был уже высокопоставленным чиновником и, вместе с тем, оказался почитателем лирических стихотворений Полонского и Фета. С прошлого года он вознесся высоко, но Полонский предполагал, что с государственным деятелем, не лишенным понимания поэзии, можно будет найти общий язык.

Прочитав стихотворение «1 марта», Победоносцев ответил письмом:

«Благодарю, любезнейший Яков Петрович.

Ваши стихи были бы хороши, когда бы вы не отравили их сами пошлым словечком прогресс.От этой-то фальши все и беды наши. Это мне больно, что у вас такие слова попадаются».

Где уж там находить общий язык…

Стихотворение «1 марта» Полонский спрятал в стол. Ему стало ясно, что печатать эти строки нельзя, да и не стоит. Но тема его беспокоила, и написал он о террористах другие стихи. Именовал тех, кто ныне прибегает к террору, «мучениками заблужденья». Его поражало, что «они – Антихриста предтечи – с апостолов пример берут». Вместе с тем поэт сознавал, что либеральные интеллигенты российские, мечтающие о свободе, соединенной с порядком, ничего не умеют сделать для достижения этой цели:

 
                      …что же мы,
Мы – просвещенные умы,
Друзья свободы и порядка,
Чем ныне жертвуем? Собой?
Чем боремся? Не речью ль сладкой,
Не благодушной ли слезой
За наш сомнительный покой.
 

Еще до 1 марта Тургенев сообщал Полонскому из Парижа, что летом приедет в свое имение в Орловской губернии – Спасское. Приглашал всю семью Полонских на лето к себе: «…если ты не можешь по службе отлучиться – то пусть твоя жена с детьми приедет; воздух там отличный, сад огромный, сообщение самое удобное! Впрочем, мы обо всем этом переговорим в Петербурге – но уже отныне я считаю тебя и твоих своими гостями».

В Петербург Тургенев приехал 1 мая, остановился в меблированных комнатах в доме на углу Невского и Малой Морской.

Полонский был обрадован встречей, на лето уже собирался ехать со всей семьей в Спасское.

А 2 мая неприятно был поражен неожиданным письмом:

«Любезнейший Яков Петрович!

Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он появился. Вы дружны с ним: что бы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню. Здесь он попадет в компанию „Порядка“ [новой газеты, издаваемой Стасюлевичем], ему закружат голову – и бог знает, до чего он доведет себя. Я применил бы к нему теперь, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко: „Оставь нас, гордый человек“.

Душевно преданный

К. Победоносцев.

Прошу вас оставить это письмо совершенно между нами».

Странное письмо. Чего, собственно, опасался Победоносцев? До чего мог «довести себя» Тургенев? До общения с петербургской молодежью, взволнованной казнью тех, кто убил царя?

Полонский ответил в тот же день:

«Ваше высокопревосходительство, многоуважаемый Константин Петрович!

…Записку Вашу я никому не покажу; но могу ли посоветовать Тургеневу уехать как можно скорей, не поразив его или не возбудив в нем разного рода подозрений.

…В Петербурге Тургенев не предполагает остаться более одной недели.

В Москве намерен пробыть один день и тотчас ехать в деревню.

…Вы опасаетесь, что кружок „Порядка“ может вскружить ему голову, – но что значит „Порядок“ перед массою французских газет и журналов, которые он читал и читает! Каким наивным и бессодержательным покажется ему любой русский журнал. Да и не одному Тургеневу… Ведь то, что теперь пишется и печатается в русских газетах, не составляет и сотой доли того, что слышишь в каждом доме, в каждой семье! И вот мое горькое убеждение: чем строже цензура, тем нецензурнее разговоры».

Можно себе представить, как поморщился Победоносцев, прочитав такое письмо…

Годом позже Полонский написал на него едкую эпиграмму. Прежние иллюзии сменило отчетливое ощущение – от могущественного обер-прокурора Синода ничего хорошего ждать нельзя:

 
Человек он идеальный,
Духом агнец он пасхальный,
Сердцем факел погребальный,
Труженик многострадальный.
 
 
В философии – недальный,
Для обжорства и для спальной
Человек давно негодный,
Словом, господу угодный,
Для России же – фатальный.
 

Победоносцеву даже умеренный во взглядах Тургенев казался личностью беспокойной, его присутствие в столице – нежелательным. Поскорей бы убирался вон.

Тургенев не собирался задерживаться в Петербурге, но внезапный приступ подагры привязал его к постели, так что выехать он смог только в конце мая.

Убийство царя и казнь народовольцев наводили его на невеселые размышления. В народе распускались злонамеренные слухи, что царя, отменившего крепостное право, убили якобы дворяне, недовольные этой отменой. Эти слухи должны были укреплять монархические чувства, и в то же время – не опасно ли становилось помещику ехать в деревню?

«Я помню, – рассказывает Полонский в воспоминаниях, – как в одно прекрасное утро он [Тургенев], посмеиваясь, передал воображаемую им сцену, какая будто бы ожидает нас у него в деревне: будем мы, говорил он, сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай, и вдруг увидим, что к балкону от церкви приближается толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению снимают шапки, кланяются и на вопрос: ну, братцы, что вам нужно?

– Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй, – отвечают. – Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и его (указывая на меня) повесить.

– Как?!

– Да так уж, указ такой вышел, батюшка! А мы уж и веревочку припасли… Да ты помолись… Что ж! Мы ведь не злодеи какие-нибудь… тоже, чай, люди-человеки… можем и повременить маленько…»

Вот так – «выйдет указ» – и не вступятся крестьяне за помещика, даже такого, как Тургенев. И веревочку припасут.

Эту придуманную сцену он изображал «в лицах» не только Полонскому, но и Стасюлевичу, и другим знакомым.

Полонский не мог выехать из Петербурга раньше конца июня, но семью, разумеется, в городе задерживать не хотел. Отправил жену с детьми и горничной. Еще поехал нанятый на лето репетитором к мальчикам студент-медик Коцын.

Из Спасского Тургенев 1 июня послал письмо Стасюлевичу:

«Я со вчерашнего дня здесь… Благодарю Вас за пересланные письма – но „Порядка“ не нашел, и, по словам учителя Полонских, приехавшего вчера из Петербурга, он и там не появился. Что должно из этого заключить? Или гром грянул – и Победоносцев перекрестился?»

Нет, гром не грянул – газета «Порядок» продолжала выходить, запрещались только отдельные номера.

«Здесь все тихо, – писал далее Тургенев. – Мужички уже успели посетить меня… Глядя на все эти знакомые, патриархально-смиренные – или убогие – лица, я никак не мог себе представить, что вот-вот они меня и т. д. Правда, они все надеялись получить ведерочку водки – и надежда их исполнилась! Посмотрим, что будет далее».

Но и далее в деревне жизнь текла по-прежнему. Когда приехал Полонский, удручающее впечатление произвело на него повальное пьянство. Он записал в дневнике 27 июня: «…вчера после уборки сена в саду у Тургенева бабы выпили по два стакана водки… Все пьют – это вошло в обычай».

– И то уже меня радует, – говорил Полонскому Тургенев, – что поклон мужицкий стал уже далеко не тот поклон, каким он был при моей матери. Сейчас видно, что кланяются добровольно – дескать, почтение оказываем; а тогда от каждого поклона так и разило рабским страхом и подобострастием. Видно, Федот – да не тот!

«Никто из нас, гостивших в Спасском, конечно, не пожалуется на спасских крестьян, – писал Полонский. – Дом Ивана Сергеевича был почти что без всякой охраны, особливо днем… Часто в хорошую погоду, когда мы все расходились, стоял он пустой, с открытыми окнами и дверями… Ни двор, ни сад не были огорожены». Но «ничего не было унесено, ничего не было украдено».

С другой стороны, бывшего барина своего мужики вовсе не боялись. Однажды пригнали в сад Тургенева своих лошадей – пастись между деревьями.

«Тургеневу было это не особенно приятно, – рассказывает Полонский, – он подошел ко мне и говорит: „Велел я садовнику и сторожу табун этот выгнать, и что же, ты думаешь, отвечали им мужики? – „Попробуй кто-нибудь выгнать – мы за это и морду свернем!“ Вот тут и действуй!“ – расставя руки, произнес Тургенев.

И оба мы рассмеялись. Действительно, никакого действия нельзя было придумать».

«Лето 1881 года в Спасском, – вспоминает Полонский, – не очень баловало нас – были серые, дождливые и даже холодные дни, и Иван Сергеевич часто роптал на погоду.

– Вот ты тут и живи! – говаривал он, поглядывая на небо, с утра обложенное дождевыми тучами.

Но в хорошие, ясные дни, утром, я уходил куда-нибудь с палитрой и мольбертом, а Тургенев и жена моя блуждали по саду».

Полонский признавался, что «сидеть да макать перо в чернильницу в то время, как поют птицы, пахнет сеном или цветами», ему «всегда было тяжело и незавлекательно».

Жена управляющего тургеневскими имениями Щепкина написала потом в воспоминаниях: «Яков Петрович все лето писал виды Спасского масляными красками. Его частенько можно было встретить в красивых уголках парка под громадным дождевым зонтом от солнца, за мольбертом, в своей черной куртке». И еще о нем: «Полонский был очень мягкий, добрый человек, большой мечтатель. Бывало, среди вечернего чая выйдет из-за стола, прислонится спиной к стене, поднимет высоко голову, точно где-то парит, иногда вслух декламируя стихи, частенько вставляя невпопад слова в общий разговор, отчего казался рассеянным».

В доме было очень чисто, полы недавно выкрашены, стены оклеены новыми обоями, – там, где жил Тургенев, иначе и быть не могло.

«Аккуратность Тургенева не уступала его чистоплотности, – вспоминает Полонский. – …Раз он ночью вспомнил, что, ложась спать, позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечу, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе лежало как следует. Иначе он и писать не мог… Иногда, в наше отсутствие, заходя к нам в комнату, все приводил в порядок, без всякой ворчливости; убирал стол и платье вешал на гвоздики. Подметив это, мы сами сделались аккуратнее и заботились о том, чтобы все было в отменном порядке».

Старшему сыну Полонского, Але, Тургенев подарил седло, и мальчик с упоением ездил верхом – «очень плохо и очень бойко», – замечал Яков Петрович. Он радовался, что дети «учатся и веселятся насколько можно. Иван Сергеевич их муштрует и балует. Жена очень довольна, что живет в деревне».

«Тургенев и я были очень рады, – рассказывает Полонский, – что наш репетитор Коцын бескорыстно и горячо взялся за лечение крестьян», и теперь «каждое утро ехали и ползли к нему больные». Молодой студент-медик «только и говорил, что о своих больных, – никакого иного разговора у него с нами или с Тургеневым не было».

Из Спасского Полонский съездил в Рязань, где не был почти тридцать лет. Увидел старый дом, где жил когда-то, сад, прежде густой и тенистый, а теперь запущенный, увидел «крапивою заросший огород, с развешанным бельем по веревкам и покривившейся баней…» И не захотелось ему задерживаться в родном городе – провел там всего два дня. И вернулся в Спасское.

Тургенев приглашал в Спасское Толстого и ожидал его приезда. Поезд из Москвы приходил на станцию Мценск в десять вечера; к поезду, когда ждали приезда гостя, из Спасского посылали коляску.

Полонский рассказывает в воспоминаниях:

«На другой день после моего возвращения в Спасское, а именно 8-го июля, в среду, Тургенев получил телеграмму от Л. Н. Толстого с уведомлением, что во Мценск он прибудет в 10 часов вечера, в четверг.

Тургенев распорядился о высылке во Мценск лошадей на следующий же день, в четверг, как значилось в телеграмме.

В этот же день после чая мы скоро разошлись по своим комнатам. Я сел к столу, придвинул свечу и, записывая свои дорожные впечатления, незаметно просидел до 1-го часа пополуночи. Вдруг слышу, на дворе кто-то свистнул, и затем чьи-то шаги и лай собаки. Я поглядел в окно и в безлунном мраке, с черными призраками чего-то похожего на кусты, ничего разглядеть не мог.

Я опять сел писать и опять слышу, кто-то мимо дома прошел по саду. Прислушиваюсь – топот лошадей. Удивляюсь и недоумеваю. Затем в доме послышался чей-то неясный голос… Иду в потемках через весь дом и отворяю двери в ту комнату, откуда идет дверь на террасу, а направо дверь в кабинет Ивана Сергеевича. Вижу – горит свеча и какой-то мужик, в блузе, подпоясанный ремнем, седой и смуглый, рассчитывается с другим мужиком. Всматриваюсь и не узнаю. Мужик поднимает голову, глядит на меня вопросительно и первый подает голос: „Это вы, Полонский?“ Тут только я признал в нем графа Л. Н. Толстого».

Они не виделись – после Баден-Бадена – двадцать четыре года, немудрено, что Полонский Толстого не сразу узнал.

Оказалось, гость перепутал дни недели, сегодня была среда, не четверг, так что его не ждали, лошадей за ним не выслали. В Мценске, возле станции, нанял он ямщика, ямщик плохо знал дорогу и плутал. В Спасское Толстой добрался к часу ночи.

Тургенев тоже еще не спал.

В столовой зажгли лампу, на столе появился самовар. За столом Толстой рассказывал, как он пешком ходил в Оптину Пустынь, одетый простым мужиком (его слова Полонский, вернувшись в свою комнату, записал в дневник).

– Если я чему удивляюсь, – говорил Толстой, – то это тому, что в России нет еще революции. Девять десятых всего народа не знают, чем они будут кормить детей своих, – что может быть ужаснее? Если нет еще революции, то разве только потому, что крепостное право дало народу какой-то закал, и он стал вынослив, но это до поры до времени. Положение так натянуто, что достаточно одного лишь повода.

И еще:

– Оптина Пустынь – монастырь удивительный по своему местоположению – и двум старцам. По нравственности, грубости и невежеству монахов производит тяжелое впечатление. «Вам бы только жрать, – говорят одни из них в церкви крестьянам, – а мы еще и сами ничего не ели…»

Толстой рассказывал, что в гостиницу при монастыре простых людей не пускают, и ему, оттого что был в лаптях и рваном зипуне, сказали, будто в гостинице свободной комнаты нет, а когда узнали, что он граф, лести не было конца и стали зазывать его из заезжего дома, где он остановился, в гостиницу…

Толстой, Тургенев и Полонский проговорили до трех часов ночи.

«В Спасском он пробыл, – вспоминает Полонский о Толстом, – не более двух суток и уехал, торопясь в свои самарские имения к тому времени, как начнется жатва».

Толстой кратко записал в дневнике:

«9, 10 июля. У Тургенева. Милый Полонский, спокойно занятый живописью и писаньем, неосуждающий и – бедный – спокойный. Тургенев —…тоже наивно-спокойный».

Видимо, Толстого удивило и даже несколько покоробило, что его рассказ о поездке в Оптину Пустынь и его слова о надвигающейся революции не произвели ожидаемого впечатления.

Но вернее предположить, что при этом ночном разговоре Тургенев и Полонский спокойными оставались просто потому, что, по сути, ничего нового для них Толстой в эту ночь не сказал.

Приезжали в Спасское и другие гости. Приезжал Григорович. Гостила несколько дней артистка Савина, к которой Тургенев был неравнодушен.

В конце лета усадьба опустела. Тургенев уехал – через Петербург – во Францию, в давно обжитой им дом Виардо в Буживале, под Парижем.

Полонские вернулись домой.

Снова Яков Петрович стал ездить на службу – по средам, брал извозчика. Но уже не на Обуховский проспект: комитет иностранной цензуры был перемещен в здание на Театральной улице, за Александринским театром.

Потянулись дни, все более однообразные. Осенью – дожди, зимой – снег. Ночи Яков Петрович проводил за письменным столом.

«Уверен, что в наши годы ничто так не поддерживает наших сил, как горячая, нервная деятельность, – утверждал он в письме Григоровичу. – Не бойся усталости, бойся слишком продолжительного отдыха».

Следующее лето собирались опять провести вместе, в Спасском, но весной Тургенев тяжело заболел, слег, и надежды на выздоровление были призрачны. В письмах Тургенев уговаривал Полонских не отказываться от летнего отдыха в Спасском.

Как и в прошлом году, Яков Петрович сначала отправил в Спасское жену с детьми, сам же выехал из Петербурга в конце июня.

Тот же самый поезд в десять вечера пришел в Мценск. Жена встречала Якова Петровича на станции. Молча сели в коляску. Было уже темно.

«В усадьбу приехали поздно… – записал он в дневнике. – Столовая и диванная комнаты показались маленькими – меньше, чем были прошлого года. Те же портреты глядели со стен, когда подали самовар. Казалось, что я никогда и не выезжал из Спасского, что всю осень, зиму и весну я спал и видел во сне Петербург… и опять проснулся на прежнем месте в Спасском. Недоставало только одного, что придавало этому Спасскому и жизнь, и смысл, и значение, – не было Ивана Сергеевича. Но жил я или спал – все равно, прошел год, и как я в этот год состарился!»

С августа новым председателем комитета иностранной цензуры стал Аполлон Николаевич Майков. Полонский мог рассчитывать, что в его служебных отношениях не произойдет никаких неприятных перемен.

Тургенев писал ему печальные письма, все меньше надеясь на выздоровление.

«На прощанье, – написал он в конце одного письма, – позволь тебе сообщить несколько афоризмов, которые созрели во мне в течение уже довольно долгой жизни:

a)  Никогданичего неожиданного не случается, – ибо даже глупости имеют свою логику.

b) Предчувствия никогдане сбываются.

c) Сообщенные за вернейшие известия всегдаложны.

Следует:

размышлять о прошедшем,

удовлетворять требованиям настоящего

и никогдане думать о будущем.

И, наконец, самый главный афоризм:

Человек, желающий жить спокойно!

Никогданичего не предпринимай,

ничего не предполагай,

ничему не доверяйся и ничего не опасайся!!»

Но Полонский не мог не думать о будущем, да и «самый главный афоризм» больного Тургенева принять не мог…

В переписке их возник еще спор о живописи, – Тургенев понимал ее, безусловно, лучше, чем Полонский. Манеру новых французских художников Полонский воспринимал как небрежность, предпочитал тщательную передачу деталей, – Тургенев убедительно возражал: «К живописи применяется то же, что и к литературе, ко всякому искусству: кто все детали передает – пропал; надо уметь схватывать одни характеристическиедетали; в этом одноми состоит таланти даже то, что называется творчеством».

Летом 1883 года Полонский отправился в Одессу: знакомый доктор рекомендовал ему отдых на одном из одесских лиманов и ванны с подогретой – из лимана – водой.

Он не был в Одессе тридцать лет, за это время город вырос и стал, пожалуй, еще красивее. Но из прежних знакомых Полонский нашел только одного старика – бывшего редактора газеты «Одесский вестник». И не была уже Одесса «дешевым городом», напротив, поразила дороговизной: так, за каждую ванну с подогретой водой из лимана приходилось платить рубль.

Он уже собирался уезжать, когда дошло до него известие, что Иван Сергеевич Тургенев умер в Буживале…

Несколько лет спустя Полонский получил письмо из Парижа от человека, которому довелось провести возле Тургенева последние дни, – от Александра Федоровича Онегина. Онегин сидел у постели смертельно больного Тургенева, когда тот уже бредил. «С закрытыми глазами он, наедине со мной, в Буживале, – писал Онегин Полонскому, – воображал, что едет с Вами на телеге и спешит на пожар: „А какие мы с тобою молодцы, Яша! Церковь-то как горит! Скорее, скорее! Только бы напиться“. Я поднес ему стакан воды, он жадно сделал несколько глотков, не открывая глаз. „Ну, вот и отлично, Яша! Чудесная какая вода! Церковь-то, церковь-то как горит!“».