Текст книги "После бури. Книга первая"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Скорости движения Корнилова и этих деревянных чурбаков должны были быть совершенно одинаковы, и вот Корнилов шел и шел неглубоким, длинным, узким желобком, вытоптанным в земле ступнями Буланова, его отца и матери, его дочерей и сыновей, его внуков и внучек.

Щелеватый, длинный сарай, сколоченный из горбылей, кое-где открывался свету большими проемами, и тогда видны были бурые стволы сосен, примятая травка, сосновые шишки, разбросанные по этой травке, а еще был виден краешек неба – предмет здесь посторонний и почему-то синий.

Саженей сорок в длину был сарай, три проема были в его стенках. Пропуская через руки жесткую струю кудели, медленно пятясь, Корнилов трижды сталкивался с этим синим предметом, всякий раз недоумевая: небо было нынешним, сиюминутным, каждое мгновение оно из синего могло стать белесым, потемнеть могло или еще посветлеть, это как ему вздумается, и такая изменчивость и готовность к ней совершенно не совмещались с постоянством труда, которым был занят Корнилов.

Ну да, люди однажды установили, как должен совершаться этот труд, в каких движениях, с какой скоростью, и с тех пор ничего уже не менялось в нем, ни одна мысль ничто больше и никогда в нем не изменила – такое было постоянство в этом труде, недоступное природе.

Вот Корнилов и чувствовал себя и там, и здесь – в тех временах, когда еще существовала тайна, когда неизвестно было, чем все, вся жизнь, кончится, к чему жизнь идет, и эта тайна, может быть, и была тогда причиной и смыслом жизни, и здесь он тоже существовал, где тайны больше нет и неизвестно есть ли причина существования? Необходимость – есть ли?

Знания – приват-доценту Корнилову, было время, бог знает как кружили голову,– знания не столько что-нибудь новое разгадывали, сколько развенчивали все существующее, а развенчание всегда нетерпеливо, и вот с тем большим упорством Корнилов-веревочник отрешался нынче от нетерпеливости, тем сильнее чувствовал себя последним из могикан: он-то еще повьет веревки, точно так же, как вились они и тысячу лет тому назад, успеет, но тот, кто будет вить после него,– не успеет, нет, будет суетиться около каких-нибудь веревочных полуавтоматов и канатных машин, не зная, что значит «вить веревку»!

Ну, конечно, не обошлось без Бори и Толи, хоть кратко, а все-таки они мелькнули, полномочные представители настоящего, заявили о себе: «Наша задача – заглядывать в будущее! Наша задача – подготавливать к будущему ум человеческий! А – твоя?»

Корнилов подумал: «Хорошо, если бы так, если бы – подготавливать! Отлично бы! Но будет ли оно – будущее-то? А может, я вас, Боря и Толя, перехитрю, переплюну: вы в будущем и вы умрете, а я в прошлом и я не умру: прошлое не умирает! Что было, то обязательно – было!»

С этим Корнилов и погрузился окончательно в состояние, ни Боре, ни Толе не доступное, он медленно пятился, пропуская через руки струйку кудели; слушал скрип колеса, которое крутила, крутила, крутила, взмахивая головой, подслеповатая лошадь; улавливал шорох чурбаков-противовесов, которые ползком приближались к колесу ровно с той же скоростью, с которой Корнилов от него удалялся; ощущал на лице узкие полоски солнечного света, проникавшего сквозь щелеватые стенки сарая, изредка вглядывался в синий и посторонний предмет, называемый небом. Да разве можно представить себе Борю и Толю в таком же состоянии?!

Для них витье веревок – это средневековый труд, да и сами-то средние века это научно-историческое понятие, не более того. Для них веревочники не были и не могли быть ни театральными зрителями, ни читателями, поэтому их и вовсе не было. Наверное, не было?

Между тем они были, существовали в своем собственном укладе и привычках, которые Корнилову были хорошо известны и даже понятны.

Ну вот – веревочники яростно ненавидели нищих, и нищие никогда не заходили в Веревочные заимки, если кто и попадал туда нечаянно, веревочники тотчас заставляли убогого трепать или расчесывать тресту, если нищий был одноруким – давали ему в единственную руку кнут – погоняй лошадь у колеса, для этого двух рук и не нужно, слеп он тоже мог быть погоняльщиком – не обязательно на лошадь глядеть, ее можно и слышать, если же нищий отказывался работать – его били, отнимали суму с подаянием: «дураки подавали, теперь пущай умные попользуются!», но бывали случаи – нищие приживались на заимках, становились работниками. Средневековье умело работать. Как умело оно работать!

У веревочников не было детства.

В пять лет детишки еще предавались забавам, играли в куклы, в лошадок, но тихо как то и без смеха, без беготни, ну, а в шесть они начинали уже понимать, что быть детьми – это нехорошо, даже позорно, это обуза отцу-матери, и вот они становились няньками или погонщиками лошадей, собирали на топливо огромные кучи сосновых шишек около каждой избы.

И родословных тоже не было у веревочного народа. Дедов и бабок своих они еще помнили, дальше – нет, дальше никто известным не был, кто, откуда пришел в заимки – зачем это знать? История нужна, чтобы подкреплять ею нынешнее свое существование, но никто из веревочников никогда не сомневался в своей необходимости на этом свете. Веревка – вот что было этой необходимостью!

Да разве тот же Демидов построил бы аульские и прочие уральские и сибирские заводы, если бы не было у него веревок? Или, может быть, можно без веревки плавать по морям? Ездить на лошадях? Пахать? Воевать? Жить? Умирать? Без веревки покойника-то в могилу не опустишь и даже не повесишься, вот какая очевидность! К тому же веревкой кончались многие-многие надежды!

Веревочники жили по всей Сибири только заимками, несколько десятков дворов в каждой, а большего числа не нужно, больше нельзя: земли много требуется, под сараи, и сбывать готовую веревку трудно... Жить порознь – того хуже, мужики из деревень не повезут одному тебе конопляную тресту, мужики ищут покупателя крупного; в одинокой избе поблизости от города – это и не жизнь, всякая шпана ограбит и обидит.

Поэтому и устраивались заимки. Каждый хозяин сам по себе, не прочь побить соседа, но все равно они вместе и работа одна, жизнь одна, образ мыслей и образ безмыслия – один. Как в давние времена объединяла людей пещера, так же объединяла их и заимка...

Иногда веревочники ходили в город «баловаться»: бить фонари, рвать провода.

А зачем они – фонари и провода? Ежели подумать? Веревочники же, заимочные жители, обходятся без этих предметов? Пусть и другие тоже обходятся!

Веревочники питали не только недоверие, они ненависть питали ко всему, без чего человек может прожить, ко всему, в чем они сомневались, что неизвестно, не совсем известно, для чего существует. А сомнения были для них той же ненавистью.

И это уже логика. Логика сохранности жизни и природы: чем меньше человечеству нужно, тем дольше оно просуществует.

Когда же веревочники дрались между собой – они отдыхали от своего постоянства, от своей неизменности и очевидности.

Они никогда и ничего не изображали, они были только такими, какие есть, но что ни говори, а в каждом человеке живет потребность побывать артистом. Вот они и бывали артистами – в драках.

Такой был здесь заимочный коллективизм – в изначальности своей.

В изначальность и погрузился Корнилов. «Боря и Толя! А ну – догоните!» Черта с два, если Корнилов кожей чувствует себя веревочником, уже саженей двадцать он свил веревки!

Это когда же он был богом-то? Тысячу лет тому назад?!

А когда был натурфилософом, приват-доцентом, читал курс в университете? Сто, может, и двести лет прошло с тех пор? Точно не скажешь.

Когда в теплушке с дырявым полом, с дырявыми стенками прибыл в город Аул? Уж не во времена ли Демидова?

Когда воевал с немцами? Несколько десятилетий тому назад?

Только и общего у всех этих людей, у всех этих Корниловых, проживших такую разную, такую разновременную жизнь, что все они существовали под одной кожей.

Да что там говорить, если, ставши «бывшим», он и в «бывшести» своей уже ухитрился еще несколько жизней приобрести и потерять!

К сожалению, потерять только временно – навсегда-то их не потеряешь, не отделаешься от них, дескать, потерял! Дескать, были, но – не стало!

Что-то завораживающее.

Что-то трудное, но завораживающее ритмом движений, шорохом и несомненной своей необходимостью: разве можно сомневаться в том, что веревки вить необходимо?

И не хочешь, да поймешь личинок, когда они совершенно добровольно и в сознании все той же необходимости заключают себя в куколки и в коконы! Интересно – знают личинки или не знают, что когда-нибудь они вылупятся из куколок?

Корнилов, тот не знал – кончит он когда-нибудь вить свою веревку или не кончит никогда?

А еще через день явился УПК, небольшой этот, деловой и служебный человечек.

Парусиновый портфельчик положил на стол, парусиновую же кепочку повесил около дверей на гвоздь, на парусиновой толстовке распустил поясок.

– Жара-то кинулась! – сказал он.– И дожди были! Замечательно и поразительно, соберем нынче урожай!

Ну, как идут дела? Как твои дела, товарищ Корнилов?

– Мои? Дела? Жду своего следователя. А пока жду и вью веревки.

– Следователь не придет.

– Не придет?!

– Он с позавчера уже и не следователь, и даже никакой не служащий, он из партии вычищенный элемент. Следовательно, с должности снятый. Замечательно и поразительно!

Корнилов был ошеломлен:

– Это – каким же образом?!

– Обыкновенным. Сперва поставлен был вопрос на партячейке, после он был исключен как переродившийся. Там нашлись партийцы – защищать его, как воевавшего гражданскую, как имеющего дореволюционный партийный стаж,– не помогло! Нынче как раз среди дореволюционников слишком много оппортунизма, это им нехорошо, это в нынешнем нэпе неладно, а начнут объяснять – как ладно, то и сами не знают. Не-ет, я на это не поддался, я безоговорочно взялся его разоблачать...

Вы?

– Когда вопрос был мной поставлен, так я и довожу его до конца.

– Вы же в Уголовном розыске не служите? Служите в промысловой кооперации?

– Служу рабочим и крестьянам, нерушимому их союзу! Везде служу, куда меня пошлют, на что мне дано поручение. Служу честно, сколько есть моих сил. А – он? Да он давным-давно знал, что артели «Красный веревочник» в действительности нету, одна лишь вывеска, под которой происходит обман государства, льготы по налогам происходят, незарегистрированный наемный труд происходит! Он все это знал, ему известно было, а он молчал, актов не составил ни одного, только на словах и уговаривал одуматься. Как же – одумаются они, веревочники, хотя бы верхние, хотя бы и нижние! Они ему песни взамен того пели, старинные разные песни демидовских еще времен, а он слушал, а чтобы составить акт, тут его нет! Он – скрывал, а я пришел в этот куст, новый работник, выдвиженец, откуда и какое у меня знание? Я до того в сальском кусте работал, в Павловском кусте, у меня там порядок заведен и через десять лет никто не нарушит, а сюда меня бросили на укрепление и выдвижение, в пригородный куст промысловой кооперации,– откуда же мне знать? Ладно, не ввел он меня в дальнейшее заблуждение, не удалось, а мало ли что могло случиться? Замечательно и поразительно!

– И не жалко? Не жалко вам товарища?

– Жалко, но – кулацкий перерожденец, монархические песни слушал от веревочников, а когда даже среди них находился кто и запевал нынешнюю, пролетарскую, он говорил: «Не надо! Это – не интересно»

– Может быть, исправился бы?

– При нынешнем-то буржуазном влиянии? При столкновении противных идеологий?

Потом Уполномоченный Промысловой Кооперации сказал:

– Ну, а теперь вступай, товарищ Корнилов, на должность председателя артели – и чтобы работа шла без обману государству! Ты – из разных, из бывших, ты должон понимать: кому-кому, но тебе никакой развал работы не простится, с тебя спросится да спросится. Я знаю, у меня в Павловском кусту имелись председатели из бывших, а бугалтера, те сплошь и рядом – и что? С них главное – глаз не спускать, а когда они поймут, что глаза с них не спускаются, они работают и работают, что и выдвиженец позавидует. Принимай дела! Замечательно и поразительно!

– Ну, а как же дело о драке веревочников? Оно же не закончилось? И я по тому делу под следствием?

– Закончилось! Из тех, которые по темноте и несознательности убили Дуську-вдову и старикашку Федьку Малых, а еще кого-то третьего,– из тех двое арестованные, остальные же должны работать в настоящем соревновании друг с дружкой. Лозунги повесим над веревочными ихними сараями, над производственными помещениями – и пойдет, и пойдет дело!

– Мое дело следователь мог ведь кому-то передать?

– Нечего передавать! Под моими же вопросами он сознался, что вел твое дело из личного, а вовсе не из государственного интереса. И вот еще что, Корнилов: хватит тянуть время! Принимай дела!

– Куда же он теперь пойдет, наш следователь? На какую работу? – упорствовал Корнилов.

– Он сказал: «Пойду в деревню, в учителя! Учить детей грамоте и пению!» И все в ячейке согласились, а я ему наказал, чтобы песни для детей были не монархического содержания, не дедовские какие-нибудь, а пролетарские! «Наш паровоз, лети вперед, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках нас винтовка!»

«Великий Барбос! – Догадался Коридор.– Больше некому! Упасть на колени перед Великим?» Осязание подсказывало Корнилову, что Великий, что Барбос где-то здесь, рядом.

При этом Корнилов не забыл и самого себя: в самом деле, ведь только кому-то одному Великий доверил свою тайну, свое спасительное назначение в этом мире, а этим одним был – кто? Он, Корнилов, был им!

УПК говорил и говорил еще словами быстрыми, укороченными, нарошечным каким-то языком, любую мысли, любой разговор он сводил к одному, к двум словам: «Служить! Служить!», он был при этом живым, подвижным и серьезным. Серьезностью сияли его глазки, энергия светилась в них и такая убежденность, что Корнилову вдруг захотелось служить Председателем Красных Веревочников.

– Ты не думай, товарищ Корнилов, будто я говорю тебе истину в последней инстанции! Конечно, нет. Я тоже могу ошибаться, но вот в этой избе, в дому в этом мы сделаем контору. Вот сюда мы поставим стол письменный, сюда повесим лозунг по соревнованию, сюда мы приладим плакат! Хороший имеется у меня в запасе плакат, по заказу промысловой кооперации нарисованный! – планировал УПК, изредка оборачиваясь к Корнилову: – Ты слушай, председатель! Я не каждый день около тебя находиться буду. Нет у меня такой ежедневной возможности, вот и слушай меня внимательно!

 
Я промысловый кооператор,
Новой жизни агитатор!
 

Мужчина в профиль и с порядочными усами, неопределенного возраста, в розовой рубахе... Розовое появилось из типографски несостоявшегося красного.

Мужчина под углом в сорок пять градусов приподнял руку и указывает в перспективу – на предметы кооперативного промысла.

Такими предметами были:

шуба, кажется, с коричневыми, очень короткими рукавами; пара черных пимов, поставленных в виде буквы «Л»; кирпичи, тоже розовые, сложенные в штабель, должно быть, в кубическую сажень; однопалые рабочие рукавицы, опять же в паре связанные друг с другом розовой веревочкой; сани; телега и тележное колесо... За колесом следовало и еще что-то, еще какие-то предметы, но уже неопределенных очертаний и все меньших и меньших размеров, они уходили в далекую перспективу, как раз туда, куда указывал розовый мужчина.

Туда же уходил, повторяясь, и профиль мужчины, уходил до тех пор, пока не становился бледно-розовой горошинкой.

Над буквами «Я – промысловый кооператор», над мужчиной и его профилями, над предметами кооперативного промыслового производства сияла, наливаясь истинно красным цветом, нижняя половина солнца, помеченная серпом и молотом.

Ниже плаката и чуть правее был письменный стол, левее – канцелярский шкаф, оба предмета были приземисты; капитальны и свежи, недавней поделки, оба не оставляли сомнений в своем промыслово-кооперативном происхождении, а вот на столе, там была продукция государственного промышленного сектора: две стопки бумаги – писчей и промокательной, огромные счеты с костяшками на выгнутых медных стержнях, граненые карандаши фабрики «Светоч» и картонная коробочка с десятком металлических перьев – бронзовые, изящные «№ 86» и стальные тупорылые «рондо».

Ручки, в которую можно было бы вставить «№ 86» или «рондо», почему-то на столе не было. Чернильница была – крупная, прозрачного стекла, пустая.

Такой кабинет.

Такой кабинет председателя артели промысловой кооперации «Красный веревочник» был оборудован в избе, в которой недавно, лежа на печи, выздоравливал Корнилов. В которой его допрашивал УУР

Уполномоченный Уголовного Розыска, а может быть, он инструктором назывался, или – сотрудником, или – агентом, Корнилов, оказывается, так и не узнал правильного его наименования, но теперь будто бы видел перед собой бородку рыженькую, глазки голубенькие, слышал голос раздумчивый, но иногда и сердитый:

«Вы, интеллигенты, кого любите? По вашим же словам судя, никого не любите, и нет и не было в России сословий, чтобы вы его не осмеяли, не охаяли бы! В том числе и самих себя – не охаяли бы! Вот господин Чехов, доктор, лечить должен был людей, внушать им бодрую психологию, а ведь как своего же брата интеллигента разделал, под какой орех? Мужики интеллигенцию ругали, так разве им так же удавалось? Судить за это надо!»

«Вы, интеллигенты, хотя бы один из вас, хотя бы однажды, постоял навытяжку перед каким-нибудь товарищем министра народного просвещения, попросили бы его открыть школу в деревне Ивановке, в селе Петровском?! Ради народного блага – можно ведь было бы разок навытяжку-то? Но нет-нет, ни за что, гордость и благородство не позволяли, и вот вместо этого интеллигент отправляется в народ – и просвещает его не столько в арифметике и в грамматике, сколько в идеях революций. Он при этом думал, интеллигент, что революция навсегда освободит его самого от стояния навытяжку! Ну и дурак! А дураков – судить надо!»

«Вас, интеллигентов, уже за то судить надо, что вы радоваться и то не умеете! Вот мужик: постонет, постонет, пожалобится, что ему жить совсем худо, но уж когда ему весело – господи! – тогда ему действительно весело, когда он доволен – так он доволен жизнью, а не чем-нибудь там еще! Он тогда всем доволен – птичками и всем миром божьим! Да я вот и сам, проснусь иной раз утром: «Боже ты мой, да хорошо-то как, что я до сих гор – мужик!» А вы? Вас и интеллигентность обременяет, и без нее вам жизнь не жизнь! Судить!»

«Уйду в деревню, уйду учить ребятишек арифметике, грамматике по новой орфографии и старинным народным песням. Взрослых – учить уму-разуму, что это значит – быть взрослым мужиком в нынешний исторический период нэпа. А вы? Интеллигент? Вам, русскому человеку, куда уйти? Вам, доценту, есть чему учить?»

«Судить!»

В общем – человек довольно симпатичный, много, но не зря думающий. Если уж пришел в мыслях своих к тому или иному выводу, значит, это надолго, может быть, и навсегда. Если, родившись, увидел и услышал вокруг себя какой-то мир, значит, будет помнить и любить его всю жизнь. И ведь что-то природно судейское в человеке действительно было! Следователь, может быть, и не бог знает какой, но судья – это уже так и есть, это бог ему велел, так что Корнилов все еще чувствовал незаконченность суда этого человека над собою.

Жалеть его не жалел, это прекрасно, что суд не состоялся до конца, но интересно было – чем бы кончилось? Особенно интересно было бы понаблюдать, если бы УУР судил не самого Корнилова, а очередную его копию,– чем бы кончилось? Конечно, было такое жизнерадостное чувство: «Вырвался! Удалось», а все-таки – страсть любопытно, поверил бы или нет УУР, что Корнилов улаганский – это не Корнилов самарский, саратовский и аульский? Докопался бы или нет, что Корнилов Петр Николаевич – это Корнилов Петр Васильевич? Докопавшись, что бы он вменил ему в вину безусловную, а что – в условную? Ввиду того, что странный этот суд не состоялся до конца, он казался теперь еще более странным, образ же судьи – еще более незаконченным: не то чудаковатым судья был, не то – свирепым? Не то рыжим и очень крупным, не то – слегка рыжеватым, среднего роста? Вот и с чувством подсудности, по той же, должно быть, причине Корнилов не знал, что делать,– прислушиваться к нему? Разрабатывать вглубь и вширь? Или – к черту! По шапке! Забыть, забыть?! Даже если и слишком много забывает Корнилов – и тогда забыть?! «Время покажет!» – думал он, подразумевая все-таки, что время поможет забыть.

Судебные и следственные осколки, остатки, издержки – забыть! Обязательно!

Теперь они Корнилову, кажется, оригинальными представились, а уж нелепыми и нескладными – так это точно! А ведь угрожали ему! Еще как угрожали, оригинальные!

«Поменьше бы таких оригинальностей на будущее, таких интересных сцен, таких неординарных людей, каким был УУР! Каким был Бурый Философ!» – желал самому себе Корнилов. Самому себе, как бы даже имениннику и как бы даже герою.

Потом он подумал, что Леночку-то феодосьеву надо будет выручать... Из лап какого-нибудь нэпмана. Надо, надо! Как выручать – он об этом не думал, он надеялся – какой-нибудь случай поможет. Мало ли какой может быть случай, вон их сколько, самых разных, бывает!

А Бурого Философа, который чувства отрицает, а в то же время из ревности чуть не погубил Корнилова, а любимую женщину, жену – ту погубил совсем, Бурого Философа не худо бы пристрелить. Хотя бы из за угла все равно не грех!

А ровно восемь часов назад, вчера вечером, уже при свечах, Корнилов был единогласно избран председателем «Кр. веревочника». Кроме того, в протоколе собрания записано было; «Постановили: объединиться навсегда».

Объединенные веревочники, жители Верхней и Нижней заимок, громко похлопали в заскорузлые, средневековые свои ладоши, Корнилов же недоумевал: веревочники-то объединены? Навсегда?! Корнилов-то – у них председателем?

Ну, а где сейчас находится каторжник? Который бежал из тюрьмы в ту самую ночь, когда Корнилов бежать не решился? Хотя и бросал в темный ночной воздух медный пятачок, и выпал «орел» – все равно не решился. Где-то он сейчас, товарищ по несостоявшемуся ремеслу? Поздороваться бы: «Здравствуйте, разбойничек! Как живете, что поделываете? Разрешите представиться: Корнилов Петр... Ну тот, который очень-очень выиграл: и не бежал, а все равно на воле! Председателем он на воле-то! » – «Председателем чего?» – «А не все ли равно чего?»

А УПК весь вчерашний день все рассуждал и рассуждал, исходя из выгод промыслового кооператива. Нынешнее время, лето 1926 года, рассуждал он, очень благоприятное, можно сказать, самое счастливое для объединения веревочников. Как же иначе? Веревочникам предстоит суд, а суд, безусловно, примет во внимание, что перед ним уже не кустари-одиночки, отсталый элемент, не частные хозяева, а кооператоры, то есть сознательные граждане, строители нового, социалистического общества, – таким очень многое можно простить, а не только драку, о которой за это время уже и думать забыли!

Кроме того, если веревочники не объединятся сегодня же, завтра им принесут налоговые повестки и штрафы за прошлый год, за позапрошлый, да как бы и не за те три года, когда под вывеской артели они скрывали свои частные доходы, а также не зарегистрированную наемную рабочую силу. Значит – объединяться! Навсегда!

Вообще, полагал УПК, летом 1926 года работа по организации и дальнейшему укреплению промысловой кооперации во всей стране, а в пригородном Аульском кусте в частности, вступила в свою решающую фазу. С некоторых пор УПК полюбил это слово: «фа-за»!

Между прочим, для УПК его стажировка в «Кр. веревочнике» или еще что-то, что происходило в последние дни, не прошли даром: он будто бы повзрослел, предметы и слова канцелярского обихода: «квитанция», «скоросшиватель», «кредит-дебет», кажется, уже не производили на него прежнего впечатления,– он все больше и больше становился работником.

И вот ровнехонько в семь часов на другое утро после объединительного и выборного собрания веревочников Корнилов вступил в свой рабочий кабинет и решил быть ироничным. Не бог весть какой выход, зато из любого положения.

Значит, так: начинаясь в необозримости, в грандиозных событиях мира, в масштабах общечеловеческих, его собственная судьба пошаталась по таким лабиринтам, по таким закоулкам-переулкам, что запуталась окончательно, не соображала, что такое «хорошо», а что такое «плохо», что такое «можно», что такое «нельзя», что такое «да», что такое «нет», и вот в каком-то ошалевшем виде и достигла она своего нынешнего владельца – Корнилова Петра Васильевича-Николаевича.

 
Я – промысловый кооператор...
 

Впрочем, что это он хотя иронически, но ополчился-таки на свою судьбу, безобразник? Того гляди начнет упрекать Великого Барбоса, безобразник!

Уж это точно – стоит спастись, как тут же забываешь, а то и поносишь последними словами, и упрекаешь своего спасителя?! Иногда – поносишь и упрекаешь нехорошими словами – вот какая привычка! И среди всех людей так же, и среди различных человеческих обществ так, и среди государств и народов – точно так же!.. Подумаешь, какой чистоплюй, уже и к средневековью относится чуть ли не свысока, а ведь только на прошлой неделе он, безобразник, вил веревки, а в средневековье находил огромный смысл! Подумаешь, какой интеллигент, какой Боря-Толя! Какой Боретоля! Напустить бы на него снова Уполномоченного Уголовного Розыска!

 
Новой жизни агитатор...
 

Вот это – дело другое, садись-ка, брат Корнилов, под плакат, садись, руководи «Кр. веревочником»– именно так на круглой артельной печати было указано.

Ну?

С чего бы начать?

В июне светает едва за полночь, а к семи-то часам утра веревочники уже изждались своего руководителя, истомились, сидя – трое – на приступках избы, лежа – четверо – на травке рядышком.

И вот прошла минута-другая, в председательский кабинет явился Павлуха Павлов.

Он пришел первым, Павлуха. Его другие послали, а он согласился, безответный мужик. Сам бы он первым – ни в жизнь!

Послали его потому, что он, желтовато-черной шерстью обросший, на вид страховитый, в действительности был душой-человеком. Корнилов с ним, чуть ли не с единственным, водил знакомство, сердечно беседовал еще в то время, когда работал в Верхней заимке.

Павлуха просил, чтобы пристройка к его веревочному сараю, чтобы «сараюшка» оставалась бы под замком, как частная и неприкосновенная собственность, не подлежала бы осмотрам и записям.

Просьбу Павлуха излагал следующим образом:

– Тама-ка,– объяснял он,– у меня сундук находится с разной с моей дребеденью. С моей, с бабьей и с ребятишковой. Годов уже тридцать, припомнить, сундук уже все тама-ка, а нынче куда я с им? С тем с сундуком – во-от с таким? В избу же не затаскивать его, когда он сам в пол-избы? Не в изголовье же его класти в самое в постель? Не на крыльцо же? Не в огород же его бросить? Не в бор же выносить его без присмотру? Не...– Павлуха еще и еще соображал – куда нельзя отнести и поставить его сундук, и чем больше приходило ему на ум совершенно непригодных для этого мест, тем больше он воодушевлялся и основательнее чувствовал свою правоту. Наконец Павлуха еще и такой сделал дипломатический ход:– А пожечь тот сундук невозможно ни в каком даже случае, мне за его баба голову начисто сымет. Мало того, она еще из кооперации обратно в единоличество выйдет, а когда я живой в то времечко еще буду, то и меня снасильничает выйти. Веревочный сарай, тот действительно в пятьдесят одну сажень, действительно большой и главный, и он, истинный бог, должон существовать как артельное имущество, а сараюшке-то – ей нельзя! Невозможно, и вот на ей должон мой личный замок веситься!

Дело-то ясное: в сараюшке под личным замком будет находиться у Павлухи сундук с дребеденью, там же будет и кудель самая лучшая, самая мягкая, пушистая кудель; там же найдет убежище и готовый веревочный товар, который, помимо артели, произведет Павлуха, а затем потихоньку будет сбывать на аульском базаре.

Павлуха не сомневался, что в большом сарае он будет истинным кооператором, членом артели «Красный веревочник», но в сараюшке хотел оставаться единоличником. Она как будто была навеки предназначена для единоличества, та сараюшка!

И Корнилов сказал об этом Павлухе, а Павлуха вытаращил сквозь желто-черную шерсть глаза: «Председатель-то! И как догадался, шельма? Догадался обо всем? А догадался – так дальше что же и как будет?»

А вот это – что дальше? – Корнилову тоже не было известно, и они сидели, растерявшись, оба, моргали в две пары глаз. Корнилов стал говорить. Долго говорил о частном и коллективном способе производства и не мог понять – для чего говорит-то? Наконец понял: чтобы ничего не сказать.

Что было сказать?

Павлуху уговаривать, чтобы он и думать забыл о сараюшке и собственном хозяйстве, уповал бы только на артель? Обман! Чтобы Павлуха как зеницу ока берег свою сараюшку? Какая же тогда будет артель, какая кооперация?

Ни много ни мало, а необходимо было идеальное решение вопроса, гармоническое согласование личного и общественного интереса.

Тут что требовалось? Для решения вопроса? Тут ни много ни мало, а требовалось гармоническое сочетание личного и общественного интересов – так читал в газетах Корнилов. Но для этого они с Павлухой тоже ведь должны стать личностями гармоническими?! Уж это – точно, как же иначе?

Корнилов поглядывал на Павлуху – нет, не то.

Корнилов и самого себя представил мысленно, и опять – не то!

Ну, кончилось не так уж плохо: Павлуха-то ушел довольный!

«Ох, и хорошо поговорили, ох – поговорили!»– сказал довольный Павлуха и ушел, а насчет сараюшки они вопроса так и не решили; дескать, время покажет, как и что.

Еще посетители были у Корнилова, каждый полагал, что пришел по делу совершенно секретному: насчет замка на сараюшке.

С каждым Корнилов разговаривал долго, ему уже было ясно – чем дольше, тем лучше.

Заключал же он так:

– Вот и познакомились!

И действительно, посетитель уходил уже не чужим человеком, уходил знакомым, и Корнилов подумал, что теперь самое главное его занятие – это знакомиться, узнавать, у кого какая сознательность.

А еще он думал, что средневековье всегда поставляет современности самых верных рекрутов. Сама-то современность разве таких же соберет? Да ни в жизнь! Боря и Толя, что ли, пойдут – еще и еще думал он – в уполномоченные промкооперации? Или – в машинисты современных курьерских поездов? В прислугу дальнобойных орудий? А вот веревочники, подучи их, и пойдут и туда, и сюда, и куда пошлют. Веревочники, правда, хаживали и в город Аул бить электрические лампочки и рвать провода, но это потому, что они не были призваны те же самые лампочки и провода охранять.