Текст книги "Собрание Стихотворений"

Автор книги: Сергей Соловьев

 
Кто ты, девушка на белом, на коне,
Во зеленом, во березовом венке?
Куда держишь путь прогалиною вешнею,
Позавеянною белою черешнею?
А сама-то – словно яблонь розовая,
В золотой косе – листва березовая,
На груди – рубаха из бела холста,
Усмехаются сахарные уста.
Над тобой шумят веселые деревьица…
Кто же, кто же ты, красна девица?
 
 
Али мя не познал?
В красный майский денек
Я уж встречала тебя, паренек,
Хоть твою молодецкую раззадоривая.
Видишь: всходят цветики лазоревые,
Где ступает мой конь на весенний мох.
Я – бог.
 
 
Ты прости меня, девица чудная,
Березынька белая, веточка изумрудная!
Мое сердце сжимает лихая жуть,
На твой красный лик я боюсь взглянуть.
 
 
Ты не бойся меня – ясного царевича.
Словно солнце светел лик мой девичий!
Ты, как польный злак, захирел, засох,
Я спасу тебя, я – веселый бог.
 
 
Девушка, страшно!
Опаляют красные брашна,
Душит зелен фимиам.
Девушка, девушка, где же храм?
 
 
Он шумит, он шумит – зеленый лес.
Цветы расцветают, и бог воскрес.
Соверши закланье весеннее,
Вниди в свет моего воскресения,
Нож золотой занеси,
Кровью луг ороси!
 

 
Ты ли ступаешь
В весеннем поле
По первым цветочкам?
 
 
Белоствольные зазеленели березки,
Нежны благовеста дальние отголоски.
 
 
В платье серебряно-розовом
Ты гуляешь лесочком березовым.
 
 
Да, ты жива:
Синева
Тебя воскресила весенняя.
Совершим поцелуй воскресения.
 
 
– Смеется заря, и лепечут березки.
Мне грудь измяли холодные доски,
Я не забыла тоску и страх,
В косе чернеет могильный прах.
 
 
– О нет! О нет!
Ты – красна, красна,
Золотая весна
Тебя спасла:
Цветами могила твоя проросла.
 
 
– Ах! не касайся моих колен!
Я – золотой, ароматный тлен.
Изведав сладость зеленых троп,
Опять сойду я в холодный гроб.
 
 
– Горит заря сквозь алые тучи.
Слова твои райски-певучи,
Ты проплываешь в дыму березк,
И рук засохших янтарен воск.
 
 
Ах! как желанны, как сладко-горьки
Свиданья с мертвой на красной зорьке!
 

 
1
 
 
Восстанем, сестра моя, рано,
Выйдем в широкое поле,
Поклонимся селу родному
И пойдем весенними тропами.
 
 
Пасха красная – на небе,
В лугах – зеленый апрель.
 
 
Словно око ангельское небо нам смеется,
Моют ноги нам разлившиеся топкие болотца.
 
 
Взыдем, сестра моя, на горы Сионские,
Под прохладные райские кущи,
В сладкую сень вертограда Иерусалимля.
 
 
Сестра моя!
Красная моя!
Голубка моя!
Я – крепкий дуб пред тобою.
Ты предо мною —
Белая березка весенняя.
 
 
Одели мы холщовые рубахи,
Срезал я в дубраве дубовый посох,
Зеленеют на нем весенние листья.
 
 
Отдыхаем мы над светлыми ключами,
Нас венчают Пасхальные березы,
Нам постелью – купавы золотые.
 
 
Поцелуи твои – словно мед пчелиный,
Губы слаще земляники и малины.
 
 
Хвалим Бога мы, не кончив поцелуя,
К небу всходит золотая аллилуия.
 
 
Голубок над тобою сверкнул крылом,
На румяных губах расцвел псалом.
 
 
А вокруг, а вокруг – что за даль и ширь,
В синеве раздаются гусли и псалтирь.
 
 
Странники притекают к Сион-горе,
Золотые и красные крылья горят на ясной заре.
 
 
Свободи и нас от греховных уз,
Жених и агнец, сладкий Исус.
 
 
1908. Август
 
 
2
 
 
Вот здесь,
Где теперь такая густая и высокая трава,
Вот здесь,
Когда еще ни одного листа не зеленело на дереве,
Но небо,
Теплое и голубое,
Улыбалось апрелем,
Жужжали Пасхальные колокола,
И где-то девушки
Пели о том, что Христос воскрес,
Сорвал я золотую березовую почку,
И молитвенно съел ее,
Усладившись древесной горечью
И думая:
Теперь я приобщаюсь весеннему веселию.
И были во мне:
Радость, молитва и умиление.
Под этой самой березой,
Весело шумящей зеленой вершиной,
Я срываю первую алую ягоду,
И, изведав ее аромат и сладость,
Думаю: «вот и лето».
И мысленно приобщаюсь всему прошлому,
Вплоть до дня,
Когда впервые
Младенческие уста мои
Вкусили плод земляничный,
Сладкий, как поцелуй Богородицы.
И те же во мне:
Радость, молитва и умиление.
 

 
За окном снега сверкают – голубая ширь!
«Почитай но мне, невестка, сорок дней псалтырь, —
 
 
Говорила, умирая, мужнина сестра, —
Не прожить мне, чует сердце, даже до утра».
 
 
В полдень видела сестрицу жаркой и живой,
На заре она лежала куклой восковой.
 
 
Мать уснула. В доме тихо. Лишь жужжанье мух.
Всё из горницы тлетворный не выходит дух.
 
 
Я исполню обещанье, что сестре дала:
Вот уж три последних ночи с мужем не спала,
 
 
Всё молилась, всё постилась и смиряла плоть,
Чтобы внял моей молитве в небесах Господь.
 
 
Верно, с парнем согрешила девица когда.
И боялась, умирая, Божьего суда,
 
 
Что молиться мне велела до шести недель.
За окошком блещет солнце и шумит метель.
 
 
Целый день за аналоем я провесть хочу,
Зажигаю пред иконой желтую свечу.
 
 
Только что б я ни читала – как-то невпопад,
И запугивает сердце тресканье лампад.
 
 
Вижу мертвую сестрицу в желтом я гробу:
Синий лик и красный венчик на холодном лбу.
 
 
Хоть бы маменька проснулась, крикнуло дитя!
Понахмурились иконы, золотом блестя.
 
 
Я крещусь и вновь прилежно говорю псалмы,
А в окно проникли тени голубой зимы.
 
 
Нет, уж видно, мне сегодня не читать псалтырь.
Кто-то стукнул… обернулась: за окном – упырь.
 

 
Ах! зачем меня
Не дождалася!
Для чего с другим
Обвенчалася?
 
 
Где я был, когда
Алым цветиком
Ты – тиха – цвела,
И невестилась?
 
 
Когда девичьи
Очи томные
Зеленым огнем
Разгоралися?
 
 
Как шатался я
По чужим людям.
Прозевал тебя,
Проморгал тебя.
 
 
А на родину
Воротился я,
Посреди села
Вижу новый дом.
 
 
Тот построен дом
На две стороны,
И шумит над ним
Зелень вешняя.
 
 
Не сводил бы глаз
С того домика,
Где столяр живет
С молодой женой.
 
 
Как размыкаю
Жизнь проклятую?
Где найду сосну,
Чтоб повеситься?
 

 
Мне уж трудно встать с кровати,
Я – что день – слабей.
Не ругай меня ты, тятя,
И не больно бей.
 
 
Ах! беда моя – забава
Для всего села.
Про меня худая слава
Далеко прошла.
 
 
Я пред каждой встречной бабой
Потупляю взор:
Всё боюсь, не поняла бы
Девичий позор.
 
 
Ах, уж эта ночь под дубом!
Выдь из мыслей вон!
Кто бы думал, кто бы думал,
Что обманет он!
 
 
Он прижал меня, пылая,
К сердцу своему.
Как могла я, как могла я
Отказать ему?
 
 
Только слышал дуб зеленый,
Да густа трава
Поцелуй и вздох влюбленный,
Тайные слова.
 
 
Провела часок веселый
Девка с молодцом…
Обещался до Николы
Всё покрыть венцом.
 
 
До зари мы с ним сидели.
Что ж мой дорогой?
Не прошло и две недели,
Загулял с другой.
 
 
Много слез у темной ночи
Осенью сырой:
Больше слез струили очи
Позднею порой.
 
 
Только слышен колотушки
Частый стук с гумна…
Плачу, жмусь лицом к подушке,
Ночь темна, темна.
 
 
Снова милый голос слышу
Средь зеленых рощ,
А в соломенную крышу
Бьет осенний дождь.
 
 
День проплакавши напрасно,
Утерев лицо,
Я в Покров на зорьке ясной
Вышла на крыльцо.
 
 
Было холодно и сыро.
С песнею лихой
Вышли парни из трактира
Пьяною толпой.
 
 
Вечер ясен, вечер пышен
Перед злой зимой.
Громче всех твой голос слышен,
Ненаглядный мой!
 
 
Лишь услышала, его я,
Плачу, мочи нет…
Хоть бы в омут головою,
Чтоб не видеть свет!
 
 
Приползу я, как щеночек,
К милым воротам:
Поцелуй, ну хоть разочек,
Как бывало… там!
 
 
Я позором стала, тятя,
Дому твоему.
Ах! могла ли отказать я,
Отказать ему?
 

А. А. Оленину

 
I
 
 
Тятя замерз, как ходил на медведя,
Круглым остался сироткою Федя.
 
 
Рос без присмотра у дяди в избе,
Сызмала был предоставлен себе.
 
 
Вырос мальчишка бедовый, чумазый,
Всё ему шутки, игра, да проказы.
 
 
Дядя ходил побираться с сумой,
Редко заглядывал дядя домой.
 
 
Был он какой-то чудак и блаженный,
Стих распевал он, слепцами сложенный.
 
 
Снегом покрыты поля, не росой,
Дядя всё ходит по селам босой.
 
 
Вот уж настали морозные святки,
Снег облипает распухшие пятки.
 
 
Дядя идет по дороге в Москву
И распевает канон Рождеству.
 
 
Впроголодь жить приходилося Феде,
Только и сыт; коль накормят соседи.
 
 
Нечем топить и в морозы избу:
Только метелица плачет в трубу.
 
 
Как проживешь без родных и без денег?
Вышел из Феденьки первый мошенник,
 
 
Пьяница вышел, картежник и вор.
Сдохла скотина, разрушился двор,
 
 
Ветер и снег проникают сквозь дыры,
Парень с гармоньей обходит трактиры,
 
 
Песни играет, и курит, и пьет,
В праздники тешит крещеный народ.
 
 
Бабы унять не умеют мальчишку.
«Пусто в кармане? Давайте на книжку!»
 
 
И вырастают в трактире счета.
Федя, что лето, меняет места.
 
 
Парень смеется проклятому горю,
Хвастает: «всякого я объегорю».
 
 
К барам придет, разведет: «так и так,
Дайте на бедность», – и разом в кабак.
 
 
Больно хитер был на выдумки парень,
Долго ругался обманутый барин,
 
 
Федя хвалился на целый кабак:
«Рубль мне пожаловал барин – дурак!»
 
 
Старшие Федю ругали и били.
Девки-то, девки зато как любили!
 
 
Пусть паренек – и пьянчужка и гол,
Женский был падок до Феденьки пол.
 
 
Песни ли пел он особенно складно
Ночью июньской, пахучей, прохладной
 
 
Бойко ль подмигивал черным глазком:
«Я не с одною, мол, девкой знаком!»
 
 
Только бежали к нему и девицы,
И от немилых мужей молодицы!
 
 
Муж молодой по вечерним зарям
На версту Федю не пустит к дверям.
 
 
Часто видался ночами украдкой
Федя с одною пригожей солдаткой.
 
 
Песен уже не слыхать с деревень.
Федя с солдаткой залез под плетень.
 
 
Вспыхнет порою его папироска,
Яблоня дрогнет, зашепчет березка…
 
 
Ах! приходилось и мне подстеречь
Смех, поцелуи, любовную речь.
 
 
Бегло над рожью дрожала зарница,
Плакала в поле полночная птица.
 
 
Тыкался пьяный по улице зря,
А уж над лесом краснела заря.
 
 
Ох! и любила же Федю солдатка.
Много ночей провели они сладко.
 
 
Но из Варшавы вернулся солдат,
Он не особенно Феде был рад.
 
 
Разом смекнул. Не пускаясь в расспросы,
Женку схватил он за русые косы,
 
 
И, богатырские сжав кулаки,
Ей на лицо посадил синяки.
 
 
Делом затем он почел непременным
Федю хватить по височку безменом.
 
 
Хряснули кости, и брызнула кровь…
Будешь солдаткину помнить любовь!
 
 
Федя в больнице лежал три недели,
Бледный и хмурый поднялся с постели.
 
 
В узел связавши всю кладь, что была,
Скоро ушел из родного села.
 
 
Видел во сне он церковные главы,
Шел в монастырь преподобного Саввы.
 
 
2
 
 
Федя постится, смиряючи плоть.
Воду качать и дровец наколоть
 
 
Послушник каждое утро обязан,
Часто бывает игумном наказан.
 
 
К первому звону встает на заре,
Сор выметает на грязном дворе.
 
 
«В хор выбирают, кто будет почище, —
Мыслит игумен, – а это ведь – нищий».
 
 
Кто-то однажды игумну донес:
«Послушник новый, сгребая навоз,
 
 
Дивно поет-распевает стихиру».
Федю позвали, приставили к клиру.
 
 
Новый монах, по скончанье поста,
Шел на побывку в родные места.
 
 
Пухом зеленым леса зеленели,
Жавронков сыпались звонкие трели.
 
 
Редко виднелись из трав и кустов
Желтые глазки апрельских цветов.
 
 
Ива склонялась над лужей зеркальной,
Девичий хор раздавался Пасхальный.
 
 
Издали Федя узнал голоса:
«Это Мавруша! девчонка краса!
 
 
Думала замуж идти мясоедом:
Эх! даже час нам грядущий неведом.
 
 
Жизнь – суета, как раскинешь умом».
Девичий хор замолчал под холмом.
 
 
Федя Пасхальную зачал стихиру.
Песнь широко растеклася по миру,
 
 
Жавронком песня взвилась к небесам,
Полой водой разлилась по лесам.
 
 
С краю села, под березкой зеленой —
Парни с хоругвями, девки с иконой.
 
 
Жарко на солнце горят образа,
Солнце смеется Мавруше в глаза.
 
 
Девка наряднее писаной крали,
В новых калошах и розовой шали.
 
 
Федя подходит, отвесил поклон,
Сел на пенечек у самых икон.
 
 
«Здравствуйте, девки! Здорово, голубки
Что усмехаетесь, кажете зубки?
 
 
Блудный и грешный от вас я ушел,
Бог вразумил, ко спасенью привел.
 
 
Дядя не даром, старик богомольный,
Слушать водил меня звон колокольный.
 
 
Мир я покинул, бежал из тюрьмы,
Век буду петь тропари да псалмы.
 
 
Душу мою не поймет лукавый
В тихом дому преподобного Саввы».
 

 
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
 

Пушкин

 
Умолкнул шум блистательных пиров,
Исчезли соловьи, увяли розы,
Пришла зима, и лютые морозы
Одели мир в безжизненный покров.
Блажен, блажен, кто умер в шуме пира,
Кто до конца был пламенен и юн,
Кого пленяла Пушкинская лира,
Кто сам ее касался дивных струн.
 
 
Спокойно спи, учитель дорогой!
Пусть для толпы твой голос был негромок,
Настанет день: признательный потомок
Оценит труд, исполненный тобой.
Не вынес ты забот житейских груза, —
Поэт во всем, ты, как поэт, угас.
Что смерть тому, кого ласкала Муза,
Кто с ней вдвоем беседовал не раз?
 
 
Как вспомнить мне теперь без теплых слез
Ту ночь с тобой, в уютном кабинете?
Весь дом притих; давно уж спали дети,
И редко доносился стук колес.
Тогда был март; весенний месяц влажный
Светил сквозь тучи в небе голубом.
Ты показал мне, ласковый и важный,
Твои бумаги, старый твой альбом.
 
 
И предо мной открылся целый мир,
Скрываемый тобою так ревниво:
Я слышал стон безумного порыва,
Воскресший звук давно замолкших лир.
Как Пушкина бесценному наследью,
Молитвенно я внял стихам твоим,
И облачился кованою медью
Мой скудный стих, расплывчатый как дым.
 
 
А летнею беспечною порой
Я посещал твой сад, где рдели розы,
Твои холмы и юные березы
И светлый ключ, бегущий под горой.
Ах! только там я забывал страданья!
Там жизнь текла изящно-весела,
Как стих Козьмы Пруткова, как преданья
Лицейских дней и Царского Села.
 
 
Но сердце благородное разбил
Удар судьбы. Ты мирно спишь, усталый.
Услышь теперь привет мой запоздалый,
Я выбрал стих, который ты любил.
Моей мечте, блуждающей и сирой,
Ты дал приют, ты и никто другой…
Куда пойду с моей ненужной лирой,
Куда пойду, учитель дорогой?
 

1909. Август, Трубицыно

 
Сиянье глаз твоих звездой горит,
О нимфа нежная! Не о тебе ли
Напевы я слагал в моем апреле?
Явилась ты, и лира говорит.
 
 
Гомер, Софокл и легкий Феокрит,
Ионии кифара и свирели
Авзонии тебя согласно пели,
Цветок весны, соперница харит.
 
 
И рифмами хочу я, как венками
Нарциссов, гиацинтов, лилий, роз,
Тебя венчать, царица первых грез
 
 
О Греции, завещанной веками.
В тебе слились все краски и черты
Античной совершенной красоты.
 

 
Ты помнишь светлые недели
Прогулок легких и безделий
В дни голубые октября?
Белели рощи в тверди синей,
Дышал мороз, и падал иней,
Холмы и долы серебря.
 
 
В пустынных храминах древесных
Еще я видел ног прелестных
Благоуханные следы.
Вставал пред взором сон недавний,
И заколоченные ставни
Я воспевал на все лады.
 
 
Потом всё было бурей смято:
Отец от сына, брат от брата,
Все разбежались, кто куда.
Дымилась кровь, зияли гробы…
Что за смешенье лжи и злобы,
Какие темные года!
 
 
Ты верен был домашним ларам:
С твоим Гомером и Ронсаром
Надолго скрылся ты в глуши,
И городская опьянелость
Не тронула благую целость
Твоей классической души.
 
 
Я в общий омут был затянут,
Был опрокинут, был обманут
В моем незрелом мятеже.
И вдруг воскресло всё, что было»
И нас судьба соединила
На новом жизни рубеже.
 

 
Мой нежный друг, внимавший благосклонно
Моим стихам, не оттого ли ты
Хранишь следы античной красоты,
Что предок твой – любимец Аполлона?
 
 
Из крови отрока во время оно
Пурпурные и белые цветы,
Кудрявясь, расцвели; а их черты
Вещают нам о сыне Теламона.
 
 
В Лакедемон толпами шел народ
На праздник Гиацинтий, и Эврот
Был песнями святыми оглашаем.
 
 
И из дворца, при звоне лир, к реке
Сходила в гиацинтовом венке
Елена с златокудрым Менелаем.
 

Ni te plus oculis meis amarem,

Jucundissime Calve…

Catullus

 
Какой, скажи мне, благосклонный демон
Соединил нас, милый друг и брат?
Как Менелай в родимый Лакедемон,
Вернулся я в отчизну. Как я рад!
 
 
О прошлом всё поет полузабытом,
И ты, кого люблю я больше таз,
Со мной летишь по колеям размытым
В вечерний, жемчугом миротворимый час.
 
 
Овсами нежно зеленеют пашни,
Сквозь белый дым не проблеснет заря!
И странно вспомнить яркий сон вчерашний:
И горы гордые, и пышные моря.
 
 
Устала от дождей туманная окрестность…
Как мы одни в тоскующих полях!
Вновь впереди тяжелая безвестность,
Опять в душе печаль и тайный страх.
 
 
Чем рок завистливый нам угрожает снова?
Воспрянет ли поэт печальный твой?
Но крепнет грудь от воздуха лесного…
Как пахнет хвоями, березовой листвой!
 
 
Скудеет день. По меркнущим дорогам —
Туман. О, что еще мне суждено
На бедной родине, давно забытой Богом,
Где так пустынно, жутко и темно?
 

 
Цветов благоухающие связки
Тебя венчали, юную как день,
И только тот, в ком сердце – как кремень,
Тебя не обожал во время пляски.
 
 
Но твой триумф не избежал огласки,
И месть Венеры, словно злой слепень,
Ужалила тебя, послав ячмень,
И узкие порозовели глазки.
 
 
А я, увидев пурпур глаз твоих,
Молитвенно шепчу Катуллов стих:
Flendo turgiduli rubent ocelli.
 
 
Киприда злобная посрамлена
И на Олимп к отцу спешит она
Рыдать о том, что не достигла цели.
 

 
Я вижу гор шотландских властелина,
Я слышу лай веселых песьих свор.
Под месяцем, теней полна долина,
Летит Стюарт и грозный Мак-Айвор.
 
 
В тумане вереск. Мрачен разговор
Столетних елей. Плачет мандолина,
И шепчет ветр над урною: Алина!
О, темных парк жестокий приговор!
 
 
Но се алтарь. Клубится ладан густо.
Какая радость в слове Златоуста!
Выходит иерей из царских врат,
 
 
И розами увит его трикирий.
Я узнаю тебя, мой брат по лире,
Христос воскрес! мы победили, брат.
 

 
Я обещал Вам непременно
Стихи. Но не моя вина,
Что своенравная Камена
С воспоминанием дружна
И вечно в ссоре с настоящим.
Владеет скакуном кипящим
Лишь хладнокровная рука
Испытанного ездока.
А стих – что конь. Но перебродит
Былое чувство, как вино,
И мысль созреет, как зерно.
Тогда из-под пера выходит
Сознаньем взнузданный куплет,
Давно просившийся на свет.
 
 
Мороза ледяные узы
Сковали мир. Ну что ж? Пускай!
Под ласковым дыханьем Музы
Всё тот же зеленеет май.
Как лодка под напором ветра,
По воле Пушкинского метра
Лечу я к Вашей мастерской.
Весенней негой и тоской
Душа полна. Окно раскрыто,
Спешу занять обычный пост.
Внизу шумит Кузнецкий Мост,
Гремят колеса и копыта,
Шипя и подымая пыль,
Проносится автомобиль.
 
 
Как много счастья ночью краткой
Ты мне дарил, волшебник май!
Уж выпит, приторный и сладкий,
Давно простывший, бледный чай.
Смолкают сонные вопросы,
И две последних папиросы
Мне остается докурить.
Как хочется мне их продлить,
Как эти папиросы сладки!
Ненастье черное в окне…
Картины в стиле Клод Монэ
Лежат повсюду в беспорядке —
Французский, красочный пожар,
И пахнут краски, скипидар.
 
 
С бессонным, утомленным взором,
Сказав прости моей мечте,
По лестницам и коридорам
Блуждал я долго в темноте.
Не раз ногой попавши в лужу,
Я вышел наконец наружу.
Дождем обрызгана сирень,
Над городом – ненастный день,
А в сердце – боль разуверенья,
Неразрешившийся вопрос.
В волшебной силе папирос
Ищу минутного забвенья.
Всё пусто. Редко промелькнет
Раскрывший зонтик пешеход.
 
 
Я помню час разлуки дальной,
Конец пленительного сна,
И взор задумчиво-печальный
У запыленного окна.
Вдали виднелись те же зданья,
Заученные очертанья
Карнизов, кровель, куполов…
Никто на расставанье слов
Не находил. Но ясно было,
Что призрак реял среди нас,
Что сердце не одно в тот час!
Свои надежды хоронило.
А снизу доносилась пыль,
Шипя, летел автомобиль…
 

 
Мужайся! Над душою снова
Передрассветный небосклон,
Дивеева заветный сон
И сосны грозные Сарова.
 

А. Белый

 
Зачем зовешь к покинутым местам,
Где человек постом и тленьем дышит?
Не знаю я: быть может, правда там,
Но правды той душа моя не слышит.
 
 
Кто не плевал на наш святой алтарь?
Пора признать, мы виноваты оба:
Я выдал сам, неопытный ключарь,
Ключи его пророческого гроба.
 
 
И вот заветная святыня та
Поругана, кощунственно открыта
Для первого нахального шута,
Для торгаша, алкающего сбыта.
 
 
Каких орудий против нас с тобой
Не воздвигала темная эпоха?
Глумленье над любимою мечтой
И в алтаре – ломанье скомороха!
 
 
Беги, кому святыня дорога,
Беги, в ком не иссяк родник духовный:
Давно рукой незримого врага
Отравлен плод смоковницы церковной.
 
 
Вот отчего, мой дорогой поэт,
Я не могу, былые сны развеяв,
Найти в душе словам твоим ответ,
Когда зовешь в таинственный Дивеев.
 
 
Она одна, одна – моя любовь,
И к ней одной теперь моя дорога:
Она одна вернуть мне может вновь
Уже давно потерянного Бога.
 

 
Зовет мое воображенье
Тебя, следящего движенья,
В лазури, белых голубей.
В лучах сиял их рой жемчужный.
Они, казалось, были дружны
С душою светлою твоей.
 
 
Вот, что воспеть всего приятней:
Под полусгнившей голубятней
На старом ясене доска,
И волны заревой прохлады
В саду, где плачущей дриады
Поет старинная тоска.
 
 
Прозанимавшись до обеда,
Ты строгий циркуль Архимеда
Сменял на лейку и уду.
Клевало плохо, и вдобавок
Ты всё вытаскивал пиявок…
Что было смеха на пруду!
 
 
Да, наша дружба стала явней:
Мы – два обломка стародавней
Полуразрушенной семьи.
И Гоголем, Аристофаном
Полны под вечер, за стаканом,
Остроты легкие твои.
 
 
Прими ж рифмованные дани,
Златых Тургеневских преданий
Хранитель добрый и простой.
На мнения людей не глядя,
Мы будем верны, милый дядя,
Заветам родины святой.
 

 
Сквозь грезы зла, насевшие как пыль,
Сквозь сумрак дней, тревожных и печальных,
Встает одна пленительная быль,
Прекрасный сон годов первоначальных.
 
 
Всегда на страже строгой красоты,
Средь древних рощ, как древняя дриада,
Одна душою не стареешь ты,
Волшебница таинственного сада.
 
 
Люблю прийти в священный твой приют,
Заботы дня на время обесценив,
Где в розовом раю еще цветут
Нетленные Жуковский и Тургенев.
 
 
Как струны гармонической души,
Что год, что час между собой согласней.
Как полны мудрости, как хороши
Сердцам детей твои простые басни!
 
 
К твоим ногам недавно я принес
Больной души мучительные пени:
Текла весна вершинами берез,
Вдали сверкали ветхие ступени.
 
 
И понял я, взглянув на ясный лик,
Что с роком ты, как гордый бог, боролась,
Уча естеств таинственный язык,
Птиц, струй, цветов утешный внемля голос.
 
 
С тобой шептались струйка и звезда…
И Андерсен тебе любезен мудрый,
И летопись Дворянского Гнезда,
И нежный вздох Минваны златокудрой.
 
 
Теперь нежданно просветлел мой путь,
Трагедия приблизилась к развязке,
И я готов, как в оны дни, уснуть
Под музыку твоей волшебной сказки.