Текст книги "Николай Клюев"

Автор книги: Сергей Куняев

 
Как у нас ли, други, ныне радость:
Отошли от нас болезни, смерть и старость.
 
 
Стали плотью мы заката зарянее,
Поднебесных облак-туч вольнее.
 
 
Разделяют с нами брашна серафимы,
Осеняют нас крылами легче дыма,
 
 
Сотворяют с нами знамение-чудо,
Возлагают наши душеньки на блюдо.
 
 
Дух возносят серафимы к Саваофу,
Телеса на Иисусову Голгофу.
 

Это можно и декламировать, и петь, чувствуя, как душа наполняется радостью, а всё существо – нечаянной лёгкостью. Радость в духе – это определяющий признак всех клюевских «Братских песен». Братство в духе – их содержательная константа.

Клюев не «стилизовал», а творил собственные гимны и песнопения, естественно и легко используя найденное предшественниками – и новейшие поэтические достижения, которыми он овладевал, глубоко и пристально читая современных ему поэтов, пришлись впору. Эпохи смыкались в его творчестве – и старая, книжная и устная, стихия естественно и органично вбирала в себя новую волну, которая казалась каплей в том океане словесных сокровищ, что помнил Николай ещё по распевам матери. И пелись, и передавались, и заучивались его «братские песни», а, например, «духовные стихи» Михаила Кузмина остались достоянием сравнительно узкого кружка.

Они не раз, кстати сказать, встретятся на жизненной дороге – и их отношение друг к другу будет со временем меняться, – от полного взаимного неприятия до той стадии, которую, наверное, точнее всего определить словом «товарищество».

* * *

Вернёмся всё же к Ионе Брихничёву, точнее, к его пасквилю «Новый Хлестаков».

После обвинений в плагиате последовали обвинения Клюева во лжи и алчности.

«В предисловии к „Братским песням“ Клюев пишет, что они, т. е. „Братские песни“, – написаны раньше „Сосен перезвона“, но мне – в присутствии ряда лиц, на мой упрёк ему – во лжи и неискренности – сказал: „В прошлом году у нас тоже была размолвка, однако в результате наших отношении явились ‘Братские песни’“.

Как же это – то раньше „Сосен перезвон“, а то в результате наших отношений. Слишком нагло.

Что-то очень тёмное, как и всё в господине Клюеве».

Далее Брихничёв пересказывает услышанные от кого-то «клюевские» слова, «что „Братские песни“ напечатаны без его согласия», и приняв это за чистую монету, начинает «опровергать»: «…Мне, как потрудившемуся над изданием этой книги – была прислана книга с надписью – „священнику и брату“, а Свенцицкому – „с земным поклоном“». Упоминает клюевское «удовольствие, что книга издана так именно, как он хотел». И затем, обличая, приводит интересные детали: «Вообще, что хотения Клюева были приняты к сведению, видно из того, что „пророк“ просит, чтобы в предисловии Свенцицкого была вставлена фраза Клюева о самом себе, что „братские песни“ – отклики тех песен, которые пели мученики Колизея и… братья на жестоких кострах. И даже это, как можно видеть из предисловия к „Братским песням“, было исполнено».

А дальше – больше.

«Ложь и гипноз, которыми себя окружает Клюев, выдавая себя за религиозного реформатора, создали во мне представление о нём, как о чём-то очень большом.

Кажется, я первый назвал его в печати новым пророком, за мной повторили это очень многие.

Теперь каюсь.

Клюев, бесспорно, очень выдающаяся личность, но типа Хлестаковского. Только более наглая. Ибо пустил в ход самое сильное оружие: религию и братство.

Религиозные отношения основываются на вере, и мы поверили ему.

Но по плодам их узнаете их. „Они придут, как волки в овечьей шкуре“.

А Клюев к своей внешней кротости ещё прибавлял – заявлял всем и каждому, что никогда не имел сношений с женщинами. Старался окружить себя ореолом и стоустой молвой.

Но сразу же ореол спадал, когда дело доходило до денег.

Всегда бросалась в глаза его непомерная жажда стяжания».

И далее следовали: подсчёт – сколько Клюев получил за «Братские песни» и «Сосен перезвон»; упоминание о гонорарах с журналов; упрёк, что «пророк» «не считает нужным внести свою долю в общую сокровищницу, а, наоборот, уводит у них последнюю материальную поддержку – 800 экземпляров „Сосен перезвон“ – заплатив за них даже не 144 руб., которые они стоили его друзьям, а лишь 82»; извещение о «выпрашивании» Клюевым денег и вещей у знакомых. «Кроме того (все эти два с половиной осенних месяца), прикрываясь бедностью, читал за плату свои песни

– У Адашева – 2 раза,

– Озаровской,

– эстетов,

– графини Уваровой,

– гимназии Травниковой,

– Мендельсона,

– Мягковой,

– Третьякова и других».

И, естественно, упоминание, что с каждого выступления «получил… по 25 руб.».

Список свидетельствовал о том, что Клюев становится модным поэтом и исполнителем. Его приглашают в богатые дома, в дома любителей и собирателей народного творчества. При том, что гонорары за публикации и исполнения были его единственным источником существования, и Брихничёв волей-неволей свидетельствовал против самого себя, упоминая, «что все эти и прочие деньги новый Хлестаков немедленно переводил на родину». То есть «братья», естественно, рассчитывали на Клюева, вошедшего в славу, как на источник дохода, а Николай в первую очередь помнил о престарелых родителях, о брате, который, «и ледащий, и путящий», всё же не мог своим жалованьем обеспечить их существование.

И ещё один «грех» подчёркивает Иона: «Вообще – „жидов и левых“ господин Клюев не жалует (есть одно письмо его, где он пишет – „поймите меня – ведь вы не какие-нибудь жиды или левые“)». (Ведь насмотрелся Клюев и на тех и на других, в период своей «революции» и тюремного сидения. Наслушался. Узнал многим из них цену.)

Клюев много что рассказывал о себе Брихничёву, и невозможно сейчас определить, где он «подкладывал себя», следуя принципу «быть в траве зелёным, а на камне серым», а где говорил от души, и насколько правильно Иона его понимал. Во всяком случае, для Брихничёва уже все средства были хороши, и отдельные фразы Клюева он использовал без зазрения совести ради убийственных выводов: «Хлестаков, лжец, религиозный шулер, клеветник, литературный и нелитературный вор… Я утверждаю, что для Клюева нет ничего невозможного – если ему это выгодно…»

Послание разошлось достаточно широко, и иные позднейшие мемуары о Клюеве выдерживались в «брихничёвском» тоне.

А ведь ещё недавно всё было иначе. После уничтожения нескольких номеров «Новой земли» цензурой журнал был окончательно закрыт за статью «Похоронный марш», посвящённую Ленскому расстрелу. Вместо него вышел журнал «Новое вино», где в первом номере, на обложке которого был портрет Николая, были напечатаны клюевская «Святая быль» и восторженная статья о нём Любови Столицы «О певце-брате»: «Я говорю о замечательном литературном явлении последнего времени – о необычайной, нечаянно-радостной поэзии Николая Клюева, особое значение которой вскрывается, на мой взгляд, во второй его книге „Братские песни“. Как озеро, вспоены они светлым небом нового религиозного сознания; как луг, вскормлены тёмною землёю древнего народного творчества. Поэтому песни эти таят в себе таинственную связь с прошедшим и грядущим, с человеческим и божеским, со звериным и серафимским…» Ладно – восторженная поэтесса, но ведь и сам Брихничёв тут же поёт Клюеву хвалу, уже следующей его книге, ещё только готовящейся к печати – «Лесные были»: «Страшная книга… Изумительная книга… Наша критика, привыкшая смотреть на стихи с точки зрения внешней, проглядела в книгах Клюева „Сосен перезвон“ и „Братские песни“, – то, что составляет душу души Клюева, его глубокую религиозную личность, кладущую отпечаток на все произведения поэта и сообщающую им исключительную силу и мощь, как призыв к новой лучезарной жизни. Лучшие из критиков обратили внимание на сравнительно второстепенные вещи и забыли и обошли молчанием вечные гимны, ставящие поэта в ряды таких поэтов, как Давид и Иоанн Дамаскин… Клюев носит в себе подлинного, голгофского Христа. Этот Христос и помог ему посмотреть на жизнь иными глазами…»

Таким предстаёт «религиозный шулер, литературный и нелитературный вор» на страницах нового брихничёвского журнала. А в третьем номере Брихничёв печатает беседу с Клюевым под названием «Богоносец ли народ?», где Клюев в чрезвычайно резких тонах отзывается о веховцах и их взглядах на русский народ и полемизирует с Владимиром Соловьёвым. И ни малейшей идеализации народа ни в клюевских словах, ни в клюевском тоне.

«Указывают на народ – богоносец… Как будто не путём самосознания, не путём страдания совершенствуется нация…

Это Соловьёв говорил?

Я не согласен с Соловьёвым… Это – суеверие…

На самом деле народ – Дракон. (На самом деле – Дагон. Брихничёв плохо услышал. – С. К.)

Земля – злое, тёмное божество…

И плен земли самый страшный…

Недаром в древности земле приносили человеческие жертвы. Дагон…

Пахарь постоянно зависит от земли…

Молятся они во время засухи не Богу, а Духу земли…

Какой же тут народ богоносец?!

А к палке привыкнуть не большая заслуга… Терпение…

Чтоб они треснули с этим терпением… Ставят в заслугу целой нации, что она к палке привыкла…

Какое суеверие, Господи!

Барыня вывела собачку на цепочке и смотрит, как она гадит…

Так и они, называющие народ богоносцем, видят народ на цепочке и смотрят, как он гадит, и умиляются…

Читаю книги и думаю, что они плетут…

Конечно, отнимая от народа этот чин – богоносца, нельзя заключать, что он и свинья, и скотина…

Но нечего и болтать про то, чего не знаешь… А между тем ни один из них не объявится – „меня за умного считайте или за дурака, а я ничего не знаю“.

Тогда бы всем легче стало… Впрочем, я не знаю, какого бога они разумеют…

Того, кто сам ходит…

Или которого на руках носят…

Может быть, у них, у Булгаковых да Бердяевых, такой бог и есть, которого носить надо…»

С этой речью впрямую перекликается клюевская «Святая быль», где «други-воины» навещают на земле «добра-молодца», что сам был из их рати небесной: «Моё платье – заря, венец-радуга, перстни-звёзды, а песня, то вихори, камню, травке и зверю утешные…» Слетев звездой на «землю святорусския – матери», он, человеком став, – «всем по духу брат с человеками разошёлся… жизнью внутренней…». И вещает – в чём суть этого разлада:

 
Святорусский люд тёмен разумом,
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелен бор топоры вострит,
Замуруд степей губит полымем.
Перед сильным – червь, он про слабого
За сивухи ковш яму выроет,
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется…
 

Так видится русский человек ангелу во плоти, который знает, что творит «навет», и «навет» этот «чутко слушают» его друзья, и отвечают по достоинству: возвращают «друга» в небесные выси:

 
«Мир и мир тебе, одноотчий брат,
Мир устам твоим, слову каждому!
Мы к твоим устам преклонили слух
И дадим ответ по разумию».
Тут взмахнул мечом светозарный гость,
Рассекал мою клеть телесную,
Выпускал меня, словно голубя,
Под зенитный круг в Божьи воздухи;
И открылось мне: Глубина Глубин,
Незакатный Свет, только Свет один!
Только громы кругом откликаются,
Только гор алтари озаряются,
Только крылья кругом развеваются!
 

Не прижившийся среди людей, при всей любви к «земле святорусския», вернулся в родную обитель. А за навет – рассечённая плоть.

* * *

…Ещё в сентябре Клюев писал Василию Гиппиусу, также привлекая его к сотрудничеству в новом журнале: «Здесь очень хорошие люди около журнала „Новое вино“». Но ознакомившись с брихничёвским «посланием», резко отстранился от бывшего друга и в письме издателю К. Некрасову просил снять посвящение Брихничёву над «Святой былью» в готовящемся издании «Лесных былей», а 22 мая 1913 года написал Брюсову: «Дорогой Валерий Яковлевич, я получил письмо от Брихничёва, в котором он выражает сожаление о том, что написал Вам обо мне и 800 экземплярах „Сосен перезвона“. Дело объясняется очень просто, и к нему я никакого касательства не имею. С Брихничёвым я порвал знакомство, так как убедился, что он смотрит на меня как фартовый антрепренёр на шпагоглотателя – всё это мне омерзительно, и я не мог поступить иначе».

Стараниями Брихничёва ещё одно произведение – стихотворение в прозе «За столом Его» появится в одесском альманахе «Солнечный путь», и на этом их контакты прервутся раз и навсегда.

А в октябре Клюев знакомится с Алексеем Николаевичем Толстым, который два вечера подряд слушает его стихи, боясь пошевельнуться.

 
В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальце девка-краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса.
 
 
На деревне грачиные граи,
Бродит сонь, волокнится дымок:
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь Солнопёк…
 

«Его стихи более чем талантливы», – писал Толстой Некрасову. С подачи Алексея Николаевича издатель принял к печати «Лесные были». И в том же году состоялось знакомство Клюева с Сергеем Антоновичем Клычковым.

Красавец цыганистого вида, тончайший лирик, увлечённый славянской мифологией (увлечение ею переживали многие из тогдашних поэтов – да у Клычкова была в стихах та песенная органика, которой в помине не было у многих из них, как и у того же Городецкого) – он сразу стал одним из близких Клюеву людей в холодном и неуютном столичном мире. Его первые книги «Песни» и «Потаенный сад» не пришлись по душе ни Блоку, ни Гумилёву – а Клюев их принял сразу же. При том, что сам Клычков напрочь отвергал советы иных «доброжелателей» подражать Клюеву («…Я, право, не знаю, что надо сделать, чтобы идти по тропе Клюева», – писал он Борису Садовскому). Для Николая он стал драгоценным другом и собеседником.

Клюев, Клычков, Карпов… Позже их вместе с Александром Ширяевцем, Сергеем Есениным и Алексеем Ганиным назовут «новокрестьянскими поэтами». На самом деле это было явление поэтов Русского Возрождения, становление уникального направления в русской литературе, второй жизни которого отечественный читатель дождётся лишь к середине 1960-х годов.

…А тогда шло бурное обсуждение «Братских песен».

«Клюев – это настоящий, Божьей милостью поэт – самобытный, сочный, красочный, с интересным религиозно-философским мировоззрением и чистым откровенным цветением души. „Братские песни“ по образности и одухотворённости изумительны» («Воскресная вечерняя газета»).

«Песни Клюева – явление весьма незаурядное, глубоко вдохновенные, стихийно-яркие, оригинальные. Это – поэзия новых, освободительных настроений в народе» («Современное слово»).

«Новая книга Клюева напоминает „духовные стихи“, „сектантские псальмы“… И действительно, братские песни удивительно общенародны. Их неопределённое воздыхание, обещание искупления, заложенное в них чаяние конечного счастья, счастья, добытого мукой крестной, отвечают упованиям многих и многих измученных народных душ…» («Речь»).

«„Братские песни“ Клюева радуют, как зорька нового дня. Песни Клюева – это гимны воинов Христовых» («Копейка»).

«Вдохновенные, волнующие, подкупающие стихи. Это звучная, красивая песня-молитва, песня-пророчество, песня-скорбь» («Кубанский край»).

Читать это было приятно, но пищи ни для души, ни для ума эти восторги не давали.

* * *

Впрочем, восторги быстро поубавились. Клюев начал в полной мере ощущать на себе, что такое «художественная критика».

«Тощую, претенциозную „вторую книгу“ Н. Клюева трудно дочитать до конца… Тут кресты, терновник, венцы из терний, Голгофа, кущи рая, райский крин, зверь из бездны и т. д., и т. д. …Но тут нет живого человеческого слова, идущего от сердца к сердцу…» (Василий Львов-Рогачевский, журнал «Современный мир»).

«Искупление грехов, кровавые слёзы раскаяния, эшафот и костёр, вот что сменило недавно бодрую музу Клюева… Потух внутренний огонь… и помертвели слова и образы… Неблагоприятное впечатление довершается крикливой статьёй Свенцицкого» (Виктор Ховин, газета «Новая Жизнь»).

Куда больший интерес вызывала статья Брюсова в «Русской мысли».

«Среди подлинных дебютантов первое место принадлежит г. Н. Клюеву. Его первый сборник появился с предисловием пишущего эти строки, и потому мы считаем неудобным говорить об нём. Но теперь уже издана вторая книга Клюева „Братские песни“, может быть, более тесная по захвату, чем первая, но едва ли не более сильная… Проходя мимо стихотворений просто слабых (каких в книге немало), мы должны сказать, что лучшие являют редкий у нас образец подлинной религиозной поэзии. То, что давалось коллективному творчеству общин наших сектантов, выражено у г. Клюева в порыве личного, индивидуального вдохновения и окрылено стихом, часто совершенным, иногда сделанным умелой и искусной рукой… Некоторая нелитературность его речи, неприятно останавливавшая в его поэтических описаниях природы, как нельзя более к месту оказалась в этих „духовных стихах“, которым и подобает говорить безхитростным народным говором… Мы затрудняемся пророчить о судьбе г. Клюева как поэта. Но во всяком случае он дал нам две хороших книги, – светские, молодые, яркие».

Там, где «затруднялся» Брюсов, никаких затруднений не испытывал Гумилёв, отвергавший принадлежность поэзии Клюева к поэзии «сектантской».

«До сих пор ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он – экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин – по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры? По выходе его первой книги „Сосен перезвон“ я говорил второе. „Братские песни“ укрепляют меня в моём мнении… Именно так и складываются образцы народного творчества, где-нибудь в лесу, на дороге, где нет возможности да и охоты записывать, отделывать, где можно к удачной строфе приделать неуклюжее окончание, поступиться не только грамматикой, но и размером. Пафос Клюева – всё тот же, глубоко религиозный… Христос для Клюева – лейтмотив не только поэзии, но и жизни. Это не сектантство, отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху… Вступительная статья В. Свенцицкого грешит именно сектантской узостью и бездоказательностью. Вскрывая каждый намёк, философски обосновывая каждую метафору, она обесценивает творчество Николая Клюева, сводя его к пересказу учения Голгофской церкви».

Одним из самых ярых почитателей Клюева в это время стал Сергей Городецкий. Он написал восторженнейшую статью о поэте «Незакатное пламя», где, в частности, указал, что «литератором он (Клюев) покорно просит себя не считать, а только блюстителем древних песенных заветов и хранителем живого, действенного начала в слове». Через посредничество Городецкого стихи Клюева появились в «Гиперборее» и в «Литературном альманахе», издаваемом «Аполлоном». Он же ввёл Клюева в только что созданный Цех поэтов, с ним же Николай посещал кабаре «Бродячая собака», где Городецкий 19 декабря 1912 года делал доклад «Символизм и акмеизм». А в статье «Некоторые течения в современной русской поэзии», напечатанной в первом номере «Аполлона» за 1913 год, писал буквально следующее: «Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову, как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что „слова – хамелеоны“; поставить в песню слово незначащее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как брёвна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронёсся от его книг. Вяло отнёсся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм». Это и большущий камень в огород Брюсова, упоминавшего «шероховатые» и «неудачные» стихи у Клюева, и спор с Гумилёвым по поводу «неудачных окончаний»… Но самое главное: Городецкий выдёргивает Клюева из «объятий» Блока и Брюсова и объявляет себя и других акмеистов – единственным, кто по достоинству оценил клюевскую поэзию… Вот тут и подумаешь – не выступает ли новый покровитель в роли того самого «антрепренёра», которым ранее был Брихничёв?

Клычков, наблюдая всю эту кутерьму, писал об акмеистах своему другу Петру Журову: «Жалко мне, что Городецкий спутался с их дикой компанией. Все они очень культурные люди – но вот, мой друг, пример ещё того, что и культура изощрённая иногда куда хуже открытого варварства. Господи помилуй, недавно узнал, что и Клюев там, куда этого-то нелёгкая несёт? Я счастлив, что я до сих пор в стороне от этой литературной возни и маскарада культурных зверей».

Превращение в «литератора модного» не могло радовать Николая. А «Бродячая собака» произвела на него впечатление жуткое.

Позже он напишет Блоку: «Я пришёл в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж где всякая чистота считается самаринскою проказою, а потупленные долу очи и тихие слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной болезнью, а онанизм под разными соусами принят как „воробьиное занятие“ – походя, даже без улыбки, отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о свершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казёнка, чем „Бродячая собака“, лучше Семёновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в семиэтажной ливрее, чем „танец апашей“, лучше терем Виктора Васнецова, чем „Зон“, крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка».

Но пока – он принимает правила предложенной игры. Тем более что она сопровождается неуёмными и неглупыми похвалами Городецкого.

С прежними товарищами по «Новой земле» он расстался навсегда.