Текст книги "После бури. Книга первая"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

А если бы их к этому призвали, научили бы ни к одной лампочке никого ближе, чем на двадцать метров, не подпускать? Да они бы и на километр никого не подпустили бы, они любую ценность и любое безобразие современности охраняли бы с энтузиазмом даже от нее самой,

И вообще, что бы делала современность без средневековья? Да она без него – ни шагу!

Вот и Корнилов – он не то что в коллективе, он среди двух-трех друзей, бывало, скучал, они мешали ему думать, а призвал его Уполномоченный исполнить нынешнюю идею Промысловой Кооперации – и он оказался готов к этому, уже надеется на себя: «Будет сделано!» Подспудно, но уже думает, что спасает мир.

Ведь если сам по себе не надеешься и своим собственным умом не спасаешь мир, так тебя этому быстренько научат!

Тот же Иван Ипполитович, автор «Книги ужасов», научит. В два счета!

Иван Ипполитович, когда Корнилов посетил его в сумасшедшем доме, объяснил ему положение дел в мире следующим образом:

«Мало, мало человечество истребляло друг дружку, мало-с! Всего-то и отвоевало оно пятнадцать тысяч войн – много ли? К тому же и памяти нет на те пятнадцать тысяч,– рукой Иван Ипполитович в воздухе рисовал цифру «15», а потом и три кругляшка при ней,– забыты они почти что навсегда. Потому и забыты, что во все те тысячелетия не было еще гения, который «Книгу ужасов» бы писал и записывал. Нынче такой гений явился, скажу-с вам по секрету, впрочем, вы и сами о том знаете! Нынче явилась надежда на спасение, не столь уж скорая, но – надежда!

Конечно, потребуются и еще войны, а также самые различные ужасы для той книги, и когда Россия провоевала в войнах мировой и гражданской сем лет, то это, скажу вам по секрету, дорогой Петр Николаевич, хи-хи-хи! Ни-ко-ла-е-вич! – это есть сущий пустяк – сем-то лет! Такой пустяк, он только новые слова на свет может произвести, а чтобы новые дела – нет, конечно, нет! Для новых-то дел, чтобы сознание человеческое окончательно содрогнуть и подвигнуть его на новые дела,– сем лет военного изничтожения – пустяк, он даже мне не помешал, этот пустяк, и вот в тот же день, как вы меня послали в Саратов оформить ваше владение на «Контору», я подумал: «А – мне? А нельзя ли и мне оформиться? А?!» А ведь я не кто-нибудь, ведь я автор гениальной книги-с, да! Так вот, все пятнадцать тысяч прошлых войн мне же в этом моем соображении нисколечко не помешали, нет и нет! И сем лет – не помешали тоже! И, значит, не сем, а двадцать сем, пятьдесят сем, семсот семьдесят сем лет столь же губительных войн и прочих событий требуется, чтобы «Книга ужасов» содрогнула бы человечество, чтобы Россия содрогнулась бы не только в слове, но и в деле!»

Корнилов тогда содрогался от этих слов Ивана Ипполитовича, потом успокоил себя: «Сумасшедший же?!»

Теперь же, вспоминая Ивана Ипполитовича, одетого в длинную холщовую рубаху, он думал: «Попробуй опровергни сумасшедшего! Попробуй не поверь в сегодняшнюю идею, в многообещающую идею спасения мира, хотя бы и через промысловую кооперацию! »

Корнилова уже подхватило, он уже чувствовал себя через мировой масштаб, тем более что в последнее свое посещение города Аула он накупил там газет и все их, от строчки до строчки, прочитал, но тут явился к нему Гришка Худяков, зажиточный, а того больше – жадный мужик с Нижней заимки.

Несколько лет тому назад к нему первому нанялся Корнилов вить веревки, но уже на другой день Гришка полез на работника с кулаками, работник замахнулся на хозяина деревянной колотушкой, на том они и расстались – Корнилов ушел в Верхнюю заимку, там и научился вить толком, вил у нескольких хозяев, но такого хама, как Худяков, слава богу, больше не встречал.

– Тае,– сказал Худяков, усаживаясь на стул и разбрасывая черной лапой во все стороны сивую свою лохматую, давным-давно не чесанную бороду.– Тае, ты сарай мой знаешь, ты бывал в ем, в ем пятьдесят один сажен с дюймом, пишу его весь в артель, пиши и ты сию же минуту, я слова не скажу против, а сараюшку не дам! Не позволю писать! Сараюшка, не в пример сараю, завсегда под замком, чужим в нее ходу ни ногой, а ключ – у бабы, а бабу свою я обшаривать ни в коем случае никому не велю! Не позволю! Пущай она ходит при ключе, она всею жизнь при ключах ходила. А кто сунется обшаривать либо хотя бы Христом-богом выпрашивать ключ – тому проломаю башку. Проломаю. Сам.

И Худяков показал кулак, на пальце было у него толстое, потемневшее серебряное кольцо.

Господи боже мой – так вот ведь кто стукнул Корнилова по голове в той ужасной драке!

Ну, конечно, сколько Корнилов вспоминал – кто? Следователь спрашивал – кто? – он ответить не мог, он не видел. Он тогда, в драке, в какой-то миг почувствовал, будто кто-то, чем-то на него со страшное силой замахивается сзади, кажется, железной тростью, он хотел обернуться, почти обернулся и не успел. Но вот эту руку, вот этот волосатый кулак, в котором была тогда зажата железная трость, вот это серебряное потертое и потускневшее кольцо он тогда, оборачиваясь, увидеть успел!

А следователь-то, УУР-то думал, будто Корнилов запирается, из каких-то соображений не хочет выдать человека, который его едва не убил, а когда так, следователь и дальше подследственного ковырял, сначала слегка, потом больше-больше. А до каких пор доковырялся?!

– А-а-а! – закричал Корнилов, вскочив за столом и взмахнув над головой Худякова рукой. – А-а-а, да ты еще и грозишься, гад! Я тебе покажу сараюшку на замке! Я тебе покажу, гад, что значит идти против артели, подрывать артельный устав! Понял?!

– А я сам... – раскрыв пасть, глубоким басом взревел Худяков.

– Понял? – перебил его Корнилов.

– Сам! ..

– Понял? ..

Это несколько раз повторялось, и человек в розовой рубахе, будто слушая их, подтверждал: «Давай, давай, Корнилов! »

Вошел УПК, встал у порога, потом подвинулся к столу.

– Что за разговор?

Худяков умолк, посмотрел на УПК. Теперь двое было против одного, и Худяков встал и ушел.

В дверях, не оглядываясь, погрозился:

– Вы! Собрались тут интеллигенты! А я – сам! УПК прошелся из угла в угол избы-кабинета, огляделся вокруг, посмотрел и на Корнилова:

– Здорово ты начал. Не шибко интеллигентно ты начал, интеллигент, но – здорово! А что же? Ежели обстановка требует, значит, она требует! И вот я вижу, дело у тебя пойдет, я выдвиженец от сохи, но глаз у меня на кадры наметанный, я в Павловском своем кусте промкооперации сколько председателев снял, сколько назначил?! Бугалтеров и счетоводов сколько снял, сколько назначил – ошибок не допустил! И на тебя гляжу и вижу – дело у тебя пойдет замечательно и поразительно! Ведь они кем по сей день были, веревочники? По какой графе в статистическом управлении они числились? Они так же, как художники и писатели, числились там по графе «кустари-одиночки, без мотора». Но это писателям и художникам ничего не значит, им это как с гусей вода, а рабочему человеку это же позор! И вот они, веревочники, нынче, благодаря хотя бы и твоим стараниям, товарищ Корнилов, полностью от векового своего позора освобождаются и становятся кооператорами, членами артели, почти полноценным рабочим классом! Так вот – исполняй свою высокую должность, Корнилов, исполняй по всей форме изо всех сил! А тогда история тебя ни в коем случае не забудет! Ты не думай, Корнилов, будто я излагаю тебе истину в последней инстанции, но все ж таки я думаю – обязательно найдутся люди, они скажут: «Вот,– скажут они,– был председатель в промысловой артели «Красный веревочник» по фамилии Корнилов. Он был, тот Корнилов, из бывших, а в то же самое время – сознательный советский гражданин! Он не только сам перевоспитался, он вокруг – сколько было несознательныхвсех перевоспитал! »

И УПК пожал Корнилову руку. Крепко!

«Давай, Давай!» – Подтвердил Это рукопожатие человек с плаката.

Конец первый книги

Приложение к журналу «Дружба народов».