Текст книги "Собрание Стихотворений"

Автор книги: Сергей Соловьев

Н.П. Киселеву

 
И тебя на остров чудный
Теплым ветром занесло.
Путь окончен многотрудный,
С зыбью пенно-изумрудной
Долго спорило весло.
 
 
Сладкозвучен шелест пиний,
Воздух – ясен, день – горяч,
И летит из рук рабыни,
Исчезая в тверди синей,
Золотой звенящий мяч.
 
 
На прибрежье ежедневно
Роща хохотом полна.
Белорукая царевна
Платья моет, где напевно
Ропщет синяя волна.
 
 
Даст тебе с приветом мирным
Дева сладостную ткань,
Умастив елеем жирным,
Под прикрытием порфирным,
В глубине прохладных бань.
 
 
Скажет, ниц склонивши взоры:
Ты омылся и окреп,
Лира ждет тебя и хоры.
Рдеют пурпуром амфоры,
Золотится сладкий хлеб.
 
 
Небо к нам не без участья.
Бога нашего дары:
Только солнце, только счастье,
Только песни сладострастья,
Только пляски и пиры.
 
 
Миновавши скалы мраков,
Жажду бури утоля,
Всё прошедшее оплакав,
Ты наследуешь Феаков
Благодатные поля.
 

 
Я оплету тебя змеями черных кос
И убаюкаю, склонивши на колени.
Мой дом известен всем в веселой Митилене,
Ложницы устланы покровами из роз.
 
 
Главу в грядущее мой памятник вознес.
Ты будешь славима, дитя, в пурпурной хлене,
Пока не отзвучат молитвы вожделений
И будет лирами благоухать Лесбос.
 
 
О девочка моя! цветок полуразвитый!
Я перелью в тебя мой нектар ядовитый.
Дай гиакинфы уст! ты вся – горящий снег,
 
 
И око томное улыбчиво и узко.
Я млею сладостью неутомимых нег,
Пьяна лобзанием и ароматом муска.
 

 
Жестокий лев зубов не изострит,
Спокойна лань среди дубрав Немеи,
Из топких блат уже не свищут змеи,
И гидра травы кровью не багрит.
 
 
Но золотом в тени ветвей горит
Душистый плод. Прохладные аллеи
Уводят в тайный мрак, где – как лилеи —
Серебряные груди Гесперид.
 
 
Сверкает жемчуг, блещут хрисолиты
На поясе пурпурном Ипполиты.
Сколь сладок яд елея устных роз!
 
 
И пламя жжет, и слепнет взор от света.
Назад!.. Но плащ к моим костям прирос,
И рвется плоть, и вторит воплям Эта.
 

В. О. Нилендеру

 
Ты – харита весны, ты – гиакинф богом любимых рощ.
Сладко имя твое, нимфа дубрав! Дафны ли дикий лавр
Вешний в кудри вплету нежной тебе? Иль Амафусии
Первый пурпур сорву – влажный венок сладкоуханных роз?
 
 
Злачно ложе твое! зелень земли сладостнотравная
Нежит бедер твоих белый наркисс. Рдянец сосцов и уст
Благовонием роз жала зовет гулкозвенящих пчел.
Ах, нужны ли цветы той, кто сама – роз и лилей цветник.
 

 
Тебе шестнадцать лет. Подобно серне дикой
Ты мчалась от меня в полдневный час, когда
Я гнал через холмы, поросшие мирикой,
К родному озеру шумящие стада.
 
 
Не бойся, глупая! давно в долинах смежных
Мы стережем стада. Тебе знаком Титир:
Моих веселых коз и телок белоснежных
Ты любишь молоко и ноздреватый сыр.
 
 
Лениво спят быки. На горных склонах козы
Рассыпались щипать свой лакомый китис.
Я сплел тебе венок. Смотри: наркиссы, розы
Стеблями с нежными фиалками сплелись.
………………………………………………………
 
 
Испачкавшись землей и золотым навозом,
Руками, крепкими, как белая кора,
Сжимаешь ты сосцы упрямым, диким козам,
И струи молока звенят о дно ведра.
 
 
Как я давно люблю и твой румянец смуглый,
И взоры, полные желанья и стыда,
И грудь, которую всё более округлой
И тучной делают бегущие года.
 
 
Ах, я бы мог терпеть! Но помнишь, как недавно,
Залегши в заросли, я подсмотрел, как ты
Купалась в жаркий час? Приняв меня за фавна,
Ты громко вскрикнула и скрылась за кусты.
 
 
С тех пор преследуют мое воображенье
И труди сочные, как спелые плоды,
И бедра крепкие, и вольные движенья
Могучих белых ног, сверкавших из воды.
 
 
Моя желанная! когда ж под тайным сводом
Дубов развесистых нас сопряжет Эрот,
И козьим молоком, укропом, диким медом
Благоухающий я поцелую рот?
 

 
Зачем, с душой неутоленной
Весельем Зевсовых пиров,
Я приведен под твой зеленый
Приветно шелестящий кров?
 
 
Припав лицом к коре холодной,
Целую нежные листы,
И вновь горят любви бесплодной
Несовершенные мечты.
 
 
Как зелени благоуханье
Мучительно душе моей,
Как сладость твоего дыханья
Струится с лавровых ветвей!
 
 
Но ствол не затрепещет гибкий
И не зардеет лист. В тиши
Чуть слышен стон твоей улыбкой
Навек отравленной души.
 
 
Былой тоской, любовью старой
Душа больна. Уныл, суров,
Один, с печальною кифарой,
Брожу, тоскуя, средь лесов.
 

 
В моих тазах ни ночи, ни лазури,
Но золотой задумчивый апрель.
Невинный отрок в грубой козьей шкуре,
Я полюбил печальную свирель.
 
 
Родной реки веселая наяда
Меня ласкает и вкушать дает
В глухой тени плюща и винограда
Пурпурный грозд и золотистый мед.
 
 
Противен мне тяжелый запах крови,
Не сладко мясо и овечий тук.
Дитя, грустя, блуждаю по дуброве,
Забыв колчан и мой звенящий лук.
 
 
Мне говорят, что, в жилах кровь волнуя,
Любовь приходит, но моя мечта
Всегда тиха. Не ищут поцелуя
Лишь песнями цветущие уста.
 
 
О Эрос, милый бог! нет, мне не нужно
Твоих весенних, ароматных уз.
Моей ланите, девственно-жемчужной,
Так радостны лобзанья легких муз.
 
 
Им я несу фиалки, розы, смолы
На жертвенник, под многолетний дуб,
И, тронув ствол, узывно полнит долы
Звенящий вздох зарозовевших губ.
 

 
«Приди на зов моей цевницы
К пещере нимф, под старый дуб,
Чтоб целовать твои ресницы
И розу ароматных губ.
 
 
Ах! фавн, пылающий тобою,
Ее сомнет, а твой пастух —
Свежей, чем плод, и над губою
Чуть золотится первый пух.
 
 
Любовь цветет цветком весенним.
Сорвавши первые цветы,
Друг другу завтра же изменим,
Я – с Хлоею, с Хромидом – ты».
 
 
Я шел и пел, покинув стадо,
Чтоб разогнать тоску и лень.
Вдруг вижу: ключ, трава, прохлада
И дремлющих деревьев тень.
 
 
Полузакрыта мехом грубым,
С плеча спустивши легкий лен,
Ты спишь, усталая, под дубом
И улыбаешься сквозь сон.
 
 
Ты шаг мой слышишь. Вздох нескромный
Слетает с уст. Твои мечты
Я угадал, и голос томный
Чуть слышно шепчет: Дафнис, ты?
 
 
И возле нежной, возле милой
Пастух склонился на траву,
И сын Киприды легкокрылый
Напряг с улыбкой тетиву.
 

 
В шумный праздник Сатурналий
Мы ночную стражу гнали
И ломились у ворот.
Пьяный, спал я у колонны…
Мне казались благосклонны
Вакх, Киприда и Эрот.
 
 
Бросив лысого супруга,
Ты в садах искала друга
Возле статуй и цистерн.
Я накрашенные губки
Целовал, а в общем кубке
Пенно искрился фалерн.
 
 
Я тебе в роскошной вазе
Приносил сирийских мазей,
Притираний и помад.
Тратил деньги, как патриций.
Всё – мечтал я – всё сторицей
Поцелуи возвратят.
 
 
Помнишь, как на той неделе
Мы шумели, мы галдели
Без сознанья и без ног.
Ты всю ночь была в тревоге.
Я оставил на пороге
Смятый розовый венок.
 
 
Знаю я твой нрав блудливый,
И соперник мой счастливый
Не ушел от зорких глаз.
Я истратил пол-именья,
А Лициний наслажденье
Получил за малый асс.
 
 
Чтоб забыть любовь и горе,
Я с весной пускаюсь в море.
Путь опасен и далек.
Нужно денег на галеру!
Пощади же мой не в меру
Отощавший кошелек.
 

 
На зависть прочим паладинам
Тебя воспел шотландский бард,
О, крестоносец с сердцем львиным.
Ахилл Британии. Ричард!
 
 
Ты жаждал битв неутолимо.
И в правый освященный бой
К святым стенам Иерусалима
Текла Европа за тобой.
 
 
Смешеньем войск разноплеменным
Владея мажем руки.
Ты криком боговдохновенным
Воспламенял свои полки.
 
 
Что за гроза в тебе играла!
Как бык, наставивший рога,
Спустив железное забрало,
Ты взором смаривал врага.
 
 
Люблю твой образ непреклонный,
Твой бранный пыл и гордый гнев,
Венчанный английской короной,
Пустыни Иудейской лев.
 

Дорогой памяти Н. М. Дементьевой

 
Ты, ждавшая святого часа,
Цвела, незримая людьми,
На тихих берегах Мааса,
В твоем укромном Домреми.
 
 
Предчувствий никому не выдав,
Молясь, ты жаждала меча,
Под вещим деревом друидов,
У струй целебного ключа.
 
 
В весенний праздник, ночью грозной,
Пастушке, бедной и простой,
Предстал архангел меченосный
Неотразимою мечтой.
 
 
Сбылось Мерлина предсказанье:
Спасительницу Бог воззвал,
И перси, чуждые лобзанья,
Холодный панцирь оковал.
 
 
И девушка с душою львиной,
Луары огласив брега,
Перед французскою дружиной,
Как вихрь, помчалась на врага.
 
 
И латы светлые, как пламя,
Горят на персях молодых,
И на воздетой орифламме —
Сиянье лилий золотых.
 
 
Девичий взор и меч разящий
Зовут солдат на красный пир.
За нею – Дюнуа кипящий
И рассудительный Ла Гир.
 
 
Бегут рыдать о прежней славе
Толпы несчастных англичан…
Граф Дюнуа! ты видишь въяве
Освобожденный Орлеан!
 
 
И в Реймсе Карл миропомазан,
Лилея Франции цветет.
Но где же ты, кому обязан
Спасеньем, славою народ?
 
 
Случилося второе чудо
Неблагодарности, и вновь
Подкуплен сатаной Иуда
– Предать и погубить любовь.
 
 
Тебя с Искариотом купно
Клеймит проклятие племен,
Над мученицею преступно
Торжествовавший Пьер Кошон!
 
 
Но истина неумолимо
Столетий пронизала дым:
Апостольскою властью Рима
Ты сопричислена святым.
 
 
Явись же мне в часы молитвы,
– О первая моя любовь! —
Как беспощадный ангел битвы,
Вся – ярость, золото и кровь.
 
 
Твое мне имя несказанно,
Как в те далекие года,
Святая дева Иоанна,
Прекрасной Франции звезда!
 

А.К. Виноградову

 
Наследник скиптра Византии,
– Монах, прелюбодей, тиран —
Всю летопись родной России
Ты окровавил, Иоанн.
 
 
Стремясь от пыток к славословью,
Ты диким призраком возник,
Насыщен ядовитой кровью
И сладостью церковных книг.
 
 
Ты клирные любил напевы,
Сиянье свеч и дым всадил…
Но юноша с улыбкой девы
Тебя соблазном упоил.
 
 
Ты – наших дней предтеча вещий,
О сластолюбец и чернец!
Сверкает молнией зловещей
Твой кесарский златой венец.
 
 
Ты все переступал границы,
Уверовавши в скипетр свой.
И жутко у твоей гробницы,
Сыноубийца роковой.
 
 
Ты образом своим звериным
Московский осквернил престол.
Но белым благовонным крином
Феодор от тебя расцвел.
 
 
Ты был – как звон великопостный,
Как ладана лазурный дым,
И лик твой, инок венценосный,
Увенчан кругом золотым.
 
 
Но был другой… И преступленье
Его сразило. Отрок сей,
Как некий агнец искупленья,
Молитве предстоит моей.
 
 
Среди таинственного мрака,
В лучах лампад, в огне свечей,
Сияет золотая рака
Его младенческих мощей.
 
 
И сквозь металлы гробовые
Я вижу обагренный плат,
Глубокой язвой рдеет выя,
И легкий льется аромат.
 
 
Димитрий! Здесь твоей России
Горят страдальные сердца,
Невинное дитя Марии,
Закланное за грех отца.
 

 
Весь день из рук не выпускав пилы,
Вдали соблазнов суетного мира,
Простой чернец, без церкви и без клира,
Молюсь в лесу, среди туманной мглы.
 
 
Заря зажгла сосновые стволы,
Запахло земляникой; стало сыро…
Звучи, звучи, вечерняя стихира
Под тихое жужжание пчелы.
 
 
Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.
Вдали сияют ризой изумрудной
Луга в благоухающих цветах,
 
 
Мой храм наполнен медом и смолою.
Пречистая! склонившись к аналою,
К тебе взывает юноша-монах.
 

Димитрию Сергеевичу Мережковскому благоговейно посвящается

 
О, край родной! такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней…
Велико знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!
 

Тютчев

 
Волга! Волга! Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля!
 

Некрасов

 
Муза, мчись к степным привольным странам,
Где шумит в черешневой тени
Синий Днепр; в холмы, где Первозванным
Крест Христов воздвигнут искони.
 
 
Не сюда ль Царьградские владыки
Слали драгоценные дары?
В теремах не умолкали клики,
Шумные и хмельные пиры.
 
 
Витязи, доспехи боевые
Снявши с плеч и позабыв труды,
Поднимали кубки круговые,
Сладкой пеной пенились меды.
 
 
Но уже каноны и стихиры
Раздавались в храме. От кадил
Дым бежал. И немощный, и сирый
Во дворце шииту находил.
 
 
Что же вдоль шумящих улиц
Вихрем кони пронеслись,
И жужжаньем медных сулиц
Огласились даль и высь?
 
 
Мчатся в битву паладины,
Полон стрел тугой колчан.
Не спасется ни единый
Из кичливых половчан.
 
 
Конь играет. Князю любо
Слушать копий зычный звон,
Отдыхать под тенью дуба
И шеломом черпать Дон.
 
 
Дикой степи ветер свежий
Бьет в лицо. Окончен бой.
Сладок в полумраке вежи
Сон под шкурою медвежей,
Медный шлем под головой.
 
 
Русский князь не знает страха,
Лишь пред Богом он не горд.
Даже имя Мономаха —
Ужас половецких орд.
 
 
Витязь битвы жаждет рьяно,
Верный Богу и копью,
И прославит песнь Баяна
Павших в праведном бою.
 
 
Лучше смерть, чем плен и цепи…
До зари бродя без сна,
Кличет ладу дева степи,
Черноока и стройна.
 
 
Но с востока грянул смерч Батыев,
И, облекшись в пепел, дым и смрад
Ты померк, первопрестольный Киев,
Ярослава златоверхий град.
 

 
Ветер легкий, тиховейный,
Парус зыбля без труда,
Гонит к пристани лодейной
Иноземные суда.
 
 
Сколько шлюпок даль примчала!
Первый луч едва блеснул,
Как уж слышен скрип причала
И заморской речи гул.
 
 
Моряков синеют блузы,
Возрастают плеск и шум,
С громом выгружены грузы,
Дружно опорожнен трюм.
 
 
Запад гордый, запад вольный,
Веселы твои гребцы,
Здесь – и Любек, и Стекольный,
И Ганзейские купцы.
 
 
Блещут волны голубые,
И гостям заморским нов,
Новгородская София,
Звон твоих колоколов.
 
 
Разрывая все оковы,
Гордо главы возноси,
Самовластный и торговый
Город Западной Руси.
 
 
Ты не знаешь, как далече
В сумрак будущих веков
Твоего лихого веча
Властный достигает зов.
 
 
С правдою Востока споря,
Ты науки поднял стяг,
Предприимчивый, как море,
Гордый, западный моряк!
 
 
Новгород богат. На деле
С ним бороться не легко…
И над Ильменем запели
Гусли нежные Садко.
 

 
Не замолкнут о тебе витии,
Лиры о тебе не замолчат,
Озлащенный солнцем Византии,
Третий Рим, обетованный град.
 
 
Не в тебе ль начало царской славы,
Благочестьем осиявший мир,
Семихолмный и золотоглавый,
Полный благовеста и стихир.
 
 
Нега флорентийского искусства
Праведным велением царей
Здесь цвела. Молитвы Златоуста
Возносились к небу с алтарей.
 
 
В греческих законах Иоанны,
Изощрясь, творили хитрый суд,
Здесь Феодор, крин благоуханный,
Был молитвы избранный сосуд.
 
 
В фимиаме расцветали фрески
По стенам. В кадилах золотых
Ладан голубел. Сияли в блеске
Раки чудотворные святых.
 
 
Жены, девы, чистые, как крины,
Веры возращали семена,
И Анастасии, и Ирины
Памятны честные имена.
 
 
Звон к вечерне. Вечер.
Поздно. Розовеют гребни льда,
И горит зарей морозной
Обагренная слюда.
 
 
«То-то князю буду рада,
То-то крепко обойму!»
Красная зажглась лампада
В потемневшем терему.
 
 
Вечер скучен, вечер долог.
Перстенек надевши злат,
Слушая знакомый пролог,
Алый вышивает плат.
 
 
Должен к празднику Успенья
Он поспеть. На плате том
Самоцветные каменья
Блещут в поле золотом.
 
 
Труд благочестив и мирен.
Посреди алмазных звезд
Вышит лучезарный сирин,
Алой земляники грозд.
 
 
И до ночи ежедневно,
Лишь зардеют купола,
Шьет Московская Царевна,
Круглолица и бела.
 
 
Вскинет очи, и, блистая,
Засинеют небеса.
Блещет золотом крутая
Умащенная коса.
 
 
Вырастил отец родимый
Всем на загляденье дочь:
Под жемчужной диадимой
Брови черные, как ночь.
 
 
Зреет ягодка-царевна
Для молитв и сладких нег.
Чу! метель завыла гневно,
За окном синеет снег.
 
 
Но повеял с Финского залива
Дикий ветр. Царьградова сестра
Выронила скипетр боязливо,
Услыхав железный шаг Петра.
 

 
И волею неземнородной
Царя, закованного в сталь,
В пустыне, скудной и холодной,
Воздвигнут северный Версаль.
 
 
Где вечно плакали туманы
Над далью моха и воды,
Забили светлые фонтаны,
Возникли легкие сады.
 
 
Где плавали за рыбной данью
Два-три убогие челна,
Закована глухою гранью
Невы державная волна.
 
 
Над зыбями свинцовой влаги,
На вечно веющем ветру,
Российский флот развеял флаги,
Гремя приветствие Петру.
 
 
И, мудростью подобен змию,
Веселый царь, как утро юн,
Новорожденную Россию
Забил в железо и чугун.
 
 
От Бельта до Сибири дальней,
До поздней полночи с утра,
Гудят и стонут наковальни
Под тяжким молотом Петра.
 
 
И за победою победа
Венчает наши знамена:
Наказана кичливость Шведа
И гордость русских спасена.
 
 
И дочерей на ассамблеи
Везут отцы, как на позор,
Везде – амурные затеи,
Пожатье рук и томный взор.
 
 
Дерзят, но в выраженьях лестных,
Цитируя латинский стих,
Под статуями нимф, прелестных
И соблазнительно нагих.
 
 
Психеи, Венусы и Фрины
Скользят аллеями. «У вас
Ланиты – розы, перси – крины,
Купидо целится из глаз».
 
 
– «К чему сей комплимент нескромный?
Он оскорбителен весьма».
– «Алина, ах! улыбкой томной
Ты тайну выдала сама».
 
 
А во дворце – банкет веселый,
С вином шипучим, золотым.
Снуют зеленые камзолы,
И стелется табачный дым.
 
 
И над кипящей, мутной бездной
– Мечтами в будущих судьбах —
Проходит исполин железный
С голландской трубкою в зубах.
 

 
Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,
Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,
Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,
Город – вампир!
 
 
Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья
Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним —
Только визги машин, грохотание автомобиля.
Только сумрак и дым.
 
 
Опаляя деревья и вызов бросая лазури,
Просит крови и жертв огнедышащий зверь – паровоз.
Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре
В довременный хаос.
 
 
Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,
Неустанны властители знаний, искусств и труда.
Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса,
Все летит. Но куда?
 
 
Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,
Диких образов полон себе предоставленный мир?
Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,
Город – вампир!
 
 
Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!
Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ
Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью
Упивается труп.
 
 
Небеса безответны, и людям состраждет природа.
И детей, как бывало, земные сосцы не поят.
Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа
Разлагающий яд.
 
 
Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах
Ежедневно везут безответно покорных судьбе
И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных
На закланье тебе.
 
 
Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.
Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,
Затерявшись средь банков, контор – алтарей капитала —
И публичных домов.
 
 
Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий
Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп
Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди
За каморку и хлеб!
 
 
Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,
Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин
И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,
Тихо плачет один.
 
 
Город, город проклятый! где место для каждого дома
Чистой кровью народа и потом его залито!
Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома
Пред твоими – ничто.
 
 
Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было
И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!
Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила,
Город – вампир!
 

 
Братья! Сестры! Облекайтесь в ризы светлые, венцы венчальные
И во сретенье Христа теките по стезям зазеленевших трав.
Братья! Сестры! Слышите ли сладостное пение Пасхальное
По лугам и пажитям, по холмам диким и удолиям дубрав?
 
 
Со свещьми возженными в руках, лампадами златоелейными,
Звонкими кадилами грядут и мужи сильные, и старики.
Лапти юношей белеют райскими нетленными лилеями,
Словно жертвы кровь на девушках повязанные алые платки.
 
 
Птичьи гласы, щекот славий, кукования зегзицы тихие
– Над ключами светлыми, в тени берез зеленых и плакучих верб.
Здравствуй, церковь верная, бежавшая от царствия Антихриста:
Излилася чаша гнева Божьего и жатву сжал Господний серп.
 
 
Руки крепкие, расставшиеся с косами, плугами, сохами,
Подымайте крест, крестьяне русские, возлюбленнейшие Христа.
Вся земля исполнена молитвами, рыданьями и вздохами,
Расцвели стихирами, псалмами девичьи румяные уста.
 
 
Стали храмами дубравы озарённые, а рощи ― кельями,
От купальниц золотых восходит ладан и гудит зелёный звон.
В укрепленье верным въяве зрится над берёзами и елями,
В пенье ангельском, на красных тучах, просиявший солнцем град Сион.
 
 
Брат с сестрою, – равный с равной, —
Матери, отцы, сыны,
Перед церковью дубравной
Все мы кровью крещены.
 
 
Мы под тем же самым небом,
И, как в первый век земной,
Нивы золотятся хлебом,
И луга шумят травой.
 
 
Мать земля! Твои мы чада.
Ты ли нас не защитишь?
Горнего взыскуя града,
Мы в твою бежали тишь.
 
 
Геи, жатвами богатой,
Лоно влажно и черно.
Сколько лет в него оратай
Золотое клал зерно!
 
 
Не легка его работа!
Православная земля,
Сколько слез и сколько пота
Выпили твои поля!
 
 
Вся Россия – хлеб и небо.
Сотни верст – одно и то ж:
Золотые волны хлеба,
Ветром зыблемая рожь.
 
 
Вся Россия – только горе:
Стонет богатырь-силач,
И в веках гудит как море
Детский вопль и женский плач.
 
 
Вся Россия – лишь страданье,
Ветра стон в ветвях берез.
Но из крови и рыданья
Вырастает ожиданье
Царства Твоего, Христос.
 
 
Братья! Сестры! видите антихристово злое поругание?
Горе зрячим! Небо затмевается и ожелезились пути.
Вот оно, предсказанное предками бесконное рыскание!
Все источники отравлены. Везде его печать. Куда идти?
 
 
Братья, сестры! вскормленные древнею премудростию книжною,
Собирайтесь отовсюду, в песнях и молитвах возносите глас.
Что за ветер зашумел над русскою землей? О, кто там движется?
Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй нас!
 

1908. Октябрь, Дедово

 
В дни глухие зимы, когда едешь с трудом,
И метели и полях визжал и ревут,
В фамильное графство, в свой дедовский лом
Возвращается граф Равенсвуд.
 
 
Он уже на границе отцовских земель
Узнает, что знакомо с младенческих дней:
Над колодцем высокая древняя ель
И снегами засыпанный Тэй.
 
 
Украшает зима вековые дубы,
Серебристой порфирой убрав;
Сладок воздух родной! Возвестил гул трубы,
Что домой возвращается граф.
 
 
Но не шумная встреча прицельна ждала:
Ни родных ни друзей в опустелых стенах,
Только старая няня его обняла,
Со слезами на слабых глазах.
 
 
Он повесил от крови заржавленный меч,
Прошел амфиладу померкнувших зал:
В столовой камин просыревший разжечь
И ужин накрыть приказал.
 
 
Мерцаньем свечей озаряется мрак,
Граф салится за ужин с любимцем пажом,
А вьюга по окнам стучит, словно враг,
Незримый, грозит мятежом.
 
 
Но пускай за стенами метели ревут!
Драгоценного кубок вина осуша,
Веселее на слуг поглядел Равенсвуд,
И в глазах заиграла душа.
 
 
И старую няню граф подозвал,
И подал ей кубок, сказавши: «Мой дед
Отца попеченьям твоим отдавал,
Покидая свой дом для кровавых побед».
 
 
И няня: «Скажи, господин мой, зачем
Ты нас посещаешь глухою зимой?
Надолго ли снял ты изрубленный шлем,
Надолго ли ты возвратился домой?»
 
 
И нахмурился граф. «Я не знаю и сам,
Зачем я приехал, уеду когда:
Довольно на зависть злым небесам
Равенсвудова счастья сияла звезда!
 
 
Мне осталось немного до первых седин:
Рано вышел я в поле и рано устал.
Всё – враги, да враги, всё – один, да один…
Истребляя врагов, я друзей не достал.
 
 
Все боятся меня, ненавистен я всем:
В каждой трапезе – яд, в каждой ласке – кинжал.
Стал печален мой конь, и заржавел мой шлем,
От которого враг, как от солнца, бежал.
 
 
Я обид короля гордым сердцем не снес,
Только детям рабов – трепетать при дворе!
Я им правду сказал и, слабеющий пес,
Приползаю издохнуть в родимой норе».
 
 
И няня: «Забудь про обиды двора,
Иное и высшее счастие есть:
Мятежному сердцу смириться пора,
Для радостей мирных, для неги расцвесть.
 
 
Лишь звери живут неустанной борьбой.
Довольно ты рыскал в поту и крови…
Здесь девушек много: женись на любой,
Покорствуя сладкому игу любви.
 
 
И юную нам подари госпожу,
И графа – наследника отчих земель…
Какими заботами я окружу,
Дитя Равенсвуда, твою колыбель!»
 
 
Граф по столу стукнул!: «Старуха – молчи!
Сумею прожить без советов твоих.
Иному сияние брачной свечи:
Плохой я, старуха, жених.
 
 
Уж в матернем чреве проклят Равенсвуд,
Струится по жилам проклятая кровь!
Что люди везде преступленьем зовут,
Зовут Равенсвуды – любовь.
 
 
Солгал я, старуха! Не гнев короля
Погнал меня вдаль, хоть ярилась зима.
Любовью моей осквернится земля:
Она – как пожар и чума».
 
 
И няня на графа глядит своего,
Замолкла. А он, грозной тучи черней:
«О старой графине не слышно ль чего,
О матери бедной моей?»
 
 
– «Ничего не слыхать о моей госпоже.
Я сумела старушью тоску перемочь…
Шесть долгих годов миновали уже,
Как она убежала в ненастную ночь».
 
 
Граф слуг удалил, и, наполнивши вновь
Свой кубок с гербом золотого орла
Вином, как засохшая, темная кровь,
Присел у камина, где рдела зола.
 
 
И лесничего он для беседы призвал,
И кубок со старой искусной резьбой
Вином ароматным ему наливал,
Посадив у огня пред собой.
 
 
«Побеседуем, старый и верный слуга,
У камина за чашей, вдвоем.
Не видать ли в округе какого врага,
Всё ль покойно в поместье моем?»
 
 
– «Всё цветет в твоем графстве на зависть судьбы:
По селам богатеет народ,
Невредимы твои вековые дубы,
За оградами рвов и болот.
 
 
Ни одну заповедную древнюю ель
По дубравам не тронул враждебный топор,
И далёко, на рынках, известна форель
Из твоих полноводных озер.
 
 
В воскресенье красотки твоих деревень
Разнаряжены в бархат и шелк.
Благоденствуют все… Только третий уж день
Появился в окрестностях волк.
 
 
Ни одной он овцы не похитил из стад,
Он – детей запоздалых гроза.
Говорят, что у волка того… говорят…
У него человечьи глаза.
 
 
Толпа удальцов, не боясь угроз,
Его убить собралась,
Но все разбежались: никто не снес
Огня сумасшедших глаз.
 
 
Говорят, что он рыскал прошедшую ночь
Недалёко от наших мест;
Я с винтовкой стерег, а жена и дочь,
Просыпаясь, творили крест».
 
 
И лесничий умолк. Граф сказал:
«Этот волк Не опасен для стад и сёл!
Ни к кому, ни к кому, лишь ко мне одному,
Лишь за мною одним он пришел.
 
 
Ты, лесничий, винтовку свою разряди
И народ извести, протрубивши в трубу:
Кто волка убьет, повисит посреди
Равенсвудовых рощ на высоком дубу!»
 
 
И едва произнес, как, в двери вбежав,
В непонятном испуге лепечет паж:
«У ворот старушка какая-то, граф,
Стучится и в замок просится ваш.
 
 
В лохмотьях она, оперлась на клюку,
В другой руке – дырявый мешок,
И голос грубый, под стать старику,
На подбородке – серый пушок.
 
 
Давно стучится, давно клюкой
В ворота замка упорно бьет,
То вдруг заплачет с ужасной тоской:
И воет, и лает, и вас зовет».
 
 
И вскочил Равенсвуд, словно шершень его
Внезапно ужалил в пяту:
«Старуху от замка прогнать моего,
Всю ночь сторожить на мосту!
 
 
У всех бастионов держать часовых!
Поддерживать яркое пламя костра,
Чтоб видеть я мог из покоев моих
Сигнальный огонь до утра.
 
 
Нам грозного надо врага побороть,
Господина не выдайте, слуги, врагу:
Спасенье в крови, но – свидетель Господь!
Я мать убить не могу».
 
 
Граф спал до рассвета немного минут,
И няня шепталась с лесничим вдвоем.
Так первую ночь проводил Равенсвуд
В наследственном замке своем.
 

1908. Январь Москва