Текст книги "Собрание Стихотворений"

Автор книги: Сергей Соловьев

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ[1]1
  Условные сокращения
  Антология – «Антология». М.: Мусагет, 1911.
  В – журнал «Весы».
  Воспоминания – Соловьев С. Воспоминания. М., 2003.
  ЗР – журнал «Золотое руно».
  СЦА – Северные цветы ассирийские. Альманах. М.: Скорпион, 1905.


[Закрыть]

ЦВЕТЫ И ЛАДАН (1907)[2]2
  ЦВЕТЫ И ЛАДАН
  Сборник вышел в 1907 в Москве тиражом 500 экз. В ст-нии «Мои книги» (17 декабря 1924) поэт подробно охарактеризовал свою первую книгу стихов:
Вот ты, перворожденная моя,«Цветы и ладан» – ладана немного,Земных цветов пьянящая струяДурманит ум, отводит прочь от Бога.Но ждет Бернард коленопреклонен,Пречистую у райского порога.К груди Христа припав, вкушает сонБлаженный ученик. И МагдалиныДоходит плач из глубины времен.Но гаснут Галилейские долины,Сверкает шлемом яростный Ахил,Несутся в бой герои-исполины.Над насыпями греческих мотняБушует ветер. След веков ЭлладыУходит вдаль. В разливе юных силШумит весна в ветвях родного сада,Леса и рощи полны тайных чар.Задумчивая грустная дриадаСкользит средь нимф, которых пел Ронсар.И песни Руси слышны в свисте ветра,В напевах Сафо – русских губ угар.  (РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. II. Л. 98.)
  В более позднем ст-нии «Перечитывая „Цветы и ладан“» (20 октябре 1927) Соловьев писал:
На утре дней я с лирой вышелИ пел про воды, про лесаИ про богов. Никто не слышалИ сердцем не отозвался.  (РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 12. Л. 145.)
  Посвящение – Киселев Николай Петрович (1884–1965), библиограф, книговед. Друг А. Белого и Соловьева. В 1906–1907 ода из «аргонавтов», в 1913–1915 секретарь изд-ва «Мусагет».


[Закрыть]

Я предвижу упреки, которые вызовет первая книга моих стихов. Я постараюсь заранее ответить на них. Во-первых, мне скажут, что в моих стихах форма часто преобладает над содержанием, техническая сторона искусства – над мыслью. Прежде всего, я укажу на неопределенность термина «форма». Содержание понятия форма, в применении к вопросам эстетики, может иметь произвольную широту. Иные разумеют под «формой» только рифму и метр; иные прибавят сюда эпитет, наконец, вообще образ, способ изображения, подойдет под понятие «форма». Тогда понятие «форма» покроет все признаки, которыми характеризуется художественное произведение, и сам собою падет вопрос об отношении формы к содержанию.

Я утверждаю, что самый вопрос о преобладании содержания над формой или формы над содержанием не может быть поставлен, ибо ставящий его разлагает неразложимое, предполагает раздельность там, где конкретно существует только единство. Ибо основной закон художественного творчества в единстве мысли, образа, краски, звука. Только то стихотворение имеет право именоваться художественным произведением, в котором нет ничего внешнего, в котором малейший уклон голоса, малейший красочный переход обусловлены внутренней, духовной необходимостью. Стихотворец, облекающий мысль в техническую форму, как в нечто постороннее самой мысли, никогда не создаст художественного произведения. В истинном процессе творчества мы имеем только неделимость творческого акта; мысль родится одновременно с образом и напевом; она даже не сознается отдельно от оных, что побуждает некоторых эстетиков парадоксально утверждать, что в поэзии нет ничего, кроме формы, сочетания красок и звуков. На самом деле подобное утверждение столь же неосновательно, как и ему противоположное, оценивающее достоинство произведения сообразно с ценностью заключенной в нем мысли. Наконец, не следует забывать философское значение «форма», означающего цель космического процесса, движущее начало, образующее материю, созидающее из стихийных сил природы образ вечной красоты. Только то, что формально, стоит вне законов природной жизни, не подвержено изменению и смерти. Таков нетленный мир математических фигур и формул, таковы создания искусства. Но математика – только формальна; она стоит вне природной жизни. Напротив, искусство исходит из чувственного материала впечатлений; оно ведает материальный мир; начало его – познание a posteriori, опытное. Но из чувственного материала впечатлений художник созидает нематериальную действительность; призрачную реальность материи он преобразует в подлинную реальность красоты. Красота начинает там, где кончается природа; но она и мыслима только при наличности Природы, исходя от нее и ведая только ее. Отсюда трагизм всякого художника, жреца красоты: как и сама красота, он всегда в мире – и всегда не от мира, всегда в материи – и всегда чужд материи.

Затем, я часто слыхал и, вероятно, еще не раз услышу обвинение в несовременности моей поэзии, в ее отчужденности от злободневных интересов. Такое обвинение весьма для меня лестно. Да, моя поэзия чужда духу нашего времени, взятому в целом. Ибо дух нашего времени я понимаю так. С падением религиозных норм человечество начало руководствоваться в своем поведении природными началами. Но что такое природа? Природа есть нечто постоянно становящееся, постоянно находящееся в процессе изменения; каждое мгновение она вновь и вновь определяет себя к добру или злу, к Богу или диаволу. Таким образом, невозможно быть в природе; вступая в область природы, всякий неизбежно должен определить себя к добру или злу, к Богу или диаволу, то есть к началу, трансцендентному природе, вне ее пребывающему. В самой природе заключены противоположные потенции; в ней переплетены мировые Да и Нет; жизнь и смерть; любовь и похоть. Освободившееся от религии человечество пошло по пути вторых потенций природы; из них возникло здание современной цивилизации, образом которой является город. Город – это реальное Нет, безобразное дитя природы, созданное духом похоти и смерти. Этот город человечество выбрало взамен града, обещанного религиями. Искусство также исходит из природы; но оно отправляется от первых ее потенций, творит вечное Да, исходя из духа любви. Этот мир, созданный из положительных потенций природы, и есть Новый Иерусалим, мистический град, в противоположность современному городу.

В-третьих, мне могут указать на несоответствие между частями моей книги, на противоречие между языческими и христианскими настроениями. Я думаю, что, вообще, деление на «язычество» и «христианство» есть только недоразумение, достаточно обличаемое историей. Вместо деления на «язычество» и «христианство» я бы предложил деление на миросозерцание религиозно-эстетическое и научно-философское. Эти два миросозерцания сменяются в истории и постоянно враждуют. Хорошим примером может служить Греция, где научно-философская мысль определенно выступила против религиозно-эстетического миропонимания народных масс. Гомер и Эсхил столкнулись с Сократом и Платоном. В так называемом «христианстве» постоянно смешиваются элементы религиозно-мифические с умозрительными. Христианский мир нисколько не менее, чем дохристианский, питал художественное творчество. Беато Анжелико, Беноццо Гоццоли, Перуджино часто ближе нам, чем Фидий и Пракситель. Ароматы Марии Магдалины заставляют нас забыть урну Антигоны. Но, с другой стороны, христианство в истории является как сила враждебная всему чисто религиозному, всякому мифу, всякому культу. Эта идеалистическая тенденция нашла окончательное свое выражение в протестантстве, где распятый Адонис обратился в учителя синагоги и мистерия литургии заменилась балаганом проповедей и набожного пения.

История ясно показывает нам незыблемость религиозно-эстетического начала. Это начало роднит между собой века и народные массы. Всякое создание научно-философской мысли неизбежно будет преодолено будущим; только миф – несокрушим, только искусство – нетленно. При современном состоянии философской мысли едва ли возможно, без компромисса и самообмана, принять метафизику апостола Павла. Но как прежде цветут масличные ветви, которыми дети еврейские устилали путь Иисусу Христу; и на нашем бедном севере ежегодно встречают «грядущего во имя Господне», и не увянут вовек весенние вербы, которые мы подьемлем как ветви масличные.

Я придаю значение моей книге лишь постольку, поскольку она является ученическим опытом. Сведущий читатель легко уловит в моих стихах подражательные элементы. Главными образцами для меня были: Гораций, Ронсар, Пушкин, Кольцов, Баратынский, Брюсов и Вяч. Иванов. Этим поэтам обязан я тем относительным искусством стихосложения, которое отличает более поздние стихотворения от ранних.

Сергей Соловьев

1906 г. 1 октября, Покров с. Дедово

Благоухай Сионе!

Декемврий, кг день,

стихира на стиховне

1

 
Покинул я родные нивы,
Бежал от отческих полей,
Где жил я – баловень счастливый
Ревекки, матери моей.
 
 
Темнеет вечер; голос стада
Звучит в померкнувших горах.
Струится тихая прохлада;
Вечерний ветер гонит прах.
 
 
Горит заря огнем багровым.
Слетает пыль с горячих губ…
Накрой меня зеленым кровом
Ты, широковетвистый дуб!
 
 
Изгнанник отческого дома,
Я на дороге изнемог.
Кругом не вижу водоема,
Где утолить бы жажду мог.
 
 
Вдали край неба стал туманен.
Смешались мысли, как в бреду.
В одежде рваной, весь изранен,
На камень голову кладу.
 
 
2
 
 
Я знал: меня ты не оставишь,
И на дороге, беглецу,
И мне свой вечный голос явишь,
Как Аврааму и отцу!
 
 
Я видел въяве подтвержденье
Отцам дарованных надежд,
И с неба ангелов схожденье,
И блеск серебряных одежд.
 
 
В былых утешенный печалях,
Я внял пророчеству о Ней,
И реял духом в светлых далях,
Над рядом белых ступеней.
 
 
Я утром вновь пошел в дорогу,
К иным краям, к иной стране,
И жертвенник поставил Богу,
В Вефиле явльшемуся мне.
 

М.И. Сизову

 
Вот кувшин последний выпит,
Хлеб давно иссяк в кульке.
Дряхлый тайнами Египет
Смутно брезжит вдалеке.
 
 
Села – реже, горы – диче.
Ослик зыблет колыбель.
С грудью матери девичьей
Слил уста Иммануэль.
 
 
Смотрит девушка любовно
Сыну в сонное лицо.
Зверь под ней ступает ровно;
Тает звездное кольцо.
 
 
Тихий мальчик, сон лелея,
Пьет святое молоко.
Край, вскормивший Моисея,
Твой рубеж – недалеко.
 
 
А за дальними горами
Брызги крови кормят пыль.
Над детьми стенает в Раме
Матерь древняя Рахиль.
 
 
И солдаты в селах рыщут,
Вес пороги обагря.
Ненасытно, жадно ищут
Иудейского царя.
 
 
Села – реже, горы – диче
Ослик зыблет колыбель.
С грудью матери девичьей
Слил уста Иммануэль.
 
 
Солнце. Мрак лучами выпит.
Сын, проснись! потом – дремать.
Дряхлый тайнами Египет
Принял девственную мать.
 

Sur quels pieds tombez-vous, parfums de Madeleine?

A. Musset

 
Чья это песня во мраке доносится,
Чьи это, чьи это слышны рыдания?
К гробу Христову несет Мироносица
Благоухания.
 
 
Там горизонта туманная линия.
Скоро засветит заря Магдалине.
Плавают сумерки, сумерки синие
В тихой долине.
 
 
К гробу приходит, никем не замечена.
Там, в глубине кипарисного сада,
В камне пещерном гробница иссечена.
Вот и ограда.
 
 
«Вижу зари задрожавшие пятна я,
Серые камни пещеры зардели.
Там погребенный лежит, ароматные
Ткани на теле.
 
 
Нашим рыданьям не внемлет,
Скрытый в могильные недра…
Пальмы чернеют, и дремлют
Стройные кедры.
 
 
Долами, мраком объятыми,
В страхе пошла я сегодня.
Шла умастить ароматами
Тело Господне».
 
 
Чья это жалоба носится,
Сумрак предутренний гонит?
К камню припав, Мироносица
Плачет и стонет.
 

 
Уж город царственный воздвигся перед Ним.
Он шел, не преступив положенного срока;
В последний раз теперь Он шел в Иерусалим:
Он шел, да сбудется писание пророка.
 
 
Дрожали на песке отливы багреца;
Был запад облечен в торжественную ризу,
И отблеск заревой с высокого зубца
Спускался медленно по белому карнизу.
 
 
И Он опять прошел по дорогим местам,
Опять увидел стен высокие уступы,
Громады мрамора, дворцы и, здесь и там,
Детей пустыни, пальм разбросанные купы.
 
 
Опять привычный взор слепила пестрота
Семьею тесною столпившихся строений
И горделивых стен немая высота.
Он знал, что придут дни последних запустений,
И город рушится, как пепел, как мечта.
 
 
А ночь всё медлила, и тихо вечер гас,
Сгущая по стенам причудливые тени.
Он шел в Иерусалим. Он шел в последний раз,
Покорный голосу отеческих велений.
 
 
Вспомнил он, вспомнил тогда
Детства забытого лета:
Милые сердцу года,
Домик родной Назарета.
 
 
Звезды тихонько горят.
Синяя, звездная тишь…
Там убегающий ряд
Плоских, белеющих крыш.
 
 
Дети давно уже спят,
Мальчику только не спится.
Звезды ему говорят,
Что-то далекое снится.
 
 
Мать с кувшином поутру
Тихо идет от колодца.
Дети заводят игру,
Говор и смех раздается.
 
 
Плавно ступает она,
Легкою тканью одета.
В косы ее вплетена,
Яркая блещет монета.
 
 
К матери мальчик бежит,
На спину влез к ней украдкой,
Звонко смеется, шалит
Платья широкого складкой.
 
 
Где он ни кинет свой взор,
Всё ему – радость, игрушки.
Звякнул отцовский топор,
Валятся легкие стружки.
 
 
Вспомнил, как в детстве сюда
Шли они на богомолье
Всею семьей: вот когда
Детям простор и раздолье.
 
 
Старый Иосиф идет,
Важно опершись на посох.
Сына Мария несет,
Солнце играет на косах.
 
 
Спят, погруженные в лень,
Возле дороги оливы.
Вьются в древесную тень
Темных дорожек извивы.
 
 
Фиг зеленеют плоды,
Скрытые лиственной кущей.
Рощи, холмы и сады —
Радостный мир и цветущий.
 
 
Странники дальше идут
Той же дорогой привычной.
Вот – Самария, и тут
Мерзкий народ, злоязычный.
 
 
Яркие блекнут поля,
Скрылись веселые рощи.
То – Иудеи земля,
Всё здесь – беднее и проще.
 
 
Здесь виноградников нет,
Тянутся горы, белея.
Где ты, родной Назарет?
Где же ты, где, Галилея?
 
 
В зное небесном сгорев,
Мертвы поля Иудеи.
Ветви засохших дерев
Вьются как черные змеи.
 
 
Синие спят небеса
В дымке молочной тумана.
Блещет вдали полоса
Волн голубых Иордана.
 
 
Вот показались вдали
Башен зубчатые кольца.
В рваных одеждах, в пыли
К храму текут богомольцы.
 
 
Сколько увидишь здесь лиц,
Как любопытны картины:
Гости с сидонских границ,
С дальних концов Палестины!
 
 
Движется шумно народ,
Пестрыми толпами скучен.
В круглую арку ворот
Ослик вступает, навьючен.
 
 
Важный, богатый купец
Едет на праздник всем домом.
Встретясь, болтает отец
С плотником, старым знакомым.
 
 
С матерью входит во храм,
В сумрак священных преддверий.
Деньги звенят по столам,
Воют и мечутся звери.
 
 
С робостью мальчик вошел.
Вид алтаря ему страшен:
Бык издыхает, и пол
Красною кровью окрашен.
 
 
Ноги беспомощно бьют,
В луже купаяся алой.
Голубь воркует; снуют,
Деньги считая, меняла.
 
 
Все онемели сердца.
Слово б им грозное кинуть!
«Это ль обитель отца!»
Крикнуть, столы опрокинуть!
 
 
Прошедшее с меня, грядущее встает:
Вот прокуратора огромная палата:
Одежду на себе Каиафа злобно рвет,
И подымают бич прислужники Пилата.
 
 
На место лобное Он крест свой понесет
Дорогой той, где шел теперь в Иерусалим Он;
Бессильно свалится, и крест Его возьмет
На плечи крепкие могучий телом Симон.
 
 
Меркнут далекие гор очертания.
В город пора бы войти.
Гаснешь, темнеешь… прости
Ты, дорогая Вифания!
 
 
Ворота города уж были перед Ним,
На белом мраморе погасла позолота.
Он мерной поступью вошел в Иерусалим,
Неслышно миновав раскрытые ворота.
 

Ex Illo pectore in secreto bibebat

Augustinus

 
Окруженный толпой, на одре
Он в таинственной думе лежал.
Догорая, светильник дрожал…
Ночь была на дворе.
 
 
Говорить не решался никто,
И для битвы не чувствовал сил.
Я, прильнув к Его груди, спросил:
Кто предаст Тебя, Господи, кто?
 
 
И прильнув к Его груди, я креп.
Синий сумрак гляделся в окно.
Он мне подал вино
И разломленный хлеб.
 
 
Я с другими прошел на крыльцо,
Не теряя из виду Его.
Разобрать я не мог ничего;
Лишь луною пахнуло в лицо.
 
 
Вся дорога была в серебре.
Мы пошли по знакомым садам.
Смутный шепот ходил по рядам…
Ночь была на дворе.
 

 
К костру подсел он, руки грея.
Лицо зажег багровый свет.
«И ты – сопутник Назарея?
И ты – из галилеян?» – «Нет».
 
 
Ночь холодна, и месяц светел.
Первосвященнический двор
Вдруг огласил рассветный петел.
Прислуга спит. Сгорел костер.
 
 
«Где Иоанн и где Иаков?
Где все?» Он вышел. Даль пуста.
И вспомнил, горестно заплакав,
О предсказании Христа.
 

Н.И.С.

 
В рассветный час пошли мы двое,
Росу стряхая с сонных трав,
Неся из смирны и алоя
Благоухающий состав.
 
 
Мы шли, не думая о чуде,
В холодном, розовом луче.
Ты миро в глиняном сосуде,
Склонясь, держала на плече.
 
 
И так нам страшно вспомнить было
Его позор, и смерть, и боль…
Как раны знойные омыла
Твоих волос ночная смоль.
 
 
Как из Его ладоней гвозди
Ты, тихо плача, извлекла,
Смотря на кровь, что, как из гроздей,
Густыми каплями текла.
 
 
Мария мать и ты – вы обе —
Его приняли от солдат
И положили в новом гробе,
Возлив на тело аромат.
 
 
Смотри: минула ночь субботы,
И новый день сменяет мрак.
Сестра, скажи мне, отчего ты
Нежданно ускоряешь шаг?
 
 
Уж близок сад. Вот лилий чаши
Сверкнули из рассветной мглы.
Сестра, зачем одежды наши
Так неестественно белы?
 
 
Как ветви здесь нависли густо.
Давай сосуд. Пришли. Пора.
Вот и пещера. Где Он? Пусто!
Кто взял Его? О, кто, сестра?
 
 
Кем вход в пещеру отгорожен?
Что совершилося в ночи?
Пустой покров белеет, сложен.
В пещере – белые лучи.
 
 
Где труп? где стража? где ограда
Всё – только белые цветы.
Бегу навстречу! Нет… не надо:
Ты возлюбила – встретишь ты!
 

 
На окне раздернуты шторы.
Тонкие кустики гнутся.
Белей и белей
В даль уходящие горы.
Полей
Зеленые полосы вьются.
 
 
Заходящего солнца лучами
Кельи свод позлащен.
Монах сидит. За плечами,
Откинут, лежит капюшон.
 
 
Догорающий луч скользнул,
Задрожав на оконной раме.
Он последний раз блеснул,
Осветив окрестность с горами.
 
 
Поднял глаза монах
От священной страницы.
Незабудки в Ее глазах
Сияли под тенью ресницы.
 
 
Легки одежды воскрылия…
Ты ль, долго жданная?
Смотрит: в руках
Ее лилия Благоуханная.
 
 
Матерь Божию встретил святой
Чуть заметным всплеском рук.
На Ее голове золотой
Трепетал и светился круг.
 
 
Над овалом лица легли
Золотые косы в порядке.
Голубыми струями текли,
Расплывались одежды складки.
 
 
Тихо став пред святым,
С лаской Она глядела.
Одежды – легки как дым —
Ее овеяли тело.
 
 
Ни слова тогда не сказал
Марии блаженный инок.
Ворвавшийся луч пронизал
Закружившийся столб пылинок.
 
 
Он остался, поверить виденью
Робкой душой не дерзающий,
А Она отплыла легкой тенью,
Ускользающей.
 

 
Видел ты эти блаженные долы?
Бледных фиалок луга,
Дымные сосны, янтарные смолы,
В горних пределах снега?
 
 
Нежные розы – закатные светы,
Серые камни, раздолья пещер,
Там, где ласкают святые аскеты
Руки им лижущих кротких пантер.
 
 
Всех лучезарные светы залили,
Всех их питает Господня роса.
Тонут в лазури торжественных лилий,
Девственных, стройных и белых, леса.
 
 
О, этих стран неподвижные блески!
Вечно взлетают к вам грезы земли.
Мучениц-дев исступленные всплески…
Светлый жених в озаренной дали.
 
 
Рыцарей латы, златые поножи,
Копья, щиты мелодично звенят.
Там, на цветами украшенном ложе,
Львы возлежат возле белых ягнят.
 
 
Остров. Закат. Шелестящие ласки.
Юноши в девах лобзают сестер.
Волны кудрей, золотые повязки…
Ангел над ними крыла распростер.
 
 
Любят, сгорают. Восторги – взаимны.
Бледные руки, скользящие сны.
Гимны Христу, непостижные гимны!
Звезды. Моления. Шепот волны.
 

 
Возле органа Святая Цецилия,
– Вся осиянна —
Божия лилия!
Струны взывают.
 
 
Белые руки
С клавишей зыбких срывают
Тихие звуки.
 
 
Звуки – нежны и сладки.
В сиянье воздушного диска,
Волосы – черны и гладки —
На лоб опущены низко.
 
 
К груди приколота,
Роза вздыхает.
Искра золота
На стене потухает.
 
 
Бледного света
Тени – неверней.
Благовест где-то…
Звон вечерний.
 

И. С. Щукину

 
Он за город ушел, где дороги
Был крутой поворот.
Взоры монаха – молитвенно строги.
Медленно солнце спадало с прозрачных высот,
 
 
И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре
Были смиренье, молитва. А воздух – прозрачен и пуст.
Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури
Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.
 
 
Воздух пронзали деревьев сребристые прутья.
Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.
Знал он, что встретит сегодня Ее на распутье…
Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.
 
 
Шагом неспешным прошла, и задумчиво кротки
Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.
Пав на колени, он замер, и старые четки
Всё еще бледной рукой своей перебирал.
 
 
Осененная цветом миндальным,
Стояла одна у холма.
Замер благовест в городе дальнем…
Ты ль – Мария, Мария сама?
 
 
Никого. Только золотом блещет
На закате пустая даль.
Веет ветер, и дерево плещет,
Беззвучно роняя миндаль.
 

1906

 
В кротких лучей вечереющем блеске,
Мнится, тебя я уж видел когда-то.
Где, я не помню. Быть может, на фреске,
Там, где блаженных рисует Беато.
 
 
Ласковый образ, являвшийся в детстве,
Кроткая весть о кончине безбурной
И о могиле – приюте от бедствий —
Там, где мой ангел склонится над урной.
 
 
Образ, пред коим молились монахи,
Где под секирою острой солдата
С тихой молитвой почила на плахе
Чистая дева, святая Агата.
 
 
Праведных взор говорит терпеливый:
Да, исполняем Господний глагол мы.
Келья ютится под синей оливой,
В небо уходят волнистые холмы.
 
 
Перед святыми дрожат василиски,
Злые ехидны ползут за утесы.
Дев непорочных отчетливы диски,
Вьются под золотом темные косы.
 
 
Страсти земной непричастные лица.
Свет золотистый сияние сыпет.
В мраке провозит святая ослица
Божию Матерь с младенцем в Египет.
 
 
Круглые пальмы синеют по скалам;
Реют пернатые, пестрые птицы.
Дева, хитоном одетая алым,
Смотрит на небо, поднявши ресницы.
 
 
Рыцарь – монах, что закован в железо;
Узкий ручей, меж холмами текущий.
Иноков ясных святая трапеза,
Праздник любви под зеленою кущей.
 
 
В кротких лучей вечереющем блеске,
Мнится, тебя я уж видел когда-то.
Где, я не помню. Быть может, на фреске,
Там, где блаженных рисует Беато.
 

 
Три дня подряд господствовала вьюга,
И всё утихло в предвечерний час.
Теплом повеяло приветно с юга,
 
 
И голубой и ласковый атлас
Мне улыбнулся там, за леса краем,
Как взор лазурный серафимских глаз.
 
 
И я стою перед разверстым раем,
Где скорби все навек разрешены.
Стою один, овеян и лобзаем
 
 
Незримыми крылами тишины.
Леса синеют, уходя в безбрежность,
Сияют мне с вечерней вышины
 
 
И кроткий мир и женственная нежность.
Моя душа – младенчески чиста,
Забыв страстей безумную мятежность
 
 
И для молитв очистивши уста.
Недвижны ели, в небо поднимая
Ряды вершин – подобия креста;
 
 
И, небесам таинственно внимая,
Перед зари зажженным алтарем,
Лежит земля, безлюдная, немая.
 
 
Окрашена вечерним янтарем
Эмаль небес за белыми стволами.
Над тишиной передвечерних дрем
 
 
Закатный храм поет колоколами,
И гаснет там, за синею чертой,
Последний раз сверкнувши куполами.
 
 
Окончен день, морозно-золотой.
Вечерний час! вечернее моленье!
Вечерний час, заветный и святой!
 
 
Пора. Огни затеплило селенье;
Ложится тень на белые снега,
И легкий дым клубится в отдаленье,
 
 
Приветный дым родного очага.
Как чувства все таинственно окрепли!
Господь! Господь! к Тебе зовет слуга:
 
 
Огонь любви в моей душе затепли!