Текст книги "Николай Клюев"

Автор книги: Сергей Куняев

После того как русские войска под командованием генерала Н. П. Линевича вместе с союзниками взяли Пекин и подавили восстание, останки русских мучеников были захоронены в братской могиле, а над ней поставлена часовня Христа Спасителя. Позднее в их память был выстроен православный храм в Тянцзине.

Так христианский Восток – во всей своей красочности, жизненном и культурном многообразии, осеняемый Духом Святым, снова становится союзником поэта в его противостоянии с «железным Западом», уже в послереволюционное время. И здесь Клюев вступает в очевидную полемику и с Нилусом, и с Владимиром Соловьёвым – с его работой «По поводу последних событий», как раз посвящённой ихэтуаньскому восстанию, – и отталкивается от строк из письма Константина Леонтьева, написанного в Оптиной пустыни, где народы, распустившиеся в «ненавистной всеевропейской буржуазии», будут «пожраны китайским нашествием»… И от смыкающихся по смыслу пророчеств святого Иоанна Кронштадтского – «освобождение России придёт с Востока», и иеросхимонаха Аристоклия Афонского – «…конец будет через Китай».

Но для Клюева это не «конец», а начало новой жизни, вдохновлённой мученической кончиной русских и православных китайцев, покоящихся в одной могиле.

А что касается «ненавистной всеевропейской буржуазии», то её наступление на русский мир не прекращалось – ни духовное, ни материальное, ни военное – сколько помнил себя Николай.

 
Безголовые карлы в железе живут,
Заплетают тенёта и саваны ткут,
Пишут свиток тоски смертоносным пером,
Лист убийства за чёрным измены листом.
 
 
Шелест свитка и скрежет зубила-пера
Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра…
Оттого в мире темень, глухая зима,
Что вселенские плечи болят от ярма,
 
 
От железной пяты безголовых владык,
Что на зори плетут власяничный башлык,
Плащаницу уныния, скуки покров,
Невод тусклых дождей и весну без цветов!
 

И всё же… В железе, давящем всё живое, Клюев ищет ту же песню и любовь, что одухотворяет всё земное бытие. И жаждет «допросить бы мотыгу и шахт глубину, где предсердие руд, у металла гортань, чтобы песня цвела, как в апреле герань»… Иллюзия? Сказка? Но без неё и жизнь не в жизнь.

* * *

Первого ноября 1919 года член коллегии Наркомвнудел и заведующая отделом управления Петросовета С. Равич направила в Вытегорский уисполком письмо с просьбой о помощи голодающему поэту: «Уважаемые товарищи, у вас в Вытегре живёт широко известный поэт Николай Клюев. Он находится в чрезвычайно трудных продовольственных условиях. Николай Клюев – истинный пролетарский поэт и певец Коммуны. Творчество его дорого рабочему классу и трудовому крестьянству. Необходимо ему дать возможность заниматься спокойно своим хорошим дорогим нам делом. Исполкому надо позаботиться о том, чтобы Клюев был обеспечен сносным пайком и на зиму дровами. Не сомневаюсь, товарищи, что вы сейчас же сделаете это и тем самым дадите возможность поэту петь свои песни, столь близкие народу». От вытегорских властей – ни ответа, ни привета, ни помощи. Вновь посылается из Петрограда соответствующее письмо с резолюцией: «Вторично. Сделать письменное распоряжение: продкому, уездлесу и Трамоту, с донесением уисполкому о принятых мерах и ответить Равичу о сделанном исполнении». Клюев посылает письмо в Вытегорскую уездную продовольственную коллегию, где «на основании телеграфного распоряжения из центра о снабжении меня продовольствием» просит отпустить муку, соль, растительное масло, крупы, картофельную муку, соль, спички… И, наконец, из Вытегры в Петроград идёт телеграмма: «Обеспечению всем необходимым поэта Клюева меры приняты. Предсовдепа Беланин».

Когда Клюев писал Ионову о «недостойных людях», которые «пользуются комиссарским пайком» – он не обманывал и не преувеличивал. В Вытегре и во всей губернии, как, впрочем, и в стране в целом, творилось в это время что-то фантасмагорическое. Свидетельство тому – статья вытегорского журналиста Александра Богданова в «Звезде Вытегры» под красноречивым названием «Внутренний жандарм».

«Там проворовался член исполкома, там исчез коммунист с крупными деньгами, там чрезвычайные комиссии реквизируют направо и налево у перепуганных обывателей мебель, последние запасы хлеба.

Иногда такие реквизиции принимают анекдотический характер. Реквизируется без всяких оснований мелочь вроде шёлковых перчаток, бутылки чернил, несколько пачек папирос и т. п. Всё это не что иное, как голос внутреннего жандарма.

Этот голос проявляется или невинно, в виде личных визитов товарищей в галифе с револьверами, или сопровождается насилиями, расстрелами.

Победить внутреннего жандарма, в волнах революции выстирать свою душу – вот наши неотложные задачи».

«Жандарм» сей был, что называется, «на своём месте». Коли «Вся власть – Советам!», значит – мне. А коли мне власть – что хочу, то и ворочу!

Богданов, словно ловя с губ клюевское слово, заклинает, как древний проповедник, своих земляков с газетного листа.

«Заблистали молнии революции. В Петроград прибыл первый социал-демократ – Голод. Под стон февральских мятежей, песни октябрьских дождей родилось „Пламя, всему миру – Назарет“…

Больше братского единения и обнажённости.

– Будем строить —

– Во имя Солнца!» («Звезда Вытегры», 13 августа).

«Братья-интеллигенты, не насилуйте душу народную. И так почти всё оплёвано.

Посмотрите на красные мечи Зари! Почернел старый мир, как червь на солнце.

Братья, слышите ли вы звоны Серафимовых крыл в громах русской революции…» (Звезда Вытегры. 31 августа).

Это буквальное воспроизведение стиля клюевской проповеди – его статей, которые поэт публикует в той же газете и которые он складывает в книгу «Огненное восхождение», посланную им в Петроград и пропавшую бесследно.

«Какую нужно веру, чтобы не проклясть всё и вся и петь „Огненное восхождение“ народа моего…» Он и пел в течение всего 1919 года, о котором скажет потом в «Погорельщине»: «Год девятнадцатый, недавний, но горше каторжных вериг…» А тогда – не вериги тянули вниз, но незримые крылья возносили к чаемому Солнцу – и статьи – нет, не статьи – стихотворения в прозе, и даже не они – слова в апостольском духе исходили из-под его пера при старой коптильне… И вещались на площадях и собраниях.

«Алое зеркальце», «Сдвинутый светильник», «Красные орлы», «Красный набат», «Газета из ала, пляска Иродиадина», «Сорок два гвоздя», «Порванный невод», «Огненная грамота», «Медвежья цифирь» – вот из чего складывалось «Огненное восхождение», словно икона «Спас в силах» писалась.

«Помню, мамушка-родитель лампадку зажигала: одиннадцать поклонов простых, а двенадцатый огненный, неугасимый. От двенадцатого поклона воспламенялась громовая икона, девятый вал Житейского моря захлёстывал избу, гулом катился по подлавочью, всплёскивался о печной берег, и мягкий, свежительный, вселяя в душу вербный цвет, куличневый воскресный дух, замирал где-то на задворках, в коровьих, соломенных далях…

И Смерть-пастух с суковатым батогом в пятку ушла. Ступлю и главу её сокрушаю… Коммунист я, красный человек, запальщик, знамёнщик, пулемётные очи… Эй, годы – старые коровы! Выпотрошу вас, шкуры сдеру на сапоги со скрипом да с алыми закаблучьями! Щеголяйте, щёголи, разинцы, калязинцы, ленинцы жаркогрудые!..

Слушаю свою душу – степь половецкую, как она шумит ковыльным диким шумом. Стонет в ковылях златокольчужный витязь, унимает свою секирную рану; – только ключ рудный, кровавый неуёмен…

И за ветром свист сабли монгольской. Чисточетверговая свечечка Громовую икону позлащает. Мчится на огненном тарантасе, с крылатым бурным ямщиком в воздухах, Россия прямо в пламень неопалимый, в халколиван калёный, в сполохи, пожары и пыхи пренебесные…

Красные люди любят мою икону, глядятся в халколиванную глубь, как в зеркало. „Куличневый дух и в нашем знамени“, – говорят…» («Огненное восхищение»).

«Коммунары уходят на фронт.

Обнажайте головы!

Опалите хоть раз в жизни слезой восторга и гордости за Россию свои холопские зенки, вы – клеветники и шипуны на великую русскую революцию, на солнечное народное сердце!

Дети весенней грозы, наши прекрасные братья вступили в красный, смертный поединок.

Солнце приветствует их!..

Мы кланяемся им до праха дорожного и целуем родную, голгофскую землю там, где ступила нога коммунара!..» («Красные орлы»).

«Ключи от Врат жизни вручены русскому народу, который под игом татарским, под помещичьей плетью, под жандармским сапогом и под церковным духовным изнасилованием не угасил в своём сердце света тихого невечернего, – добра, красоты, самопожертвования и милосердия, смягчающего всякое зло. Только б распахнуть врата чертога украшенного в благоуханный красный сад, куда не входит смерть и дырявая бедность и где нет уже ничего проклятого, но над всем алая сень Дерева Жизни и справедливости…

Кто же собирается вокруг нечистого престола капитала?

Богачи и льстецы, хотящие стать богачами, падшие женщины, бесчестные пособники тайных пороков, шуты, сумасшедшие, развлекающие совесть своего владыки, и лжепророки, променявшие Христа на сатану, воскуряющие фимиам виселице и осеняющие распятием кровавую плаху…

Молодой воин, куда идёшь ты?

Я иду сражаться за бедных, за то, чтобы они не были больше навсегда лишены своей доли в общем наследии.

Я иду сражаться за то, чтобы изгнать голод из хижин, чтобы вернуть семьям изобилие, безопасность и радость.

Я иду сражаться за то, чтобы всем, кого угнетатели бросили в тюрьмы, вернуть воздух, которого недостаёт их груди, и свет, который ищут их глаза.

Да будет благословенно оружие твоё, молодой воин!» («Красный набат»).

Каждое слово жгло и вдохновляло слушающих. Клюев был для них своим, понятным – и в то же время виделся словно объятым неземным пламенем на многолюдных митингах.

«Было в нём что-то львиное, – вспоминал Григорий Ступин, – когда он на прощальном митинге, отправляя нас на Мурманский фронт в Петрозаводск, гремел на всю центральную площадь Вытегры и подходы к ней разных улиц, призывая нас, „своих детушек“ (а мы все были моложе его), защищать Мать-Революцию, Рабочую и Крестьянскую Родину от белого многоплеменного Змея-Чудовища»… Мужики, стоявшие рядом, заряжались его энергией и говорили промеж себя: «Густо говорит», «Сильно говорит», «Знать, и нам придётся защищать Мать-Революцию…», «Пойдём, лишь кликнут клич»…

Схожее впечатление осталось и у служащего Олонецкого губернского земства Александра Романского: «Выражался он очень образно, поэтому иногда его было трудно понять. Неожиданными были сравнения и сопоставления. Говорил размеренно, чётко, без запинок. Как сейчас вижу: стоит, одна рука приложена к сердцу, другая взметнулась вверх, сияющие, воспалённые глаза, и говорит иногда громко очень, иногда совсем тихо…

Никогда я ещё не видел и не слышал, чтобы говорили так горячо, чтобы оратор так сильно мог захватить слушателей. Все, затаив дыхание, слушали слова, которые лились красиво и свободно…»

В личном же общении Клюев совершенно менялся. Он был ласков, внимателен и заботлив с каждым собеседником – и держался при этом с истинным достоинством. Ни малейшей игры, столь запомнившейся пристрастным современникам из бывшей столицы, земляки его не видели.

…Голод изматывал, борьба за жизнь не прекращалась ни на день. Гражданская война всё полыхала. А Клюев выступал, читал всё новые и старые произведения – и писал стихи, что складывались в его «евразийскую» книгу, которую он позже назовёт «Львиный хлеб».

Глава 19
«СЕГОДНЯ ВСКРЫТИЕ МОЩЕЙ…»

Не «керженский дух» веял по стране, и не «игуменский окрик» раздавался в речах новых властителей и с газетных «щелкопёрных» страниц. Слышался, скорее, глас «Великого инквизитора».

«Известия» от 4 ноября 1919 года. Заметка «У церковных стен».

«АНТИСЕМИТСКАЯ АГИТАЦИЯ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ В СОБОРЕ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО.

„Ящик“ – гробница имени Гавриила (Гавриила Белостокского. – С. К.) со следующей возмутительной надписью, послужившей в своё время материалом и для Виппера, обвинителя по делу Бейлиса: „Святе младенче Гаврииле Ты за прободенного нас ради от иудей от них же в ребра прободен был“ и т. д. (тропарь, глас 5), „Мученик Христов Гаврииле, идее же от истых зверей иудеев восхищен абже родителей лишен еси“ (кондак, глас 6)…

Собором заведуют священник Ковалевский и священник В. Кузнецов. Кузнецов, по его словам, уполномочен заведовать церковью комиссией охраны памятников старины.

Ковалевский, Кузнецов, сторожа собора супруги Мешковы арестованы».

За что? А получается – за «антисемитскую агитацию»…

А в это время в Вытегре разворачивается борьба двух революций – русской с именем Христа и антирусской, противоправославной – разворачивается как в жизни, так и на страницах одних и тех же газет.

Ещё 20 ноября 1918 года «Звезда Вытегры» поместила сообщение об одном из таких столкновений.

«В с. Андомский Погост недавно произошёл прискорбный случай избиения агитатора на религиозной почве.

Агитатор А. Мосягин в своих словах немного нетактично задел крестьян… К сожалению, крестьяне ещё до сих пор погрязают в вековых религиозных суевериях…

Их тёмный рассудок взбудоражили слова Мосягина…

Большим пособником избиения был и священник от. Смирнов.

На многолюдную толпу подействовали слова священника о том, чтобы постоять за „поруганную веру православную“.

И толпа постояла.

По делу избиения привлечены около 22 человек».

Через две с небольшим недели появилось извещение Вытегорской уездной ЧК с результатами «привлечения»: «По делу о контрреволюционном выступлении, происшедшем в Андомской волости, расстрелян священник Н. Смирнов как инициатор и главный соучастник этого мятежа». (Одновременно здесь же газета печатает призыв Иллариона Мгеладзе – будущего хорошего знакомого Есенина, известного под фамилией «Вардин»: «Деревню нужно очистить от кулацкой нечисти, калёным железом нужно выжечь эту язву».)

Проходит пять дней – и Александр Богданов печатает статью «О боге», где шарахается от пап к энциклопедистам, от Канта, Спинозы и Шопенгауэра к сверхчеловеку Ницше, от Льва Толстого и Максима Горького – к «богу апостола пшеничного рая Клюева».

«„Христианство – религия рабов“, – лениво процеживали сквозь зубы римские патриции. Но первые христиане были настоящими, подлинными христианами. В своих тёмных катакомбах они немного наивно, но искренно боготворили Христа.

Начиная с римских пап, византийских патриархов, патеров, ксендзов, наших русских попов Христос был украден у человека, был снова распят, подвергнут более тяжёлым мукам, чем на Голгофе».

Дескать – революцией снят с креста Христос. Только – тут невольно вспомнишь Есенина: «Опять его вои стегают плетьми и бьют головою о выступы тьмы…» Снова вступает в свои права сила – едва ли не более жестокая, нежели римская.

Статья «Вечерний звон», посвящённая снятию колоколов, завершалась на ударной ноте: «Вытегорский Исполком решил раз навсегда вычеркнуть из жизни этот пустозвон».

Вычеркнуть сразу не удалось. Нашлись трезвые головы среди коммунистов, – невозможно было не понять, что ещё большая часть народа (во время продолжающейся Гражданской войны!) отшатнётся от новой власти… А местная власть сама качалась, как на качелях. И своими судорожными действиями (как, впрочем, и центральная!) вносила ещё большую смуту в умы. И вот что выливалось на газетные страницы (историю с колокольным звоном оживлённо обсуждали крестьянки деревни Мегра): «Проходя мимо небольшой кучки собравшихся свободных кумушек, пришлось невольно остановиться, услышав разговор о местной власти. Одна из них громко призывала Бога покарать того, кто выдал записку местному попу о запрещении колокольного звона, другая же настойчиво уверяла, что Бог обязательно сведёт тому руки и повернёт ноги пятками наперёд. „Я доподлинно узнала, что это сделали наши еретики-‘команисты“’. Другая, не менее крикливая ханжа-богомолка настойчиво предлагала отслужить молебен о здравии того, кто разрешил звонить, но, к сожалению, не знает, как его, благодетеля, звать…»

А 21 февраля 1919 года на заседании исполкома выносится следующее решение: «Принимая во внимание, что острота момента, вызвавшая со стороны Исполкома запрещение колокольного звона, миновала – отменить постановление от 3 декабря 1918 г. о запрещении колокольного звона. При этом довести до сведения всех граждан, что в случае злоупотребления колокольным звоном последний будет вновь запрещён, и виновные будут подвергнуты наказанию по всей строгости революционных законов».

«Бороться с вековыми предрассудками» и впрямь подчас рекомендовалось в формах «просветительских».

«У нас, как и во Франции, борьба с церковью ограничивается огульным, бездоказательным, необоснованным и поверхностным отрицанием святости церкви и её догматов. Они и не были разрушены, но лишь отодвинуты за поле зрения и обихода и продолжают там существовать, сохраняя своё обаяние, умело создавшееся на протяжении веков…

Мало ограничить сферу распространения заразы. Необходимо произвести полную дезинфекцию мозгов, расчистить почву, вырвать с корнем плевелы суеверия…

Взамен упразднённого Закона Божия следовало бы ввести в школах или на вольных периодических курсах ознакомление с изысканиями серьёзных учёных в области истории религий, исследований древнего востока и т. д…

Крест, напоминающий ныне лишь о позорной казни, ставший символом смирения и самоуничижения, будет оправдан и вырван из цепких поповских лап. Он вновь обретёт своё первоначальное благородное отображение символа жизни и расцвета её во всех своих видоизменениях, от египетского с кольцеобразною рукояткою, греческого равностороннего, индусской свастики к мальтийскому с лучами пламени.

Лишь в свете знания религия перестанет быть опиумом народов» (Звезда Вытегры. 15 февраля 1919 года).

Но «дезинфекцию мозгов» и «расчистку почвы» проводили не только методами «просвещения». Точнее – и ими тоже. В своеобразной интерпретации. Это была лютая трёхлетняя кампания, начавшаяся в 1918-м.

Одиннадцатого апреля в Троице-Сергиевой лавре происходит вскрытие мощей преподобного Сергия Радонежского под стрёкот кинокамеры Дениса Кауфмана (Дзиги Вертова). Периферия, опять же, не отставала.

В «Звезде Вытегры» уже в феврале печатаются письма священников с их отречениями от сана и извещение о вскрытии мощей святого Александра Свирского. «Колокольный звон… Всем он набил оскомину…» – злорадствует корреспондент и задаётся вопросом: «Годен ли идти святой в ряды Красной армии… Оказалось, что нет. Состоял святой из черепа, воскового туловища и ваты. Было немного стружек…»

Трудно подыскать что-либо столь же противное, неприемлемое для Клюева ни по уму, ни по душе, как это кощунство. Ангельские слова находил он для святого, столь почитаемого им – в пику газетному скрипу, что железом по стеклу. Он говорил, а Николай Архипов записывал: «Есть подземный пчельник с земляным пасечным дедом. Там чёрные (антрацитовые) улья и чёрный мёд в них – мёд души народной. Серебряные пчёлы множат тяжкий мёд… Блюдут подземные пасеки посвящённые от народа: Александр Свирский, Лазарь Муромский, их же сонм не перечислишь. Тьмы серафимов над печью, Агнец-коврига – поющие знаки вечности, за ними же следует Лев, Ангел, Телец и Орёл.

Лев – страж умный, Орёл – очи мысленные, Ангел – сердце слёзное, Телец – плоть. Для плоти же Тельца – хлев – формы земные: изба, гумно, посев, лён и одежда. Огонь же не разгадан и ангелами – он от уста Агнца. От огня – Роза поцелуя. Рождество поцелуя празднуется, как некогда рождество слова во плоти (слово стало плотию).

Подземные пасечники это знают».

Сложным ассоциативным путём шёл в этих размышлениях Клюев от поучительного слова Андрея Денисова «Сотове медовнии, словеса добра, сладость же их – исцеление души». И этого животворного огня Клюев не видит в храмах новообрядческих, в храмах «тихоновских». Он, по-прежнему уповающий на «керженский дух», на воскрешение в революционном огне «мучеников, убогих, кандальников вековечных», словно восприявший Слово Иоанна Патмосского, что слышал глас Господень: «Ангелу Ефесской церкви напиши: так говорит Держащий семь звёзд в деснице Своей, Ходящий посреди семи золотых светильников: знаю дела твои, и труд твой и терпение твоё, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашёл, что они лжецы; ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься».

«Сдвинутый светильник» – так и назвал поэт слово своё о новой «голштинской» церкви. «Уже от входных врат сердце засолонело», ибо «железные они» – «как в каторжных царских острогах», паперть «замызгана», «стены – извёстка мёртвая», иконы – «не по чину расположены», да и сами лики «машкарой выглядят, прокажёнными какими-то, настолько они подновлены». И – горечь от увиденного сродни Аввакумовой: «Какое там молитвенное откровение! Подавай нам афишу, чтобы за версту пёрла, мол, у нас для вас – в самый раз. Забыла Голштиния, что ведь было когда-то иконоборчество. Люди за обаяние иконой на костры шли, на львиные зубы. Из каких же побуждений райский воздух древних икон церковь суриком замазывает? – Утрачено чувство иконы – величайшего церковного догмата. И явилась потребность в афише, т. е. в том, чем больше всего смердит диавол капитал, бездушная машинная цивилизация».

Ни веры, ни жизни не видит Николай в храме, пред входом в который «младенца возбуждал» в себе. И как Андрей Денисов видоизменял слова Иоанна Златоуста, вещавшего: «Церковь Божия не только стены и покров, но вера и жизнь», так же и Клюев отказывает всей новообрядческой церкви в подлинной вере, более того, обвиняет её, гонимую и казнимую, в новом убийстве Христа, поминая анафему патриарха Тихона… И обвиняет словами, исполненными истинной поэзии и подлинного религиозного чувства, перекликаясь уже не с автором «Поморских ответов», а с самим огнепальным протопопом, у которого «суетно кадило и мерзко приношение» в новой церкви, а Спас на иконах «яко немчин брюхат и толст учинён… А то всё писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя…»

И слово Николая напоминает древние плачи: «Увы! Увы! Облетело золотое церковное древо, развеяли чёрные вихри травчатое, червонное узорочье, засохло ветвие благодати, красоты и серафических неисповедимых трепетов! Пришёл Железный ангел и сдвинул светильник церкви с места его…

Воистину мена Христа на разбойника Варавву!

Обезъязычела Церковь от ярости, от скрежета зубного на Фаворский свет, на веянье хлада тонка, на краснейший виноград красоты и правды народной.

А где скрежет зубный, – там и ад непробудный. Там и мощи засмердят, и Александры Свирские с Митрофаниями Воронежскими в бабьи чулки да душегрейки разрядятся…

От крови Авеля до кровинки зарезанного белогвардейцами в городе Олонце ребёнка взыщется с Церкви.

Кровь русского народа на воздухах церковных.

И никакая англо-американская кислота не вытравит сей крестной крови с омофоров церковных генералов…

„Приду и сдвину светильник твой с места его…“ Это не я говорю, а в Откровении прописано, – глава вторая, стих же пятый побеждающий».

Кажется, ничего святого не осталось… Поэт, восставший против Тихоновой церкви, восстаёт одновременно против большевистского кощунства вскрытия мощей – и пишет «Самоцветную кровь». Её он опубликует не в вытегорской печати, не на родине, а в Петрограде, в «Записках передвижного общедоступного театра», может быть, в единственном месте, где это слово могли принять.

«Народ, умея чтить своего гения, – пишет Клюев, – поклоняясь даже кусочку трости, некогда принадлежащей этому гению, никогда понятие о мощах не связывал и не связывает с представлениями о них как о трёх или четырёх пудах человеческого мяса, не сгнившего в могиле. Дело не в мясе, а в той весточке „оттуда“, из-за порога могилы, которой мучились Толстой и Мечников, Менделеев и Скрябин, и которой ищет, ждёт и – я знаю – дождётся русский народ. Какую же нечуткость проявляют те люди, которые разворачивают гробницы с останками просто великих людей в народе! (Позднейшие злоупотребления казённой, никонианской Церкви в этой области отвергнуты всенародной совестью, а потому никого ни в чём не убеждали и убеждать не могут.) Народ хорошо осведомлён о том, что „мощь“ человека выявлена в настоящий век особенно резко и губительно. Лучи радия и чудовище-пушка, подъёмный кран и говорящая машина – всё это лишь мощь, уплотнённая в один какой-либо вид, ставшая определённой вещью и занявшая определённое место в предметном мире, но без возможности чуда множественности и сознательной жизни, без „купины“, как, определяя такое состояние, говорят наши хлысты-бельцы. Вот почему в роде человеческом не бывало и не будет случая, чтобы чьи-нибудь руки возложили воздухи на пушечное рыло или затеплили медовую свечечку перед гигантским, поражающим видимой мощью, подъёмным краном…»

Читаешь эти строки – и невольно думаешь о том, с какой лёгкостью нынешние священники осеняют крестным знамением и кропят святой водой «мощь уплотнённую» – от военных кораблей и подводных лодок до «мерседесов» и внедорожников современных буржуа… Не о них ли Клюев писал девять десятилетий тому назад: «…B неприступных палатах, что по-аглински банками зовутся, гремит Золотой Змий, пирует царь Ирод-капитал и с ним князи и старшины, и тысячники, беззаконии студодейцы и осквернители и блазнители нечестивыи…»

Но с «Иродиады студодейной», «Иродиады бескостной» нечего и взять. Страшно думать о том, слагая сердечные гимны новой власти, что те самые товарищи, которые казались братьями во Христе, совершают – по незнанию, по злобе ли – дьявольское кощунство над мощами святых, видя в них лишь «восковое туловище… вату… и немного стружек»… И пытается Клюев объяснить смысл происходящего, вразумить своих соотечественников, допускающих варварство и участвующих в нём: «…Память совершается, не осыпается краснейший виноград, благословенное тело гробницы, хотя бы в ней обретались лишь стружки, гвозди, воск и пелены. Стружки с гвоздями как знак труда и страстей Христовых; воск как обозначение чистоты плоти и покрывала как символ тайны. Из алкания, подобного сему, спадает плод и из уст русских революционеров:

 
Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придёт».
 

Он вспоминает народовольческий гимн – словно возвращает нынешних революционеров памятью к их предшественникам, надеясь, что не из уважения к церкви – из благоговения перед мученическими судьбами народников остановятся разрушители. Он взывает к их народолюбию – ради чего же они творили революцию, как не ради блага народа – по их словам?! Он заклинает их речью о народной красоте, что, поруганная, не останется неотмщённой.

«Направляя жало пулемёта на жар-птицу, объявляя её подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей, черносошной России… А пока жар-птица трепещет и бьётся смертно, обливаясь самоцветной кровью, под стальным глазом пулемёта. Но для посвящённого от народа известно, что Птица-Красота – родная дочь древней Тайны, и что переживаемый русским народом настоящий Железный Час – суть последний стёг чародейной иглы в перстах Скорбящей Матери, сшивающей шапку-невидимку, Покрывало Глубины, да сокрыто будет им сердце народное до новых времён и сроков, как некогда сокрыт был Град-Китеж землёй, воздухами и водами озера Светлояра».

В этих строчках трудно было не ощутить внимательному читателю подспудную угрозу, ибо известно: «новые времена и сроки», которые совлекают Покрывало Глубины с заветного клада, – есть последние времена для жизни, этот клад схоронившей… Не об этом, скорее всего, думали те, кто скоропостижно откликнулся на «Самоцветную кровь», снабжённую Клюевым подзаголовком «Из Золотого Письма Братьям-Коммунистам». Ощетинились «Братья-Коммунисты», интуитивно почуяв «анчарный яд» в «стволе» клюевского слова супротив вскрытия мощей.

«…С этой ставкой на корявую бабёнку можно очень далеко уйти – назад», – вещал анонимный рецензент в «Вестнике театра». Более содержательным был отклик В. Блюма, который через несколько лет объявит о том, что «пора убирать исторический мусор с площадей», подразумевая под «мусором», в частности, памятник «Тысячелетие России» в Новгороде и памятник «гражданину Минину и князю Пожарскому» в Москве… А тогда в «Вечерних известиях», укрывшись псевдонимом «Тис», он писал со смешанным чувством страха, отвращения и ненависти: «Хлыстовский „революционер“, нашедший в прошлом году в т. Ленине какой-то керженский дух, исследует „наперекор точнейшим естественным наукам“ то, что „маковым цветом искрится внутри у каждой рязанской и олонецкой бабы“». И если для поэта мощи – это «тайная культура народа», то для рецензента – «пережиток грубейшего фетишизма»…

В общей сложности в 1918–1920 годах было вскрыто 65 рак с мощами святых в четырнадцати губерниях России. Через десять лет в поэме «Каин» Клюев воплотит весь ужас свершившегося, созерцая кощунство глазами «детины с угольком в зубах и с леворвертом на поясе», но уже не отделяя от него и себя – словно провоцировавшего тогда совершаемое на его глазах в 1929-м разрушение храмов своим поэтичнейшим словом о «сдвинутом светильнике».

 
…Сегодня вскрытие мощей.
Любил могильные фиалки
Подростком собирать в картуз, —
Теперь на сон пустой и жалкий
Я улыбаюсь в карий ус.
Иду с товарищем-наганом
На тайну смерти и гробов,
В ладью луны за океаном
Невозвратимых парусов.
Луна – любовница светилам,
Но в юно-палевый восход
Тоска старинная по жилам
Змеёй холодною ползёт.
……………………………
Запахло тлеющим арбузом,
И нос чихал от едкой моли…
Мы написали в протоколе:
«В такой-то год, в такой-то день
Нашли в гробнице сохлый пень,
Мироточивую колоду…»
На паперти же по народу,
Как в улье гуд, росла молва,
Что Иоаннова глава
Зардела… Ну, конечно, вапой.
Мне кот услужливою лапой
Помог бумагу подписать,
Хвостом же приложил печать.
 

Для Николая сбережение святых мощей, сохранение сокровищ древностей и сектантских архивов – единое подвижническое действие. Он увещевал и своих земляков на встречах, где произносил огненные речи «по текущему моменту», и делегатов уездного учительского съезда, произнеся «Слово о ценностях народного искусства». То, чем он раньше делился с Блоком и Есениным, то теперь пытался сделать достоянием провинциальных учителей.

«Думают, подозревают ли олончане о той великой, носящей в себе элементы вечности, культуре, среди которой они живут?