Текст книги "После бури. Книга первая"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Бурый же философ, должно быть, находил во всем, что здесь происходило, подтверждение своим мыслям – волновался и привлек-таки внимание нескольких горожан. Горячо, торопливо он объяснял им:

– Человек есть система органических движении безо всякой психики! Это эксплуататоры выдумали бредовые понятия «сознание», «дух», «подсознание», а еще – сволочи! – разделили мир на материальных и духовный! И марксисты тоже попались на хитрую удочку – Энгельс попался, а до него – Декарт попался! А – Деборин? А – Крупская? А – Луначарский? Бухарин списал свои труды у товарища Эммануила Енчмена, основоположника «теории новой биологии», но Дальше он с товарищем Эммануилом Енчменом не посоветовался и вот впал в неизбежную ошибочность! И в эксплуататорскую путаницу! И в сети, расставленные разными агентами – Локком, Беркли, Юмом, Махом – для того, чтобы разделить мир на материальных и духовных, а себе оставить при этом высший, то есть духовный мир, а трудящимся кинуть кость в виде мира материального! Вы только посмотрите, товарищи трудящиеся, вот же картина: люди избивают друг друга, убивают неизвестно почему – где здесь сознание? Где здесь дух? Где и в чем здесь так называемая идея? Вот оно, доказательство, хотя и жестокое и даже, может быть, страшное, но бесспорное доказательство учения товарища Эммануила Енчмена! Нам говорят: «енчмениада» разгромлена, нас разгоняют туда и сюда, но это ничего не значит – некое философское и эксплуататорское воззрение, именуемое диалектическим материализмом, скоро умрет, пролетариат прозреет и введет систему физических паспортов для каждого человека, чтобы установить пригодность его организма быть участником нового общества! Дорогие товарищи трудящиеся! Кто из вас действительно желает избавиться от мракобесия, то есть от сознания несуществующего в нас сознания, от этой мегеры и проклятия всех честных людей, а пролетариев – в первую очередь? Кто? Кто желает – возьмите, прочтите внимательно!

И бурый философ стал рассовывать, тонкие книжечки без переплета своим слушателям.

Корнилов стоял в стороне, но книжечка попала в руки и ему.

ЕММАНУИЛ ЕНЧМЕН

Теория новой биологии и марксизм

Выпуск первый.

Типография рабочего факультета Петербургского государственного университета «Наука и Труд».

Петербург.

1923

Корнилов перевернул страницу и еще прочел: «Набор и печатание книги выполнены вечерними и ночными работами студентами рабфака Петербургского государственного университета».

Ну как же – Петербургский университет, многие его кафедры, а философские и естественного факультета прежде всего, он знал и легко представил их себе, и университетскую типографию тоже представил, и нехорошо ему стало, не по себе, оттого, что и кафедры и аудитории могли иметь какое-то отношение к бурому философу, а через него – к нынешней драке.

В нынешней драке самой страшной все еще была вдова Дуська .

Корнилов ее знал, работящая была как лошадь, добрая, добрая и глуповатая, взбалмошная баба. Вдова, трое ребятишек на руках. Дуська их любила и по любви поколачивала: они росли совсем не такими красавчиками, какими она их в младенчестве себе представляла. Дуська была уверена, что они сами в этом виноваты, делают это нарочно – мать позлить им удовольствие, мать в них души не чает, бьется из-за них день и ночь, сучит веревки в развалившемся со всех сторон дырявом сарае, а они своей матери злом за добро отплачивают. А?!

«Нет,– решил Корнилов, глядя на Дуську,– нет, не пойду я к веревочникам! Подохну – не пойду! Что бы ни случилось – не пойду! В очередь безработных на биржу труда – это праведнее, это справедливее... Неужели и праведность, и справедливость мне нипочем? Пойду на биржу!»

Так он думал.

Он ведь шел нынче к веревочникам, он шел к ним наниматься на работу.

Шел, так до сих пор и не отдав себе отчета в том, что с ним произошло... Он спрашивал сам себя: «Что произошло?» – и сам себе отвечал: «Не знаю...»

Не знаю, каким образом я потерял «Буровую контору».

Не знаю, как я перестал быть нэпманом, а стал безработным.

Не знаю, почему я не нашел другого выхода, как только идти к веревочникам, наниматься вить веревки.

Не знаю...

«На биржу труда!» – подтвердил он еще раз и тут заметил, что кто-то из нижних смутно знакомой ему громоздкой фигурой приближается к Дуське.

Одна рука висела у этого человека плетью,– может, это Дуська перебила ее веслом?

В другой он держал огромную, толстую дубину, может, он хотел кончить драку? Чтобы кончить ее, обязательно нужно было кого-то убить!

Может, это был отец последнего, младшенького Дуськиного мальчонки? Корнилов, когда еще вил веревки на Верхней заимке, слышал, что Дуська родила от кого-то из нижних – и тот, нижний, не раз грозился ее за это убить.

Вот он подходил медленно к Дуське, тот человек, только к ней одной, избегая чужих ударов, сам ни на кого не замахиваясь, подходил к ней сзади, она, вся в крови, на коленях, его не видела, она уже ничего не видела, но все еще размахивала обломком весла.

Корнилов рванулся и выхватил у человека дубину – теплую и в крови, и у него было такое ощущение, будто он выхватил из чужих рук не дубину, а страшный, смертельный удар.

Но тут чей-то удар последовал в него – тяжелый и гулкий, в голову. «Ну вот,– подумал Корнилов,– на войне, на многих войнах не погиб, а тут... да не может этого быть!»

«Зато Ба баржу труда но надо идти!» – подумал еще.

Потом он долго о чем-то догадывался, не зная чем, а это была вот какая догадка: он, оказывается, все еще жил, существовал.

Странное существование – без времени, но в каком-то пространстве, беспредметном и безлюдном.

«Может быть, это и есть смерть – такое существование? – возникал вопрос.– Вполне может быть, что так!»

Первые люди, которые перед ним возникли, оказались чудными стариканами. Он-то ждал каких-нибудь очень серьезных встречных, глубоко философствующих по поводу жизни и смерти, прошлого и будущего человечества, нет, ничего подобного!

Это были его папочки.

Как и полагалось в силу совершенно определенных обстоятельств, папочек было двое, не больше и не меньше, один самарский, другой – саратовский.

Саратовский сухощав, подтянут, с золотом в нижней челюсти, очень похожий на инженера-изыскателя, с теодолитом и нивелиром исходившего многие губернии Европейской и Азиатской России.

Он и в самом деле был инженером-изыскателем, с теодолитом и нивелиром исходившим многие губернии... Он же основал акционерное дорожно-строительное общество «Волга», именно по его смерти Корнилов и получил в наследство свою «Буровую контору».

Папочка самарский и по внешнему облику и, опять таки, на самом деле был адвокатом – пенсне, высокий лоб, курносый носик и кругленькое личико, каждую минуту, даже каждую секунду готовое заговорить. И не просто так заговорить, а полемически-красноречиво. В личике легко угадывалась и некая государственная озабоченность.

– Сейчас тебе, Петруша, самое главное знаешь что нужно сделать? – спросил он, как бы продолжая давным-давно начатый разговор, как бы даже этот разговор заканчивая.

– А что? – поинтересовался Корнилов.

– Жить!

– Совершенно верно – жить! – подтвердил саратовский инженер.– Без сомнения, это – самое главное! Вернее ничего быть не может.

– А – зачем? – поинтересовался снова Корнилов.

– Чтобы жить! – подтвердил адвокат тоном, не допускающим ни малейших возражении.

– Точно сформулировано! – подтвердил инженер.– Все-таки ты наш сын, а для чего отцам сыновья, если не для того, чтобы они жили?! И вот еще что,– сказал инженер, обращаясь уже к своему, в некотором роде, коллеге – адвокату,– вот еще что: мы с вами, оказывается, оба Константиновичи, только я – Николай, а вы – Василий! Точно! А что это значит? А? Я вам опять объясню: это значит, что не с нас с вами началась путаница, нет, не с нас! Мы-то с вами перепутали между собой своего сына Петрушку, но еще раньше наши с вами отцы разделили пополам фамилию и одно отчество. Следовательно, начало нынешней путаницы положили наши деды, а там, копнуть, может, и прадеды замешаны! Следовательно? А вот: не мы первые, не мы последние создаем всякого рода путаницы! Следовательно! А вот: плевали мы на путаницы, не мы их выдумали, так что наше дело плевать на них, а больше ничего! А твое, Петруша, дело – жить!

– Сложно вы как-то излагаетесь...– употребил необычное выражение Корнилов самарский, Василий Константинович, адвокат. – Сложно. А между тем русский язык позволяет просто и ясно выражать самые высокие мысли. И соображения.

– Позвольте, как вы сказали? Соображения, да? Скажите, пожалуйста, а какие при вас имеются соображения?

– Мы не открываем новых истин. Поэтому дай бог сохранить истины старые... Старые, как мир.

– Дальше?

– Вот и давайте спросим нашего Петрушу, думает ли он жить Дальше? Петруша – ты думаешь на этот счет или не думаешь?

– Я думаю, – сказал Корнилов. – Я-то думаю, но тут, папочки, знаете какое дело? Не знаете? То-то и оно! У меня книжечка припрятана под голубятней во дворе дома по улице Локтевской, номер сто тридцать семь... И меня все время тянет эту книжечку выкопать. Из-под голубятни.

– В чем же дело? Возьми и выкопай!

– Выкопал бы. Обязательно. Но она знаете какназывается?

– Как?

– «Книга ужасов».

Что-? – изумился Василий Корнилов самарский, адвокат.– Повтори, Петруша, повтори!

И повторять не надо! – как отрезал саратовский инженер.– И повторять не надо, и выкапывать не надо, на кой черт! И вообще, что это за тема для разговора? Ума у вас, что ли, настолько? У самарцев? У адвокатов? Тоже мне – нашли тему! Нашли и рады-радешеньки!

После этих слов папочки саратовского папочка самарский несколько сник, задумался и сказал:

– – Действительно, уважаемый Николай Константинович, наши взгляды, а главное, чувства не во всем совпадают. Это потому, что мы с вами люди хоть и одного, в общем-то, поколения, но все-таки разные.

Начнем с того, что вы – Николай, а я – Василий. Вы – инженер, а я – адвокат. Вы – саратовец, а я – самарец. Вы – предприниматель, а я – общественный деятель. Вы называете нашего сына Петрушкой, а я – Петрушей... Ну, и так далее, если копнуть.

– Да в том-то все и дело, что не надо копать! Особенно не надо копать и выкапывать лишнего! Ну, вот первый и вполне убедительный пример: зачем Петрушке выкапывать эту книгу? Как это... Ужасную книгу?

– Значит, переведем разговор на другую тему? – нашел выход из затруднительного положения папочка самарский и спросил у Корнилова: – Ну здравствуй, Петруша! Ты какими судьбами?

Этот вопрос папочки самарского был хуже некуда: «Какими судьбами?»! Надо же было придумпть: «Какими? .. » Но Корнилов не растерялся, не совсем растерялся и ответил:

– Да вот так... Так уж... Именно.

– Понятно! – кивнул Василий Константинович Корнилов – самарский – и обратился к саратовскому Корнилову: – Ближе к делу: как мы будем его делить? Нашего сынишку? Конечно, мы всю жизнь, всегда, везде, обязательно что-нибудь с кем-нибудь делим, так что пора бы уже и привыкнуть к рукомеслу, но – затруднительно! Может, пополам? Мне левую половину сынишки, вам – правую! Согласились? По рукам? – Самарский Корнилов протянул все еще по-детски розоватую ладошку Корнилову саратовскому.

Но тот, саратовский, ладони не принял, а нахмурился остроносым сухощавым лицом сперва анфас, потом в профиль, полизал кончиком языка тонкие губы и золото нижней челюсти. Спросил:

– Позвольте, а у него сердце в левой половине? У нашего сынишки?

– Само собой разумеется...

– Как так – само собой? А бывают человеческого рода особи, у них сердце справа... Я точно знаю, бывают!

– Нет, у моего Петруши сердце всегда было слева. По рукам?

– Значит, мне достанется бессердечная половина? Смотрю я на вас, вы тоже хорош гусь! Одно слово – ю-рист! Адвокат!

– Ну и вы тоже одно слово – инженер! Сейчас уже и взвешивать, и рассчитывать, и конструировать.

По рукам?

Корнилов саратовский смахнул неожиданную слезинку с правой щеки, пошевелил длинными пальцами первоклассного чертежника и очень грустно произнес:

– Оба мы с вами нищие... Любая половина любого человека это ничтожно малая величина... Ну, а владельцы ничтожно малого, они – кто? Они – нищие! И если одна ничтожно малая величина чуть-чуть побольше другой ничтожно малой – это не имеет никакого значения!

– Значит, по рукам?! – обрадовался Корнилов самарский и смахнул нечаянную слезинку с левой щеки.– По рукам?!

– По маленькой! – кивнул саратовский...

Появились две рюмочки, папочки чокнулись, опрокинули.

– А мне? – спросил Корнилов.

– Помалкивай, Петрушка! – огрызнулся саратовец.– Когда двое между собой делятся, это еще туда-сюда, еще есть кое-какая возможность, когда делятся трое – нет никакой возможности!

– Вот именно! – шмыгнул курносеньким носиком ,папа Василий Константинович. – И то принять во внимание, господа судьи, что мы, оба истца, оба, отца, я хочу сказать,– мертвые! А кому же и договариваться между собой, если не мертвым? От живых не дождешься.

– Дельная реплика! – согласился саратовец.– Но хочу уточнить, какие это еще господа? Какие судьи?

– Не все ли равно – какие? Какие угодно! Что их – не хватает, что ли, судей-то? Боже мой, да этого добра – где только нет! Петруша, а ты не боишься, что мы тебя делим? Пополам? Ты ведь тихий был мальчик и уже с четвертого класса гимназии – философ. Хотя, правда, потом ни с того ни с сего решил воевать... Помнишь, поди-ка, как дело-то было?

Корнилов чуть не спросил у папочки-адвоката! Василия Константиновича, а не будет ли к процессу настоящего дележа, кроме судей, привлечен еще и следователь,– очень этого не хотелось бы,– но тут снова заговорил Корнилов саратовский.

– Не-е-ет! – заговорил он.– Мой Петрушка, тот никогда и ничегошеньки не боялся! Отродясь – ничего! И войну с немцами начал, припомнить, класса тоже с четвертого, году, как бы не ошибиться, в тысяча девятьсот втором, вот когда. У нас в Саратове , и немцев-колонистов, торговцев, колбасников, одним словом – всякого звания, было пруд пруди, но ему, Петрушке, все равно их не хватало, так он на самых разных плавучих средствах переправлялся через Волгу, там город, Покровск называется, уже сплошь одни немцы, вот там он и устраивал с ними сражения! Упаси бог... Он при этом с правого фланга заходил, в Покровск, со стороны другого поселка – Порт-Артур... Упаси бог! – Николай Константинович трижды истово перекрестился.

– В кого бы это он? – поинтересовался Василий Константинович.

– Ума не приложу! Я, конечно, тоже хотел с немцами воевать, но только в области техники и строительства дорог. Я так полагал, что хорошие дороги – это хорошие школы, хорошая почтовая работа, все хорошее... Что не может быть хороших дорог в Европе.

– Скажите на милость – и я почти что так же! Почти то же самое, только я вместо дорог – конституции проектировал. Некоторые получались – пальчики оближешь! Сколько я их для России запроек

тировал, сколько было у меня различных конституционных вариантов, теперь и не помню. Запамятовал!

– А долго ли Занимались?

– Чем?

– Конституциями?

– Долго: с апреля одна тысяча девятьсот пятого года по июль одна тысяча девятьсот семнадцатого.

– А в июле кончили? Окончательно?

– После того, как Временное правительство Керенского расстреляло в Питере народ и на него, на Александра Федоровича, получился в народе стишок. А я ведь Александра Федоровича не только знавал, но и благоволил ему, но тут вдруг:

Едва успев народа власть

Для угнетения украсть,

Какою казнью озверелой

Казнишь свободных, честных, смелых?

Ну, после этого стишка я не смог заниматься...

– Разочарование, Значит?

– Полное.

– Очень не огорчайтесь, потому что где его взять, очарование-то? К тому же наша, расейская черта.

– По маленькой! – предложил папочка самарский, адвокат, Константинович Василий.

Константинович Николай согласился.

Папочка саратовский, воодушевившись этим согласием, предложил:

– Такая идея: давайте препоручим все дела нашему сынишке? А?

– Какие дела? – не понял инженер.

– Всякие. И все. Дороги ему препоручим, и мосты, и конституции ему же. Ну?

– А вот это дело! Вот это – всем делам дело! Всем идеям – идея! – с явным восторгом проговорил папочка саратовский и с некоторой даже завистью поглядел на адвоката-самарца: дескать, все-таки голова, все-таки есть у него голова, имеется. Поглядел и продолжил: – да ведь и во веки веков так-то было, во веки веков папочки снабжали сынишек своими делами, проблемами, вопросами, задачами, полагая на том задачу своей собственной жизни исполненной! А как же иначе? Или вот еще что...– Папочка саратовский нахмурил лоб на инженерной своей голове, посчитал что-то на пальцах первоклассного чертежника, и вот какой получился у него результат: – Так ведь нам и делить-то сынишку не надо! Если он у нас будет и такой, и сякой, и дорожно-мостовой, и конституционный, тогда зачем нам его делить? Какой смысл? Единственное дать ему задание: не начинать! Ни в коем случае! А то ведь как? Доначинается до того, что устроит какой-нибудь там новый нэп и даже что-нибудь еще социальное, полагая, будто устраивает что-то совершенно прекрасное, будто до него никогда никаких нэпов не было! Начинать, Петрушка, легко, для этого ума не надо, миллионы и миллиард начинали, а все дело в том, чтобы закончить! Или хотя бы при хорошей мине выпутаться! Нет уж, не начинай ни в коем случае – только продолжай, а еще лучше – заканчивай! Как твое здоровье-то! Не жалу ешься?

– Всякое бывает. Всякое случалось. Всякое случается. А у вас, папочки?

– У нас вопроса нет, мертвые всегда как быки. Споем!

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы, чтоб быть с тобою...
 

слаженно пропели папочки баритоном и тенором, нельзя было понять, какой голос кому из них принадлежит... На слове «с тобою» они поперхнулись, дуэт кончился, и в том же песенном стиле, но уже со страхом каким-то они спросили:

– Сынишка! А что это у тебя в углу?

– В каком?

– Вот в том! Около двери! Неужели не видишь?– указал папочка самарский, а саратовский, обернувшись в противоположную сторону, тоже воскликнул:

– И в этом! И в этом углу – оно же! Страх великий, великий!

– Оно у тебя во всех углах! – баритоном и тенором произнесли папочки и стали вращать глазами в глазницах. – Вот страх-то! – В страхе папочки оказались очень похожими друг на друга – не отличишь, не угадаешь, кто из них только что был самарским, а кто – саратовским...

Ничего не видя и не понимая, Корнилов тоже стал оглядываться по углам избы, и глаза у него тоже стали вращаться то по часовой, а то против часовой стрелки.

– Кто великий – а? – спрашивал он у папочек.– Кто здесь великий? Но может быть

– Есть тут кто живой в избе или нет уже? Корнилов? Ты тут живой еще гражданин, годный к службе, или ужо в мертвяках ходишь? – Спрашивал с порога небольшой громкий, бритый человек.

Он, кажется, даже сказал «годный к государственной службе», этот человек. Отчего бы ему было и не сказать так, и но спросить – службисту? Энтузиасту всяческой службы, государственной прежде всего?! С первого взгляда Корнилов установил: службист! Чрезвычайно энергичная личность!

Корнилов отозвался, что, мол, конечно, есть. Есть тут, в душной избе на печи, под лоскутным одеялом, живой человек!

Как же могло быть иначе, если у него только что состоялась встреча с папочками? Сразу с двумя? Если она ему приснилась, эта встреча, если он ее выдумал в полуяви или наяву? 'Мертвому же ни так, ни этак но приснится, но придумается? Но придет в голову?

– Жив? – Еще раз переспросил между тем вошедший энергическим голосом. – Это – замечательно и поразительно! Выздоравливай, товарищ Корнилов, поторапливайся, а я сделаю тебя председателем «Красных веревочников». А то на бирже труда очередь безработных, а доходит до дела – нет подходящих советских кадров, хоть убейся! Конечно, твоя кандидатура в настоящее время тоже находится на подозрении, ее надо хорошенько расследовать по случаю твоего участия в дурацкой драке, но я думаю, все расследуется как надо К тому же ты производство знаешь, сам два сезона в недавнем прошлом вил веревки, и драка твоя тоже не такое уж отрицательное явление, а как бы даже и наоборот, это значит, что ты народа, что ты веревочников стороной не обходишь, что ты – вместе с ними!

Голос казался Корнилову очень знакомым – энергичный и в двух интонациях – вопросительной и в наставительной с определенным подтекстом: «Что-о? Неужели в моих словах-наставлениях что-то может быть непонятным? Нормальному человеку? Ну, если только меня слушает человек ненормальный, тогда – другое дело!»

Такой подтекст.

Давно-давно знакомый человек. Настолько знакомый, как будто бы Корнилов вместе с этим человеком пуд соли съел. «Тут вот какое было дело,– догадывался Корнилов,– человека этого ты еще не знаешь, пуд соли с ним еще не съел, но узнаешь его обязательно, причем – в ближайшем будущем.

А когда ты знаешь, что вот этого человека имярек тебе вот-вот придется узнать, узнать обязательно и досконально, ты тем самым уже понимаешь его в тонкостях, во всех интонациях».

И Корнилов из всех сил приготовился к безотлагательному, к близкому знакомству с этим человеком, но тот ушел.

Оказывается, он приходил сегодня только затем, чтобы справиться – жив или уже мертв Корнилов, он справился, повернулся и торопливо ушел, Корнилов же снова остался в избе один.

Вспомнил своих папочек – самарского, саратовского.

Фантасмагория!

Не к добру фантасмагория! Если бы она бредовой была и вместе с бредом кончилась бы, так ведь не тут-то было, она, судя по всему, судя по предчувствием, только-только начиналась?!

Изба, в которой лежал Корнилов, была без хозяев, хозяева на лето выселились на «волю» в небольшой сарайчик. Изба была древней, бревна от времени почернели, в стенах ни единого металлического гвоздя нет, только деревянные штыри, изба эта, было похоже, еще каменным топором рубилась, может, это остановит фантасмагорические явления? Этакая глушь, ветхость и древность? Фантасмагории – они ведь явления как-никак, а современные? Даже модные?

Но – напрасные надежды! Черта с два их что-нибудь остановит! Ничто их не остановит!

К тому же не знаешь, что лучше, что хуже: явления фантасмагорические или реальные? Одни других стоят...

Одни других стоят, и на следующий день явились две вполне реальные личности, одна повыше, с рыжеватой бородкой, называла себя, кажется, «УУР»– Уполномоченным Уголовного Розыска, попросту – следователем, другая была «УПК» – тоже Уполномоченный, но не Розыска, а Промысловой Кооперации. Этот утверждал, что он «должон крепко поставить на ноги артель «Красный веревочник», но для этого тоже «крепко» требовалось разобраться в финансовых делах, правильнее сказать, в финансовых злоупотреблениях артели.

Он был тем самым человеком, который вчера приходил справиться – жив или уже мертв Корнилов?

Через некоторое время Корнилов уже догадывался, что Уполномоченных потому было двое, что УПК стажировался при УУР, приобретал навыки следственной работы, по-видимому крайне необходимые как при организации новых промысловых артелей, веревочных, пимокатных, сапожных и прочих, так и для оргукрепления уже существующих трудовых промысловых коллективов.

И вот они стали приходить на заимку, в избу Корнилова каждый день часам к восьми, здоровались с ним, справлялись о его здоровье, УУР говорил: «Ну выздоравливайте, выздоравливайте, я пока что подожду, подожду! У нас и другие еще дела – финансовые!», после этого они оба усаживались за стол с тремя нормальными и с одной укороченной ножкой, с дырявой столешницей, раскладывали по этой столешнице содержимое своих парусиновых портфельчиков, но этого им было мало, они вызывали веревочников и спрашивали их – кто, кого, чем и зачем бил в недавней драке, кто был зачинщиком, а также кто и какие платил и какие не платил государственные налоги?

Еще они просили хозяйку принести из сараюшки чайник с кипяточком. Еще лучше – со слабенькой хотя бы заваркой.

Из ответов угрюмых и как бы придурковатых веревочников следовало совершенно одно и то же: драку затеяли Дуська, старикашка Малых и Кузлякин, они же сами убили друг друга, остальные их разнимали... Следователи, выпив стаканчик кипятку, иногда с заваркой, отправляли веревочников домой с приказом срочно принести квитанции на продажу веревочной продукции разным торговым организациям, налоговые квитанции, патенты на право заниматься промыслом и прочие бумажки-документы...

Они приказывали доставить все это сию минуту, немедленно, одна нога там, другая здесь, но веревочники являлись через несколько часов, иногда – на другой день присылали своих баб. Бабы развертывали на дырявой столешнице тряпицы со всеми вообще бумажками, которые имелись у них в избах, письма там были чьи-нибудь, метрические свидетельства, странички из каких-то книг: «Сам заболел брюхом, а принесла все как есть. Святой крест – ни одной, бы вот столь малой бумажечки в избе не осталось – все как на духу вам доставила!» После этого бабы еще крестились, еще в чем-то клялись и в голос ревели.

А следователи бумажки перебирали, внимательно глядели на них, один сквозь очки, другой просто так.

Корнилов же на своей печке делал вывод: следователи ого участием в драке серьезного значения не придают, потому что в ого присутствии допрашивают всех остальных.

Между прочим, оба у уполномоченных рассказывали друг другу о себе, о своих взглядах на жизнь и на задачи по строительству нового человеческого общества.

Уполномоченный Промысловой Кооперации все это излагал быстро, четко, в нем чувствовалось нетерпение, Даже обида, когда Уполномоченный Уголовного Розыска делал то же самое медленно, с чувством и с внутренними размышлениями... Так они друг с другом знакомились, так, лежа на печи, выздоравливая от сазан на голове, знакомился с ними Корнилов.

УПК...

Уполномоченный Промысловои Кооперации...

В ном уже многое, осли но все, было ясным и очевидным. Безупречный такой службист, энтузиаст и в своем роде поэт.

Происходил из мужиков отдаленного какого то глухого и степного района, средний хозяин, лет тридцати, он даже не представлял себе совершенно, что, кроме как мужиком пашущим, сеющим, продающим на базаре зерно, он может быть кем-нибудь еще.

Никем – никогда! – был он убежден до тех пор, покуда его не выбрали сперва кассиром сельской кассы взаимопомощи, потом – ее председателем, а затем уже, в порядке выдвижения отдельных середняков на советскую работу, не позвали в районное кредитное товарищество в качестве инспектора...

И тогда пришло это великое открытие: кроме того, что он мужик, крестьянин, он может быть еще кем-то, совсем другим?! Он может быть служащим!

Служба!

Вот необыкновенный жребий, и вот уж не его кто-то там, а он кого-то записывает в синенькую тетрадочку: «Дадено такому-то 12 руб. 50 коп. из кассы взаимной помощи сроком до 1 августа года сего», не его вызывает председатель и секретарь сельского Совета и прежний уполномоченный, а он, мужик вчерашний, вызывает их нынче: «К первому августу мне – отчет! В письменной форме!»

Если же еще постараться? И еще, и еще?! Оказывается, этот хитрый мир скрывал от него такую возможность – служить! Мир таил-скрывал, а он таки открыл тайну, совершил!

Открытие его потрясло, ну, как если бы он первым во всем свете приплыл в Америку. Он год не спал, думал о службе и о себе, служащем, ему все равно было, что и как делать, лишь бы дело называлось службой, все равно было, какое выходит жалованье, лишь бы каждый день и даже час произносить такие слова, как «делопроизводство», «канцелярия», «дебет», «кредит», «скоросшиватель», они были ему как музыка, эти слова, он ежедневно набирался их, все новых и новых. «На колени надобно становиться перед службой, как в церкви! – говорил он с волнением.– Становились бы – и не было бы вокруг и везде различного безобразия, ни одного грабежа либо воровства и растраты!»

Он шел на выдвижение и теперь был Уполномоченным Окружного союза промысловой кооперации, но этой службы ему нынче не хватало, и он практиковался в деле следственном: «Я их, веревочников, во-первых, до конца расследую! Во-вторых, укреплю сознательность и руководство! Замечательно и поразительно!»

Чувство было бескорыстное, чистое. Корнилов думал: математики так же бескорыстно открывают свои формулы – только ради самого открытия.

Он шел на выдвижение, но истинного счастья от этого все не было, все не было, потому что его до сих пор не принимали на службу в учреждение государственное.

И УПК рассказывал об этом с болью и с горечью:

– Я бы на куда меньший месячный оклад пошел, я бы на самую малую должность в госаппарате согласился, а мне говорят: «Не созрел! Для промысловой кооперации ты уже годный, для госаппарата – еще нет!» А как же это может быть? Неужели за столь-то годов безупречной службы у меня все еще нету собственного чувствования – созрел я или не созрел?! Есть у меня такое чувствование, есть оно в самой глубине моей души!

УУР...

А этот Уполномоченный во главу угла ставил «общественно-общинное воспитание».

Поскольку ребенок начинает свою жизнь с общения с другими людьми, то и юридические, то есть общественные понятия должны предшествовать понятиям арифметическим и грамматическим,– с них и надо начинать воспитание и обучение детей в школе – утверждал УУР.

Государство и все человечество существует благодаря законодательной договоренности людей между собой, все остальные науки – арифметика, физика, философия,– все возникли и развились только потому, что люди оказались в состоянии создать общество, а общество возникает лишь при наличии законодательства, писаного или устного,– это уже другое дело, но почему-то вторичные науки подмяли под себя первичные – несправедливо! Пагубно!

Надо несправедливость и ошибку исправлять. Пока не поздно. Время не терпит, время приведет к скорой гибели всех людей, если их не перевоспитать, ну, хотя бы в течение ближайших нескольких лет, и как же это сделать?

А вот – предлагал УУР – необходимо завтра же все газеты заполнить воспитательными материалами, всех граждан посадить за парты и учить их новому коммунистическому мировоззрению, во всех школах надо отменить на год-другой все программы, кроме вот этой, новой.

Работать будет некому – но иначе нельзя, иначе общинно-коммунистический идеал разрушится под влиянием антикоммунистических воззрений, надо использовать момент, надо торопиться, иначе человечество навсегда упустит случай осуществить свободу, равенство и братство, а без свободы, равенства и братства оно тоже погибнет неминуемо и очень скоро. Такое перевоспитание – не только юридический идеал, но и единственно возможный путь спасения человечества, «самоспасения», говорил почему-то Уполномоченный Уголовного Розыска, сокращенно УУР, а УПК его слушал внимательно, быстро все схватывал и дополнял своего наставника: «От это будет здорово! Все начнут служить, все и каждый, и бездельников не будет нисколько – ни много, ни мало!»