Текст книги "После бури. Книга первая"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Нынче – как раз такой период?

– Как раз... так что, Петр Николаевич, если уж что-нибудь такое к вам придет, вы, пожалуйста, запомните!

– Про любовь – не придет.

– Не зарекайтесь! От сумы и от любви никто не может зарекаться! Огурчиков не хотите?! Прелесть, только-только с грядки. «Замечательно и поразительно!» – вот они какие!

И Леночка весело засмеялась, попрощалась с Корниловым и ушла... Мордочка девчоночья, беленькие кудряшечки, банальная такая головка, но фигурка – фигурка! Небольшая и на русский, на православный лад Афродита, да и только, такие формы!

И ведь сколько она пережила, но ничего в этой фигурке переживания не искалечили, ничего в ней не стерли... Куда там Еве! Ева была женщиной громоздкой, формами своими владела неумело, не понимала до конца их назначения. Леночка понимала все.

Леночка понимала больше, чем положено понимать в этом смысле обыкновенной женщине. Всегда ведь чувствовалось, что она чем-то необыкновенна, и невольно предполагалось: а вот этим самым, как раз этим своим пониманием! Может быть, и еще кое-чем, не исключено, но этим – обязательно!

Да, Леночка очень тонко, умно и артистично воспринимала то нечто, которое было у нее от Афродиты, непрерывно воспринимала, ничто не могло этому восприятию помешать – ни холод, ни голод, ни революции, ни черная, грязная и тяжелая работа, которую она то там, то здесь выполняла по направлению биржи труда, она не пренебрегала никакой работой, где уж там – кормиться надо было, да и одеться в ее-то годы тоже требовалось. Впрочем, и помимо прокорма у нее было уважительное и даже заинтересованное отношение к любой физической работе, к тяжелой – особенно, и это уважение, вернее всего, опять-таки проистекало от ее тонкого ощущения каждого движения, каждой мышцы в самой себе.

Цирк и оперетта сводили ее когда-то с ума, так это, наверное, снова по причине все той же физической чувствительности.

В то же время у Леночки были свои – причем твердые и непоколебимые – понятия, совершенно, казалось бы, несовместимые с ее характером.

Ну вот, Леночка не носила открытые платья и ненавидела их на женщинах, особенно на полных... «Господи боже мой,– искренне удивлялась и сердилась она,– да что эта особа – не видит, что ли, как это ужасно?! В зеркало, что ли, не посмотрелась ни разу, а нацепила декольте и пошла как ни в чем не бывало! На сцене она, что ли?!» – «Ну почему же, Леночка, на сцене и при огромном стечении публики это можно,– спрашивали ее,– а в гостях – нельзя?» – «Неужели непонятно? – удивлялась Леночка.– В театр именно на это идут посмотреть, подивиться, ткнуть пальцем, вот, мол, как это нелепо, как смешно или – как соблазнительно, для того там стечение публики, а в гостях? А на улице? А дома? Ни в гостях, ни на улице, ни дома – театра же нет? И не должно быть! Нельзя путать местность и самые разные места человеческого присутствия! Ужас, что может произойти при такой-то путанице!»

Леночке в общем-то никогда не составляло большого труда выйти замуж, уйти от мужа или завести любовника, поболтать на темы самые фривольные, но, когда однажды при ней кто-то стал рассказывать, как в городе Ауле, а слышно, и в других городах молодые люди и девушки, комсомольцы, организуют нынче общества «Долой стыд!» и ходят по улицам в чем мать родила, в Ауле ходят по проспекту Социалистическому, в недавнем прошлом – Соборному переулку, перед каждым выходным днем после работы, шесть или семь человек обоего пола,– Леночка громко сказала «Ах!», покраснела, страшно, до синевы, закрыла лицо руками и дальше уже кое-как выговаривала через ладони: «Ах, не надо, не надо говорить об этом! Это страшно! Я уже слышала об этом, но только не могла поверить! Значит, кто-то может это сделать, а кто-то может на это смотреть?!»

Афродита Леночка ушла, но сначала разрезала самые гладенькие, самые красивые и аппетитные огурчики вдоль – от темно-зеленого хвостика, из которого торчал другой хвостик, рыженький, остаток давно засохшего огуречного цветочка, до беленького пупка, через который он еще сегодня был скреплен о своим растением, с огуречной плетью...

Обе половинки Леночка посолила. Потерла друг друга, чтобы соль равномерно распространилась по чуть-чуть зеленоватой мякоти с несколькими рядами маленьких семян-зародышей.

Посоленные половинки она положила на кусок свежего ржаного хлеба, и тут то появился в избе ни с чем не сравнимый тонкий душистый запах природы, запах, взывающий к жизни.

Вот она как сделала, Леночка, уходя.

А еще она унесла из его существования – прошлого, а может быть, и будущего – всех на свете женщин. Себя унесла, и милую Милочку, и Евгению Владимировну Ковалевскую тоже.

Евгения-то Владимировна?

Она ведь уехала из города Аула, да...

Переслала кое-какие вещички Корнилова в Верхнюю Веревочную заимку, сама же, ни слова не написав, не передав, уехала в неизвестном направлении.

Скрылась!

Это сколько же надо было передумать, перестрадать, сколько пережить отчаяния святой женщине, вечной милосердной сестре, чтобы оставить Корнилова одного, раненого и несчастного, в этой избе?!

И все-таки она снова поступила именно так, Евгения Владимировна, как должно было ей нынче поступить. Даже и этот ее поступок все равно был милосердным, и вот Корнилов вдыхал аромат огурчиков и ржаного хлеба, а думал он опять таки о Леночке Феодосьевой: она ведь хотела и еще прийти!

С лопоухим человеком, которого она так серьезно называет «мужем», а все-таки прийти! И уж настолько ли это серьезно для Леночки: «муж»?

Корнилов, не откладывая, стал готовиться к посещению, он решил представить в воображении, как и что будет?

Но тут заскрипела дверь, в избу снова вошел Уполномоченный Уголовного Розыска, теперь он был один, то есть без Уполномоченного Промысловой Кооперации.

Он вынул из портфельчика лист желтоватой бумаги, потянул было носом воздух, наполненный огуречным ароматом, и слегка улыбнулся, но отвлекаться все-таки не стал, сказал строго, с явственным оттенком официальности:

– А теперь присядем. Вот сюда. За стол. Поговорим.

Что-то голодное и жадное было в лице УУР, пряталось и не могло спрятаться в желтой, уютной его бородке.

– Значит, в тот день, когда случилась драка, вы шли наниматься в Верхнюю Веревочную заимку? Вить веревки?

– Шел наниматься. В Верхнюю Веревочную заимку. Вить веревки.

– К кому именно шли? К какому хозяину?

– Кто больше заплатит, к тому и шел.

– Не знали, к кому вы идете?

– Не знал.

– С кого бы вы начали, в чей дом вошли бы сначала? Наверное, к хозяину, у которого вы работали прежде? До того, как получили во владение «Буровую контору»?

– До того, как я получил «Буровую контору», я вил веревки у разных хозяев.

И пошел, и пошел своим особым чередом допрос.

Следовали вопросы: кто, кого, чем стукнул в драке, не помнит ли Корнилов – кто стукнул его? Чем стукнул? Почему-то интересовался УУР – кто и чем? ! Все вопросы были дежурные, обязательные, не по существу. Не по тому существу, которое, кажется, имел намерение разгадать Уполномоченный. Впрочем, намерения УУР пока что были не ясны.

– Вы работали в артели, нанимались то к одному, то к другому хозяину?

– Работал. Нанимался.

– Вы не могли не видеть, что артели в действительности нет. Артели нет, а есть частные хозяева с наемным трудом, которые обманывают государство, получая налоговые льготы, как кооператоры?

– Никто не возлагал на меня обязанностей Уполномоченного Промысловой Кооперации. Мне нужно было заработать на хлеб. Больше ничего.

– Хлеб – само собой разумеется. А то, что не разумеется само собой?

– То не относится к делу.

– Относится, гражданин Корнилов: я выясняю ваше социальное лицо!

– И это обязательно?

– Совершенно обязательно! В любом судебном разбирательстве. И не только в судебном.

– В каком же еще?

– В любом... При каких обстоятельствах вы потеряли свою «Буровую контору»?

А вот этот вопрос уже из «тех»,– не имея ни малейшего отношения к драке веревочников, он был из тех – из самых существенных. От него сразу же чем-то повеяло. Чем-то фронтовым, убийственным.

А было-то как? Как произошло?

Иван Ипполитович Глазунков, буровой мастер и совладелец Корнилова, автор единственное в мире «Книги ужасов», отнял у него «Контору», перевел ее на свое имя – вот как было!

Иван Ипполитович знал, что владелец «Конторы» по уставу ее должен быть лицом технически компетентным, но уже на первой скважине, которая была заложена вблизи деревни Семенихи, Корнилов свою полную некомпетентность обнаружил.

Иван Ипполитович как знал, что Корнилов подпишет с председателем артели «Смычка» Барышниковым договор на бурение другой скважины, причем подпишет с нарушением финансовой законности – без выплаты государству налогов с дохода.

Он все предусмотрел, Иван Ипполитович, чтобы отнять у Корнилова «Контору», все, кроме одного: что он сам сойдет с ума.

Это было так естественно для него – окончательно сойти с ума, но все равно неожиданно, потому что и в сумасшедшем доме, больной, с пятнисто-синим лицом, с расширенными зрачками маленьких глаз, заикающийся, он очень умно, он толково вел дело к полному изъятию у Корнилова «Буровой конторы», чтобы стать единственным ее владельцем. Не только в буровом деле, а во всем, что касалось владения «Конторой», Иван Ипполитович был мастером – человеком проницательного ума и практической хватки.

Он не понимал только, что сумасшедший не мог получить юридические права на это владение, и вот «Контора» стала ничьей, ни Корнилову, ни Ивану Ипполитовичу не принадлежала, и, ничью, ее в два счета присвоило государство – государственный Краевой трест по строительству водно-мелиоративных объектов, сокращенно «Краймелиоводстрой».

Корнилов к этому вопросу следователя готовился, предусмотрел его и теперь, опуская, разумеется, некоторые подробности, рассказал, как было дело, а рассказав, спросил:

– Имеет ли ваш вопрос отношение к драке веревочников?

– Не имеет,– кивнул УУР.– Но к вашему социальному лицу – имеет прямое. И я спрашиваю, почему вы не пытались восстановить свои права? При совершенно реальных-то шансах выиграть дело?

– Через суд? – спросил Корнилов.

Конечно! Нэпманы же только и делают, что судятся с государством в судах или заседают в арбитражах, а вы? Вы – образованный, вы – умный, вам грех отступать! Честное слово – великий грех! Неуважение к самому себе и к нэпу! Зачем же новая политика, если ее на каждом шагу можно попирать? Для самого же государства выгодно, в его это интересах, чтобы объявленная им политика, для него истинно необходимая, осуществлялась не только на словах, но и на деле! Неужели непонятно?

– Чтобы бывший белый офицер – и судился с Советской властью? Не-е-ет! Бывший белый офицер остался жив и – спасибо!

– Да что их, нет больше, что ли, бывших белых, среди нэпманов? Их там добрая половина – ничего, судятся! Нет, я вас не извиняю! Я вас за такую мягкотелость, за беспринципность такую – осуждаю, да! До конца осуждаю, да!

И что-то строгое и действительно осуждающее появилось на лице УУР. На добродушном, в общем-то, лице с небольшой слегка кудрявой бородкой.

Ваш отец, Николай Константинович, главный акционер саратовского общества «Волга» – не оставил вам никаких бумаг, никаких завещаний? Как наследнику?

– Никаких.

– Чем вы это объясняете?

– Он был уверен, что меня нет в живых.

– Но вы-то, оставшись в живых, почему не дали .знать о себе родному отцу?

– Бывшие белые офицеры не разыскивают родственников. Зачем? Зачем обязывать близких людей тому, чтобы они писали в анкетах: имею сына, имею брата, имею бывшего мужа – бывшего белого офицера... Ныне проживающего... в городе Ауле. Логично?

– – Логично...– согласился УУР.– Это – логично. Но после того, как отец ваш умер, не логично ли было сыну побывать в Саратове? Позаботиться о наследстве? Но вы вместо того снова пошли вить веревки! Вот это – нелогично! Это – предательство.

– И это относится к моему социальному лицу? Тоже?

– К чему же другому?

– Тогда объясняю: я больше не хотел быть нэп

маном. Я подумал, что обстоятельства благоприятствуют мне, лишая меня «Буровой конторы»! И вот я больше не нэпман, и это, безусловно, к лучшему!

Но тут уже не только что-то серьезное, но и что-то зловещее появилось в лице УУР, только Корнилова это ничуть не смутило – он был уверен в своей позиции и ему было интересно занимать эту позицию против УУР.

– Представьте себе – человек не желает быть собственником?! Этакое русское нежелание. Кого оно не устраивает? Советскую власть? – спросил Корнилов не без ехидства.

– У каждого желания, а у нежелания тем более, должна быть своя логика.

– Я и говорю: русские интеллигенты-разночинцы ненавидели же собственность? А русские писатели? Лев Толстой? А русские нищие, богомольцы и странники? Революционеры? Народники? Ведь вы же народник? А вся русская история...

– Ну, история-то вас не остановила бы. Кого история когда-нибудь останавливала? Тут другое...

УУР мрачнел и задумывался, задумывался и мрачнел, потом пришел к какому-то выводу, потрепал себя за бородку сперва левой рукой, а потом, отложив в сторону карандаш, и правой тоже, а тогда и высказал свой вывод:

– Вы – уклонист, гражданин Корнилов! Вы не верите в нэп! Вы – злостный левый уклонист!

Корнилов несказанно удивился:

– Да уклонение-то от чего происходит? От линии партии! А у меня от чего может быть уклонение, у беспартийного? У бывшего белого офицера? Уму непостижимо! От чего?

– Кто ищет, тот находит. При всех обстоятельствах находит!

– Но если бы я искал, так уж, конечно, искал бы не влево, а вправо – частную собственность искал бы! Реставрации капитализма искал бы! Свержения Советской власти искал бы! Всех грехов искал бы, о которых нынче на собрании любой партийной ячейки говорится! В каждой газете пишется! Но в том-то и дело, что я ничего не ищу, не хочу искать. Не хочу! Не могу! На поиск нужно иметь право и убеждение, а я ни того, ни другого не имею и не признаю за собой!

– Вы – троцкист. Может быть, и меланхоличный, но троцкист, уж это – точно!

– Не может быть! – снова удивился Корнилов.– Нелепица! Захочешь придумать – не придумаешь!

– Ну где вам признаться? Где вам понять, что вы – троцкист, в то время, когда вы – истинно он, больше никто другой! Вы сами себе изменяете, троцкисты тоже сами себе и так, знаете ли, к этому привыкли – ну, как будто по-другому быть не может и не должно быть! Ну вот их программы и заявления возьмите лет за пять – это же сплошные измены самим себе! Они сперва были справа от большевиков вместе с меньшевиками, а нынче они куда как левее! Это они всех более виновны в несчастиях военного коммунизма, а когда нашлось спасение в лице нэпа – они против! Это они народ хотят уничтожить, тот самый, представьте себе, народ, который и совершал революцию! Они без предательства шагу не могут, предательство истины для них истина, она им как хлеб, как теория и как практика жизни, потому что им все национальное, все историческое и даже все естественное враждебно, им нужна р-революционная масса, а вовсе не народы и не исторический опыт. Они будущее представляют как власть : отвлеченных и демонических теорем, выдуманных порочными их умами! Я вам скажу: оттого, что вы троцкист меланхолический и даже добренький, что в вашу теорему входит отрицание нэпа, а в практику – отказ от своих законных, Советской же властью установленных прав на «Буровую контору», от этого вы ничуть не меньше троцкист! Вы и в нэпе тоже ждете предательства – и вот вы отказываетесь от «Буровой»!

– Не понимаю! Допрос? Или – дискуссия?– воскликнул Корнилов.

Он был в полной растерянности:

– И почему это вы одной веревочкой связываете меня с троцкистами? И при чем тут ваша личная точка зрения на троцкизм?

УУР же раззадорился еще больше:

– А потому я вас связываю, гражданин Корнилов, потому на одну веревочку цепляю, что вы отказываетесь от своей «Буровой конторы», а идете вить веревки к неграмотному, к средневековому веревочнику. И это делаете вы – образованный человек и не растяпа! А, глядя на вас, другие что должны подумать? «И нам тоже надо отказаться от своей собственности, пока не поздно, от проявления хотя бы какой-либо личной инициативы и деятельности! И нам нельзя верить нэпу, если такой образованный, такой умный человек – Корнилов – и тот ему не верит?!» А тогда – что же? Сейчас какое создалось положение вещей? Сейчас, в настоящее время, Россию вернуть в капитализм никак нельзя – землю ведь помещикам обратно не отдашь? Фабрик фабрикантам не отдашь? Учредительное собрание и то не соберешь, его ведь надо собирать кому-то, а где оно, это кто-то? Нету его, одна есть реальная сила, большевики, а больше – никого! Значит? Значит, остается одно из двух – либо нэп, либо – военный коммунизм. И вот вы и подобные вам троцкисты нэп всячески компрометируете, губите на корню, и тогда остается только одно: военный коммунизм. Вы, человек военный, все это точно рассчитали!

– Ну что вы говорите? Ну зачем это мне военный коммунизм? Подумайте сами – зачем?

– Я подумал. Подумал! Он вас погубит, да. Но он и сам себя погубит тоже. Вот вы по военному и рассчитали: «В свое время мы не смогли погубить коммунизм, ну что ж? Тогда погибнем вместе!» Вот какой у вас злодейский и тайный расчет!

– Вы – фантазер и чудак! Не годится это говорить следователю, но поймите и меня – не могу не сказать! Вы – очень странный чудак!

– Чудак-чудак! – подтвердил УУР.– И вот у меня, у чудака, скажу откровенно, к вашему делу бо-ольшой интерес! Очень серьезный интерес. И я полагаю сделать так: представить такие материалы, чтобы суд закатал вас надолго, изолировал вас, чтобы зловредное ваше влияние, пример вашего поведения, легко можно было объяснить: «Отказался от «Буровой контору»? Потому и отказался, что преступник! А дальше вот еще что: почему вы преступник-то, надобно мне все-таки выяснить? Не верю же я, будто вы от «Конторы» просто так отказались, за здорово живешь, из интеллигентских каких-то соображений,– не верю! Простачок какой! Бессребреник какой! Теоретик какой – теорией, видите ли, и ничем другим, он дошел, что «Контору» ему нужно отдать! Не верю: тут и практика есть в этом деле, голову даю на отсечение, есть практика! Есть она! Имеется обстоятельство, оно не позволило вам поехать в Саратов ни при жизни отца, ни после его смерти, вот вы послали в Саратов незнакомого человека. Счастье еще, что человек сошел с ума, что показания его не имеют нынче никакого значения, а в здравом-то уме ж он бы на вас показал, уж пока-а-азал бы! Так вот: когда вы в последний раз были в Саратове?

Корнилов попытался взять себя в руки.

– Я удивлен! – сказал он. – При чем тут ваши личные взгляды, симпатии и антипатии! Ваши взгляды на нэп? На троцкизм? Я требую, чтобы следствие велось не здесь, не в этой избе, где вы позволяете себе все что угодно, а в служебном помещении!

– Когда вы в последний раз были в Саратове?

– ...в служебном помещении, где я смогу заявить протест!

– В последний раз в Саратове вы когда были?

– ...где я потребую, чтобы следователь был заменен!

– Когда вы были в последний раз в Саратове? Вопрос ясен?

Корнилов отвечал так: в Саратове он был один раз, гимназистом. Была прогулка с отцом по Волге от Самары до Астрахани. На пароходе. Кажется, на том самом пароходе, который затем был описан Буниным в рассказе «Солнечный удар». Как тот пароход назывался? Кажется, «Святой Николай» или как-то по-другому? Впрочем, следователь, наверное, этого рассказа не знает. Бунин написал его уже в эмиграции. Наверное, не знает?

– Почитываете эмигрантов? Ухитряетесь здесь, в Ауле? Ну и что же? После прогулки с отцом на том пароходе вы никогда больше в Саратове не были?

– Отец переехал в Саратов, когда я был уже студентом в Петербурге.

– Одно другому не мешает... Почему не навеститьго? Родных людей?

– Не пришлось...

УУР встал, подошел к окну, сквозь немытые стекла поглядел на окрестности Верхней Веревочной, на Ту сторону, на тот солнечный день, который нынче Ту и эту Стороны обнимал, а когда вернулся к столу, снова сказал:

– Без нэпа снова был бы военный коммунизм, да... Страдание было бы великое, потери великие! Все народное, историческое, все окажется ненужным и лишним. Песни не будет, кроме «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка», сказки не будет. Выбора не будет, ежели настанет «военный»! Какой выбор на войне?! Вы же сами об этом знаете!

– Чашки чая с самоваром за вечерней беседой и то не будет! – усмехнулся Корнилов.

– Не будет! Чая – не будет! Нет, вам волю давать в самом деле никак невозможно, вас надо в тюрьму и надолго. На всю жизнь! Чтобы, не дай бог, не выдумали новых теорий. У интеллигента, у него – как? Ежели для простого человека, для мужика, убийство без суда – это убийство без совести, то интеллигенту дай теорию, и вот он уже террорист и убийца по убеждению, по совести и по собственному геройству... Мало того, что он запросто человека убьет, он и творения истинно человеческие запросто уничтожит, да... Репина там, либо Льва Толстого, либо Дионисия! Повесит вместо Репина Татлина, Татлин-то при военном коммунизме изобразительным искусством в Наркомпросе заведовал! А что с него, с Татлина, взять, ежели у него теория! И новые веяния? И веяния все новые, все новые, а старое и народное ему как проклятие какое-нибудь, не более того?! Оно же под его теорию не подходит?!

– Но ведь вы же сами, вы сами объясняли мне недавно, в дружеской беседе, что народ надо перевоспитывать? И как можно скорее?!

УУР усмехнулся.

Он понял, чего стоит возмущение подследственного и его требование перенести допрос в служебное помещение, и в неожиданно дружественном тоне подтвердил:

– Ну еще бы не нужно было народ перевоспитывать, ежели он нынче – строитель коммунизма?! Конечно, нужно! Конечно, как можно скорее, пока железо еще горячо, пока революция в нем не остыла, пока в народе еще не разрушен дух общинности. Пока не упущена возможность повернуть его к коммунизму вместе со всей его историей, начиная с «Повести временных лет» и даже – более ранней...

А кончилось-то? Неожиданно случилось, нельзя было этого ожидать...

Корнилов несколько раз ощупывал рану на голове, она легонько, но свербила, зудилась, может быть, оттого, что заживала, но УУР вдруг спросил:

– Болит?

– Побаливает...

– Ну, так мы вот что, мы на сегодняшний день кончим. У меня и другие дела имеются, тоже неотложные, а вы чайку попейте. Отдохните. Приготовьтесь к дальнейшим вопросам, не завтра, так послезавтра мы разговор продолжим, да. А чтобы вам не скучно было, я вам книжечки принес. Три! Две Анатоля Франса, одну – Бернарда Шоу. Борю и Толю принес я вам, судя по всему, они любимые вами интеллигенты. Мыслительные люди, ежели не сказать – заумные! Вот и читайте на здоровье!

– Вы же говорили, вам эти книги еще нужно где-то взять? В какой-то, кажется, библиотеке?

– Это я так. Просто так, позондировать – нужны вам Боря с Толей или нет. Вот получите: это – Толя, а это – Боря... Но только не думайте, что ваше дело вам сойдет с рук, нет – не сойдет! Я вас закатаю, дорогой мой, и хорошо закатаю. Надолго и надежно! Тут уж ничего не поделаешь – нет для меня другого выхода, совесть не позволяет. Конечно, вы можете сегодня же убежать, скрыться, но напрасно: поймаю!

На какое-то время – на день, на два, на три, Корнилов почему-то сбился со счета – он остался один и действительно читал Шоу и Франса и спрашивал себя – а что же это было, что за допрос? Фарс какой-нибудь? Агитация и пропаганда какая-нибудь? Внушение? Вербовка куда-нибудь? Или это все-таки был допрос?

Не знаешь, что и думать...

Не зная, что думать, он думал: ну почему, почему, право, не съездил он в Саратов после смерти тамошнего папочки? Даже и не занимался бы в Саратове наследственными делами, ничем не занимался, а так – повертелся бы у кого-то на глазах, по улицам походил бы, местную газету почитал бы, и все! Теперь все было бы в порядке! Ведь чувствовал же он в свое время, когда вступал во владение «Конторой», что надо, надо съездить!

Кроме того, не зная, что думать, Корнилов все больше и больше думал о Леночке Феодосьевой, ее вспоминал.

Он Леночку-то знал давно. Ну как давно.

Приехал в город Аул, поселился у своей спасительницы Евгении Владимировны и тут же где-то вскоре познакомился с Леночкой. Когда именно – нет, не помнит. Вернее всего – на бирже труда, в очереди безработных, до того, как стал вить веревки в Верхней заимке. За прошедшие с тех пор годы Леночка не раз и не два то приближалась к нему, то отдалялась, совсем исчезала...

Так было: вдруг Леночка появляется в каморке на углу Локтевской с площадью Зайчанской, появится, поглядит на Евгению Владимировну и на Корнилова тоже, что-то такое поболтает, задумается, будто спрашивая у себя – туда ли она попала, куда хотела попасть, к тем ли людям? – ответит: нет, не туда и не к тем! – и убежит! Полгода ее нет.

Через полгода прибежит снова – проверить, не ошиблась ли она в тот раз? Может быть, люди-то все-таки – те? Нет, не те! – ответит самой себе через полчасика и убежит снова...

Ит. д.

А чего тут было проверять-то, в чем еще и еще раз убеждаться? – удивлялся Корнилов.– Ну разве Евгения Владимировна, святая женщина, могла быть близким человеком для Леночки, своим человеком?! Своим по духу, хотя бы по внешним каким-то признакам, по тому, что составляет женский разговор? Евгения-то Владимировна, она и понятия о таком разговоре не имела, а Леночка за ним и прибегала. Ну, положим, не только за ним, не только к Евгении Владимировне, и к Корнилову, разумеется, тоже, но не могли же они – Леночка и Корнилов – между собой беседовать, дальше и дальше знакомиться, если с Евгенией Владимировной у нее два слова не клеилось?

И получалось, что Леночка забегала на улицу Локтевскую, угол с Зайчанской площадью, будто бы для того, чтобы узнать, как там – все еще ничего не изменилось? Ах, ничего! Ну, тогда придется еще с полгодика обождать... Вот так, ни на кого не обижаясь и никого не обижая, как бы даже и несколько легкомысленно, она ждала и ждала своего часа.

Какой это мог быть час? Корнилов не понимал.

Зато когда стал нэпманом, понял.

Он тогда с улицы Локтевской переехал на улицу Льва Толстого, № 17, а Евгения Владимировна переезд не приняла, отвергла новое жилье – и с таким ожесточением, какого Корнилов даже предполагать не мог, для Леночки же улица Льва Толстого, № 17 оказался домом родным, и казалось, будто история этого дома с нею была связана, будто они друг без друга существовать не могли – она и этот дом, только какой-то нелепый случай их на время разлучил.

Маломальский факт из истории дома, любое о нем сведение, очертание любого предмета в этом доме как будто бы давным-давно было известно Леночке, и она говорила:

– Что-о-о? Дом горел в семнадцатом году? А у меня дом в Москве горел в восемнадцатом! Что-о-о? В этом доме жил комиссар? И в моем доме жил комиссар! Что-о-о? Что-о-о? В этом доме был до революции Торговый дом? И в моем доме до революции был Торговый дом!

В конце концов получалось так, что каждое слово, если оно относилось к дому по улице Льва Толстого, № 17, в той же самой мере относилось и к Леночке Феодосьевой. И – наоборот.

...Значит, в семнадцатом году город Аул сгорел, дом 17 по улице Льва Толстого сгорел тоже, причем одним из первых.

Происходило дело при Всероссийском Временном правительстве, и хотя было оно Временным, это не мешало ему преобразовать уездный центр Аул в центр губернский, учредить соответствующие учреждения и канцелярии по полной для губернии норме, а как бы даже не выше этой нормы.

Ну, а когда канцелярии возьмутся за устройство самих себя – дело закипит, и уже к концу года многие здания в центре были отремонтированы, дом № 17 по улице Льва Толстого ожил опять-таки одним из первых. Он был видный, трехэтажный, с мраморными лестницами, с магазином в первом этаже, с квартирами в третьем, он был в Ауле строением известным и по имени своих владельцев – купцов первой гильдии братьев Тетериных – назывался «Тетеринской торговлей».

...В Леночкином доме в Москве, на Таганке, неподалеку от Швивой горки, в те же дореволюционные времена помещалась торговля братьев Ляпиных.

Поскольку дом «Тетеринской торговли» был восстановлен из пепелищ губернскими канцеляриями, канцелярии и заняли значительную часть его, а братья потеснились, волей-неволей уступили половину молодым и энергичным губернским учреждениям. Учреждения эти в ту пору очень гордились своей молодостью и тем, что они, возникнув после революции, не имели за собою «самодержавного прошлого». Может быть, как раз по этой причине Тетерины и стали выходить в народ, то есть центральный магазин у них был теперь поскромнее, а на окраинах, в Сад-городе в первую очередь, они открыли с десяток небольших лавочек.

Но уже в декабре семнадцатого в Аул пришла Советская власть, тетеринские и прочие лавочки ликвидировались, здание же «Тетеринской торговли» незамедлительно заняло едва ли не самое главное губернское советское учреждение – Губпродком – Губернский продовольственный комитет – во главе с комиссаром, старейшим аульским большевиком товарищем Прядихиным, на которого и была возложена задача: конфисковать хлебные запасы Аульской губернии для голодающего Петрограда. А хлеба в губернии было невпроворот, точно никто и не знал, сколько сот миллионов пудов, хлеб скопился здесь за годы мировой войны, потому что железнодорожный транспорт не справлялся с вывозом в Европейскую Россию, и товарищ Прядихин, человек необыкновенной энергии, рассылая продотряды во всех направлениях, во все самые отдаленные поселки и заимки, очень скоро создал такой фонд, который действительно мог бы прокормить Питер, но дело-то как уперлось в железнодорожный транспорт, так и упиралось в него и теперь, тем более что положение стало еще хуже: вагонный парк сократился повсюду, а в Сибири особенно, паровозы не двигались, потому что не было дров. Революция же, какие тут дрова? Кто во время революций дровами запасается?

Странное дело, но и Губпродком, и товарищ Прядихин, и вагонный парк, и паровозы, для которых не хватало дров, и революции Февральская и Октябрьская, все-все это опять-таки благодаря дому бывшей «Тетеринской торговли» имело очевидное отношение к Леночке Феодосьевой, и вот она вспоминала, что и в ее доме на Таганке, в Москве поблизости от Швивой горки, с приходом Советской власти тоже обосновался «комитет, только не продовольственный, а топливный, «Топком», и не губернский, а какой-то другой, и комиссар тоже был в бывшем ее доме, только не Прядихин, а Залман...

О своем доме на Таганке Леночка вспоминала исключительно по аналогии со всеми теми перипетиями, которые постигали здание бывшей «Тетеринской торговли», причем вспоминала как бы даже и с некоторым безразличием, дескать, было когда-то, как же, как же, знаю, как это бывает, но ни досады, ни обиды, лишь некоторое удивление: сходство-то какое, оказывается, может быть между городом Москвой и городом Аулом? Надо же! Кто бы мог подумать?!