Текст книги "Собрание Стихотворений"

Автор книги: Сергей Соловьев

 
Незнакомый мне край! Кони мчатся дорогою снежной,
Блещут южные звезды, и лихо звенит бубенец.
Что чернеет вдали? это дремлет в ночи безмятежной
Кременец.
 
 
И под небом январским, в сияньи созвездий хрустальных,
С каждым мигом растущих, горящих светлей и светлей,
В обнаженной степи встали призраки пирамидальных
Тополей.
 
 
Замелькали дома, уж людей попадается больше,
Стала круче дорога, и в окнах мерцают огни.
Вот он – город, любезный блистательным рыцарям Польши
В оны дни.
 
 
Надо мной монастырь; горы встали и справа и слева;
Покосились столбы, подпирая домишко кривой;
Вот развалины башни, где бродит еще, королева,
Призрак твой.
 
 
Ты затих, Кременец, где сбиралась на праздник веселый
Феодальная знать за тяжелым от брашен столом;
Твоя слава прошла; лишь угрюмые грезят костелы
О былом.
 
 
Старой Польши Афины, где пел вдохновенный Словацкий!
Беспощадна Россия к преданьям сраженных племен…
Как мне жалко тебя: ты под серой шинелью солдатской
Погребен.
 
 
Я пришел в монастырь. Как торжественно строг и высок он,
Напоенный преданьями грозными Средних Веков!
Там святые глядят из сиянья расцвеченных окон
С облаков.
 
 
Ты, готический храм, воплотил устремление к выси
Из юдоли земной… Появился в порталах твоих,
Легкой тенью скользя, изможденный монах Дионисий,
Строг и тих.
 
 
Воздержаньем, смиреньем и кротостью Богу угоден,
Без унынья и злобы покинувший суетный мир,
Осеняет епископ купель… «На водах глас Господень»
Грянул клир.
 
 
Заплескала вода, и толпа преклонила колени,
И казалось: объемлет в студеных водах Иордан
За крещенской водою пришедших из дальних селений
Поселян.
 
 
Кременец! не забыть твоих башен священного праха,
Между нами навек завязалась какая-то нить,
И трапезы вечерней под тихие речи монаха
Не забыть.
 

 
Где август тот, когда я в первый раз
Приехал в уголок ваш безмятежный
И, как родных, вдруг полюбил всех вас,
В лесах Рафаловки, задумчивой и нежной?
 
 
Я полюбил ваш дом, где жизнь идет
С какой-то аккуратностью немецкой,
Портреты предков, кипы старых нот,
И солнце яркое, и смех в обширной детской.
 
 
Казалось мне, здесь оживают вновь
Предания моих погибших весен,
И снова улыбалась мне любовь
В безмолвном сумраке благоуханных сосен.
 
 
О, эти дни на Золотой Горе,
Сухой песок, в лазури облак нежный,
И сосны строгие, как в алтаре,
И тишина кругом, и всюду – лес безбрежный.
 
 
Над вами Бог простер с любовью длань:
Как май, цвели на материнском лоне,
Маруся, робкая и дикая, как лань,
И Топка резвая, и розовая Соня.
 
 
Такой кругом дышал небесный мир,
Ни облака на чистом поднебесьи…
Охотники съезжалися на пир
К трем братьям, как цари прославленным в Полесьи.
 
 
Но грозный враг нагрянул на Волынь,
Заливши кровью нивы золотые.
Хозяин, дом свой ласковый покинь,
Смени твой мирный труд на бури боевые.
 
 
Перед тобой не раз бежал кабан
И резвых коз сшибал ты пулей меткой.
Тебя зовет гремящий барабан,
Ты по родным лесам блуждаешь за разведкой.
 
 
Но что за грусть овеяла твой дом,
Куда ты медлишь радостным возвратом…
Уже твой след исчез в дыму седом,
Мы за тобой летим к заоблачным Карпатам.
 
 
Но близок день, ты будешь с нами здесь,
Женой, детьми ласкаем и лелеем,
И будет вновь твой дом исполнен весь
Обильем, миром, хлебом и елеем.
 
 
Пускай скорей приходит этот час…
Я ж не забуду в смене лет и весен
Молитвы той, что я сложил за вас
В тени Рафаловских, любимых, милых сосен.
 

 
Старик октябрь, ты стал неузнаваем:
Давно ль я трепетал железных рук твоих?
Но ты пришел, – и веешь кротким раем,
Ты – ласков, нежен, сумрачен и тих.
 
 
Пусть дни черны, и серебристый иней
Окутал сад и дальние кусты,
Пусть с каждым днем все глуше и пустынней,
Спустилась ночь, дрова трещат в камине…
Старик октябрь, нет, мне не страшен ты.
 
 
Грози другим, как мне грозил, бывало,
Стуча в окно могильною киркой!
Мой май увял, но сердце не увяло:
В нем ясное блаженство и покой.
 
 
И призраки, поднявшись из могил,
Ко мне слетаются в молчанье полуночи,
И, кажется, мне прямо смотрят в очи
Все милые, кого я схоронил.
 
 
Вы мне приносите благословенье,
И озарил загробный ваш привет
Канун и полночь моего рожденья.
Пора за труд: мне двадцать девять лет.
 

О Beatrice, dolce guida e cara…

Dante

 
Ты Радости Нечаянной недаром
Молилась в те ужасные года.
Подставив грудь мучительным ударам,
Средь всех невзгод осталась ты тверда.
 
 
Ты помнишь: небо яркое чужбины,
И блеск воды, и черных скрип гондол,
И пышный храм, и шелест голубиный,
И гордый лев, крылатый, как орел!
 
 
Волынский дуб и горлиц воркованье,
Где мы прочли сладчайшую из книг,
Когда свое нам благовествованье
Раскрыл Христа любимый ученик.
 
 
И светлый дом в саду Богоявленья
Ты помнишь ли? Покинув море зол,
Наш утлый челн, избегший потопленья,
Там пристань безмятежную обрел.
 
 
Там дивный муж благоволящим взором
На нас взглянул… Как к югу журавли,
Мы за его лазурным омофором
К немеркнущему солнцу потекли.
 
 
Ты повела меня стезею света,
Когда я спал в сомненьях и страстях…
Не плоть и кровь тебе открыли это,
А наш Отец, который в небесах.
 
 
Хвала тебе за месть и злобу мира,
Которым ты удел наш обрекла;
За то, что ты души моей кумира
Разбила, как игрушку из стекла.
 
 
Не будем вспоминать о горе старом,
О темных днях, мелькнувших без следа…
Ты Радости Нечаянной недаром
Молилась в те ужасные года.
 

1915. 1 марта Дедово

 
Святая Русь, тебя во время оно
Призвал Христос – возлюбленную дочь, —
И озарили молнии Афона
Язычества коснеющую ночь.
 
 
И греческие таинства святые
Принес к родным Днепровским берегам
Антоний дивный. Главы золотые
Покрыли Русь на страх ее врагам.
 
 
И процвела Печерская обитель,
И как прекрасен был ее расцвет!
Из тьмы пещер понес пустынножитель
Во все концы евангелия свет.
 
 
Когда ж была разрушена монголом
Владимирова Киева краса,
Святая Русь! – ты выбрала престолом
Неведомые севера леса.
 
 
Средь чащ глухих, знакомых лишь медведю,
Убогий храм главу свою вознес,
И огласился колокольной медью
Покой безмолвный сосен и берез.
 
 
И Сергий, муж, кому не будет равных,
С природою вступив в суровый спор,
Подъял труды, в удолиях дубравных
Не уставал греметь его топор.
 
 
И скит его процвел, как утро мая…
Святой чернец, родной жалея край,
Благословил на гордого Мамая
Полки Москвы, – и был сражен Мамай.
 
 
И кроткому отшельнику в награду,
Когда полночная лежала тьма,
В лучах, за монастырскую ограду,
Явилась Матерь Божия сама.
 
 
И, стае птиц бесчисленных подобный,
Детей духовных Сергиевых рой
Потек везде. И Савва преподобный,
Над дикой Сторожевскою; горой,
 
 
Воздвигнул храм среди лугов медвяных;
Внизу лазурная Москва-река
Струила волны в берегах песчаных;
Как фимиам, курились облака.
 
 
Здесь годы плакал схимник умиленный…
Воздвигнув храм Пречистой Рождества,
Он сна не знал в пещере сокровенной,
Где мох чернел и дикая трава
 
 
С цветами разрасталась на свободе…
И ныне ты хранишь Московский край,
Молвой чудес прославленный в народе,
Моих холмов Звенигородских рай!
 
 
Прошли века, и как осталось мало
Красы церковной на Руси родной!
Но Матерь Божия не забывала
Своей страны, как дочери больной.
 
 
И Серафим, Пречистою избранный,
Готовя Русь к последним временам,
Обвел чертой приют от бури бранной
Христовой церкви избранным сынам.
 
 
В таинственном безмолвии Сарова
Окрепла Русь на брань последних лет,
И ныне ждет Саровская дуброва
Игуменью, одеянную в свет.
 
 
И в наши дни, когда везде уныло,
Когда весь край наш кровью обагрен,
И черная антихристова сила Родную
Русь теснит со всех сторон,
 
 
Когда, нигде спасения не чаяв,
Мы были только верою тверды,
Восстала Русь, и отразил Почаев
Австрийские кичливые орды.
 
 
И от Ее нагорного престола,
Перед Ее сияющей стопой,
Германцев рать, как древле рать Монгола,
Бежала вспять смятенною толпой.
 

1915. Март.

 
Строфа 1-я
Ты, убивающий тьму! перед кем исчезают; не споря,
Звезды ночные! О, Гелиос, пламенно-жгучий!
Где сын Алкмены, скажи мне? в проливах ли синего моря,
В Азии ль дальней? Ответь мне, очами могучий!
 
 
Антистрофа 1-я
Знаю ведь я, что всю ночь Деянира на ложе остылом
Не осушает, тоскуя, бессонные вежды:
Серой кукушечкой плачет о милом,
Чахнет в предчувствии злом и хоронит надежды.
 
 
Строфа 2-я
Дунет Борей и взволнует, как дикое стадо,
Критские волны, бушует и стонет пучина.
Так сокрушают невзгоды, но боги спасают от Ада
Кадмова сына.
 
 
Антистрофа 2-я
Дай поперечить тебе! хоть, я знаю, горька тебе сладость
Слов утешенья, что сердце кручинит бесплодно?
Благ Вседержитель: приходят и горе, и радость
Поочередно.
 
 
Эпод
Всё для смертного непрочно,
Всё уходит без следа.
Как лучи звезды полночной,
Тают счастье и беда.
 
 
О, царица! верь надежде!
От супруга жди вестей.
Зевс печется, как и прежде,
О судьбе своих детей.
 

 
Строфа 1-я
Вечно, везде торжествует Киприда
Силой победной!
Зевс ей покорен, и даже владыка Аида
Области бледной!
 
 
Антистрофа 1-я
Знал ее власть Посейдон, потрясающий землю…
Что до богов? Ведь мы сами свидетели были
Славного боя, и, кажется, снова я внемлю
Шуму ударов, взвивающих облако пыли.
 
 
Строфа 2-я
То Ахелой был, рогатый властитель потока,
Четвероногое диво.
С луком другой и дубиной пришел издалека,
Зевсово чадо, покинувший Вакховы Фивы.
 
 
Антистрофа 2-я
Ложе царевны желанно им было обоим:
Кинулись в битву, схватились, ужасные с вида…
Скипетр держа, надзирала за боем
Радостей брачных царица Киприда.
 
 
Эпод
Грудь с грудью бросила их злоба,
Стучали брони и рога.
Сцепясь руками, стонут оба
Друг друга сжавшие врага.
 
 
А с возвышенного места,
Устремляя светлый взор,
Смотрит нежная невеста
На рожденный ею спор.
 
 
Страшен девушке жених,
Плачет о девичьей воле,
Словно телочка на поле,
Потерявшая своих.
 

 
Кругом лишь камни дикие да звери!
Осенний ветр свистит со всех сторон,
Но мне с тобою весело в пещере,
Кентавр Хирон.
 
 
Виется дым над мясом вепря жирным,
Трещит огонь. Закутавшись в кожух,
Я задремал. Кентавр, напевом лирным
Потешь мой слух.
 
 
Назавтра, в час, когда с ночною мглою
Еще не смеет спорить первый луч,
Помчусь я, серн пернатою стрелою
Сбивая с круч.
 
 
Люблю я лес, и девственные воды,
И пенье стрел… О, если бы с тобой
Остаться мне навек, чернобородый
Наставник мой!
 
 
О, Ахилл, на воле вырос
Ты, как царственный олень,
Но тебе готовит Скирос
Негу, радости и лень.
 
 
Лесом вскормленный невежда,
Я тебя не узнаю:
Скрыла женская одежда
Грудь, окрепшую в бою.
 
 
Жаром новым, необычным,
Загоревшись и зардев,
Ты идешь в венке масличном,
Окруженный хором дев.
 
 
И в цветах весенних луга,
Пышно рдеющих, как кровь,
Отдает тебе подруга,
Деидамия – любовь.
 
 
Но пожди! наскучит нега
И Кипридины венцы.
От Троянского, от брега
Приближаются гребцы.
 
 
Перед девою-Ахиллом
Поразложены дары.
Предпочел забавам милым
Отрок бранные пиры!
 
 
Он отверг венец алмазный,
Выхватил блестящий меч,
И одежда неги праздной
Спала с богатырских плеч.
 
 
Он вскричал: плывем под Трою
Волны вспенил быстрый струг,
И рыданья вслед герою
Шлет толпа его подруг.
 

 
Прекрасная! кормилицею нежной
Дни детства моего вскормила ты!
Как много лет, покинув север снежный,
К тебе неслись желанья и мечты.
Уже я вдыхаю воздух зарубежный,
Покинув Альп суровые хребты;
Я узнаю знакомые долины,
У станции печальные маслины.
 
 
Италия, посмотрим друг на друга!
Не тот же ль я, и ты, скажи, не та ль?
Смывает с сердца все следы недуга
Твоих холмов смеющаяся даль.
Я знал всегда: прогонит солнце юга
Привычную, старинную печаль.
Привет вам, камни, белые дороги
И кипарис, молитвенный и строгий.
 
 
И дикая терновая ограда,
И зелень маслин, спящая в пыли,
И вьющиеся лозы винограда,
И ослики, бегущие вдали!
Италия, – не правда ли? – ты рада
Мне, беглецу безжалостной земли?
Прими меня, как преданного сына,
О, колыбель палитры и терцина.
 
 
Уже я всю тебя ласкаю взором:
Вот замки гор Ломбардии, а там,
Привыкшая внимать небесным хорам,
Сереет Умбрия, как Божии храм.
Вот темный Рим: травой поросший форум
И Колизей, внимающий векам.
Вот небеса, как пурпур златотканный,
И кипарисы черные Тосканы.
 
 
Конец всему – за сумрачным Аверном,
Где белая, безмолвная вода,
Дыханием отравленная серным,
Как будто бы уснула навсегда,
И сердце бьется страхом суеверным
В предчувствии последнего суда,
И виден след к таинственной пещере,
Где в вечный мрак спускался Алигьери.
 
 
Италия! скажи, каким искусам
Не подвергался твой священный прах,
Терзаемый огнем, мечом и трусом?
Но охраняет родину монах,
Тот юноша, с младенцем Иисусом
И лилией цветущею в руках,
И брат его, слагавший солнцу строфы,
Окровавленный язвами Голгофы.
 
 
Италия, тебе вручались скиптры
Земных судеб, ты дважды их брала:
Хоть лавр увял под тяжким златом митры,
Но власть твоя осталась, как была!
Бессмертна ты могуществом палитры
И мановеньем папского жезла…
Дай мне забвенье лет многострадальных,
В тени олив, согбенных и печальных.
 

 
Лазурь и свет. Зима забыта.
Канал открылся предо мной,
О край прибрежного гранита
Плеща зеленою волной.
Плыву лагуною пустынной.
Проходят женщины с корзиной
По перекинутым мостам
Над головою, здесь и там,
Нависли дряхлые балконы,
И пожелтевшую ступень
Ласкает влага. Реет тень
И Порции, и Дездемоны.
Всё глухо и мертво теперь,
И ржавая забита дверь.
 
 
Где прежних лет моряк отважный
Спускал, веселые суда,
Всё спит. На мрамор, вечно влажный,
Сбегает сонная вода.
И, призрак славы не тревожа,
Угрюмо спят чертоги дожа;
Их окон черные кресты,
Как мертвые глаза, пусты.
А здесь блистал на шумном пире
Великолепный, гордый дож,
И укрывалась молодежь
На тайном Ponte di Sospiri;[212]212
  Здесь допущена историческая ошибка (Примеч. С.М. Соловьева).


[Закрыть]
И раздавался томный вздох,
Где ныне плесень лишь да мох.
 
 
Венецианская лагуна
Как будто умерла давно.
Причалил я. В отеле Luna
И днем всё тихо и темно,
Как под водой. Но солнце ярко
Блестит на площади Сан Марко:
И изумрудный блеск зыбей,
И воркованье голубей,
И, грезой дивною и дикой,
Родного велелепья полн,
Как сон, поднявшийся из волн,
Златой и синей мозаикой
Сияет византийский храм…
Ужели правда был я там?
 
 
Здесь, с Генуей коварной в споре,
Невеста дожей вознесла
Свой трон, господствуя на море
Могучей силою весла.
Здесь колыбель святой науки!
Здесь Греции златые звуки
Впервые преданы станкам.
Здесь по роскошным потолкам
Блистает нега Тинторетто.
Без тонких чувств и без идей,
Здесь создавалась жизнь людей
Из волн и солнечного света,
И несся гул ее молвы
В пустыни снежные Москвы.
 
 
Я полюбил бесповоротно
Твоих старинных мастеров.
Их побледневшие полотна
Сияют золотом ковров,
Корон, кафтанов. Полны ласки
Воздушные, сухие краски
Карпаччио. Как понял он
Урсулы непорочный сон!
Рука, прижатая к ланите…
Невольно веришь, что досель
Безбрачна брачная постель…
А море, скалы Базаити!
Роскошный фон Ломбардских стран
И юный, нежный Иоанн.
 
 
О город мертвый, погребенный!
Каналы темные твои
И ныне кроют вздох влюбленный
И слезы первые любви.
В тебе какая скрыта чара?
Давно канцона и гитара
Не будят сонные мосты,
Но так же всех сзываешь ты
Для чистых грез и неги страстной.
Твой ветер освежил мне грудь,
Он шепчет мне: «забудь, забудь
Виденья родины ужасной
И вновь на лире оживи
Преданья нежные любви».
 

 
И вот, Венецию покинув,
Я путь направил в теплый край.
Под тяжким грузом апельсинов
Поникли ветви… Вот он – рай
Страдальцев северной чахотки…
Качаются рыбачьи лодки
На ложе вспененных валов,
И тянет парус рыболов.
Мы проезжали мимо Пели,
И поезд наш летел, как челн,
Окно кропили брызги волн,
Они играли, и кипели,
И обнимали грудь земли,
Смеясь в серебряной пыли.
 
 
Как долго не терял я веры,
Что отдохну в твоей тиши,
Отель укромный Бордигеры,
Где цвел апрель моей души!
Пусть хлещет дождь и даль в тумане,
Твоих заветных очертаний
Как не узнать? В тени садов
Вот группа розовых домов;
Зеленые, сквозные ставни
На окнах их, как и тогда;
И детства первого года
Мне былью кажутся недавней,
И дождь, который в крышу бьет,
Мне песни старые поет.
 
 
И целый день, где роща дремлет
Масличных, страждущих стволов,
Внимал я песне, что подъемлет
Веселье голубых валов.
И эти песни Нереиды
Смывали горькие обиды:
Я злобный север забывал,
И ропот моря придавал
Моим воспоминаньям крылья.
Отца я видел нежный взор…
Но ночь, подкравшись словно вор,
Вдруг падала. Лишь Вентимилья
Огнями озаряла мрак,
Светясь над морем, как маяк.
 
 
Страна цветов! в мечтах влюбленных
Храню я, как заветный клад,
Твоих фиалок благовонных
Чуть слышный, легкий аромат,
Златовоздушные мимозы,
Вдоль стен виющиеся розы
И рощи пальм по склонам гор.
Их каждый год сечет топор
В священный дар, на праздник Рима.
Олива, искривясь от мук,
Простерла узловатый сук,
В листве из голубого дыма:
В ее тени ронял Христос
Росу окровавленных слез.
 
 
Здесь мой отец мечтой упорной,
Забыв о настоящем зле,
От жизненной юдоли черной
Летел к своей святой земле.
И пели пальмы и маслины
Ему о рае Палестины
И трогали его до слез.
Не чаял он грядущих гроз
И брату слал привет любовный
На север, в темную Москву…
А тот, во сне и наяву
Горел идеею церковной,
За что его равно бранил
Безбожник и славянофил.
 
 
Но к делу и без отступлений!
Ушел я вдаль за много миль,
Ломило от ходьбы колени,
На башмаках белела пыль.
Но дивный вид мне придал крылья:
Передо мною Вентимилья
Открылась в утренних лучах;
Вещая о прошедших днях,
Остатки древних бастионов
Грозят соседним племенам,
Хоть мох чернеет по стенам.
Я вновь иду вдоль горных склонов,
Границу перейти спешу
И ветром Франции дышу.
 
 
Я шаг замедлил в восхищенье
На рубеже соседних стран:
Привет тебе во имя мщенья,
Привет, союзница славян!
Союз наш, гордый и могучий,
Уже затмил грозящей тучей
Магометанскую луну.
Надеясь на тебя одну,
Мы православным государям
Приветы царственные шлем.[214]214
  Писано под впечатлением политических событий в ноябре и декабре 1912 года (Примеч. С.М. Соловьева).


[Закрыть]
Уже близок день: ударит гром,
И мы всей силою ударим
На общего врага… он пал,
И вновь на Рейне гордый Галл.
 
 
Повеял ветер с дальних мысов…
Я шел вперед вдоль пышных вилл,
Чернели копья кипарисов
Над тихим мрамором могил.
Всё влажной свежестью дышало,
Кой-где долину украшала
Мгла померанцевых садов.
Под грузом золотых плодов,
Как уголь, деревца чернели.
Как сны, стояли облака;
В мечтах про древние века
Разрушенные башни тлели.
Мне не забыть средь снежных бурь
То утро, солнце и лазурь.
 
 
Тебе приветливое слово,
Уютный пансион Joli:
Как весело в твоей столовой
Минуты ужина текли!
Мне нравился французский повар,
Кругом жужжал родной мне говор,
Но я от земляков своих
Таился, – было не до них.
Но тертые каштаны с кремом
Я брал второй и третий раз…
Иду к себе. Девятый час.
Прозрачным, голубым Эдемом,
Легка, бесплотна, как зефир,
Ночь осенила спящий мир.
И это в ноябре! У нас-то!
Подумать страшно! но боюсь:
Московских патриотов каста
Решит, что я теперь француз.
Но всё равно: ее злословья
Не избежать, – так на здоровье!
Забыт, забыт московский ад:
Передо мною не Арбат,
С его густым, зловонным мраком,
Туманом, желтым и гнилым,
Всё застилающим, как дым,
С толпой, привыкшей к вечным вракам,
Болтающей и в этот час
О том, что Бальмонт – ловелас.
 

 
Серо, туманно утро было.
Казалось, солнце навсегда
Сокрыло лик. Кой-где уныло
Бродили тощие стада.
Волчицей вскормленных народов
Бедна земля. Водопроводов
Лежат руины здесь и там.
Я радуюсь святым местам:
Давно родным, давно желанным
Мне воздух Лациума был.
Какой восторг мне грудь стеснил,
Когда я въехал в Тускуланум,
Куда стекался Рима цвет
Для платонических бесед.
 
 
Привет тебе, владыка мира,
Град Юлиев! целую прах
Твоих камней. Темно и сыро
На величавых площадях,
Где бьют немолчные фонтаны;
Неиссякающие краны
Кропят чугун тритоньих лап
И каменные лики пап.
По улицам, домами сжатым,
Летит пролетка. Вот и он,
Поросший пиниями склон
Садов Лукулла. Ароматом
Былого Рима дышит грудь…
Пешком я продолжаю путь.
 
 
Но где следы роскошной были,
Когда здесь пировал Лукулл?
Увы! теперь автомобилей
Здесь слышен непрерывный гул.
Они в тени старинных пиний
Стрекочут в дыме и бензине
И гонят робкую мечту.
С презрением на суету
Героев древних смотрят бюсты,
Воспоминая о годах.
Когда в классических садах
Аллеи пиний были пусты,
В лазурном небе спал платан,
Задумчиво журчал фонтан.
 
 
Но вот с небес, еще ненастных,
Взглянуло солнце, и горой
Семинаристов, в рясах красных,
Идет на солнце чинный строй.
На пурпуре окровавленном
Играет солнце. По зеленым
Аллеям движутся они:
То гаснут в лиственной тени,
То вспыхнут вновь на солнце Рима.
Они проходят, как на смотр,
И скрылись. В отдаленье Петр
Блеснул из тучи, как из дыма,
И тускло, медленно угас.
Скорей на форум, мой Пегас!
 
 
Так вот он, вот он, о котором
Так долго, страстно я мечтал,
Гроза народов, римский форум,
Где, как торжественный металл,
Гремел противник Катилины.
Как рукоделия из глины,
Упали храмы и дворцы.
Величья римского борцы
Прошли, как сон. Иная вера
Воздвигла здесь победный стяг:
На мирно тлеющих костях,
Близ арки гордого Севера,
Трава пробилась зеленей,
И ирисы синеют в ней.
 
 
Кому погибший Рим не жалок?
Кто хладною попрет пятой
Руины капища весталок
И камни Улицы Святой?
Здесь целомудренные сестры
Святой огонь хранили. С ростры
Громил тиранов Цицерон,
Когда на Рим со всех сторон,
Как тучи, плыли триумвиры.
Надевши тоги и венцы,
Молились консулы; жрецы
Кропили кровью жертв кумиры;
Их скорбная толпа ждала
Благовестителя орла.
 
 
И пред Юпитеровой птицей
Они молились в дни невзгод…
О, как люблю тебя, волчицей
В пещере вскормленный народ!
Твоя неистовая сила
В едином муже воплотила
Себя: царя на площади,
Он Рим носил в своей груди.
Я посетил твой Тускуланум:
Чаруя восхищенный взор,
Синела даль сабинских гор,
Лазурным скрытая туманом,
И под ногой моей, мертва,
Шуршала чахлая листва,
 
 
Театра каменные плиты
Одни гласят о старине,
Над ними бродят иезуиты,
И дремлют рощи в вечном сне.
Они забыли о беседе
На языке, подобном меди,
Которой тешил свой закат
Великий римский адвокат,
Досуги посвящавший музам.
Здесь он о Туллии своей
Грустил, увядшей в цвете дней.
Когда же тройственным союзом
Антоний наступил на Рим,
Что сталось с мудрецом седым!
 
 
Оставлен стиль, заброшен свиток
Святых Платоновых бесед.
Почуяв прежних сил избыток,
В надежде славы и побед,
Опять философ престарелый
Кует отравленные стрелы
Своих обдуманных речей.
Среди баллист, камней, мечей
Он встречу страшную готовит
Врагам народных, древних прав,
Все силы разума собрав,
Грозит, расчетливо злословит,
Слова, кипящие грозой,
Смягчив правдивою слезой.
 
 
Ты был помехой триумвира
Неистовому торжеству,
И пала смертная секира
На непреклонную главу.
И опустел твой Тускуланум,
И в жертву предана тиранам
Порабощенная страна.
Но будущие времена
Услышат звон твоей латыни.
Великий! не узнаешь ты,
Как месть научной клеветы
Преследует тебя и ныне…
Он сгинул, не оставив след,
Немецкой низости памфлет.
>>
 
 
Кумиры строгие белеют,
Античный услаждая вкус…
Хотя в жаровне угли тлеют
Под статуями древних муз,
Собачий холод в Ватикане,
И мерзнут нимфы в легкой ткани.
У всех туристов пар валит
Из уст. От мозаичных плит
Еже сильнее этот холод.
Но, невзирая на мороз,
В венке из ароматных роз,
Рафаэль так же вечно-молод,
И, как весною облака,
Живая кисть его легка.
 
 
Он тот же легкий и прозрачный,
Дитя любви, дитя весны…
Но там, внизу, в капелле мрачной,
Сверхчеловеческие сны
Запечатлела кисть титана.
Сгустилось облако тумана,
Чуть свет струится из окон,
В тени таинственный плафон,
И краски хмурые поблекли.
Там духи ужаса парят
В предвечной тьме… Туристов ряд
Вперяет жадные бинокли
Туда, где виден во весь рост
Харон, поднявший черный хвост.
 
 
И это пред святым престолом!
Как бог языческой земли,
Христос представлен полуголым,
И свеч священных фитили
Хвосты чертей поджечь готовы.
Как смрадный дым черно-лиловый,
Клубится небо, точно ад.
Здесь баня или маскарад?
Апостол Петр, старик дородный,
Весь в мускулах и нагишом,
Вот так и хватит вас ключом…
Ужели в праздник всенародный
Пред чернобесием таким
Обедню совершает Рим?
 
 
Всего милей была мне фреска,
Совсем угасшая от лет,
Но нежно-золотого блеска
Она еще хранила след.
Здесь Моисей, склонивши взоры,
Прекрасным дщерям Иофора
Ведро водою наполнял.
Из мглы рукав его сиял
Сияньем золотым и темным.
Прелестна с головы до пят,
Сжимая в пальцах виноград,
Стояла дева с видом скромным,
Как у невестящихся дев,
На стройный посох прялку вздев.
 
 
Обвив чело косой янтарной,
Ее воздушная сестра
Была, как облак лучезарный,
Вся соткана из серебра.
Кругом пастушеского быта
Следы: пьют овцы из корыта,
Из тыквы сделанный кувшин
Валяется в траве… Как сын,
Ты будешь Иофором принят,
Беглец Египта, Моисей!
Лишь эта из капеллы всей
Меня картина не покинет,
И не изгладится из глаз…
Я сиживал пред ней не раз.
>>
 
 
Вот древний праздник Римской черни!
И накануне Рождества
Я в храм Петра пришел к вечерне.
Предпраздничного торжества
Его приделы были полны;
С кадильниц голубые волны
Струились; отрок зыблил их;
Звучал орган; латинский стих
Младенца славил, и в кисейной
Одежде белой плыл аббат,
И пел он на гортанный лад,
Поднявши взор благоговейный.
И я, невольно умилен,
Внимал вечерний антифон.
 
 
Во всех церквах поют органы:
Родился в яслях Царь земли!
На площади Петра фонтаны
Сияют в радужной пыли.
Иду под свод колонн массивных;
Весь Ватикан, в одеждах дивных,
К приделу Хора востекал,
Где престарелый кардинал
Свершал над гробом Златоуста
Святую мессу, с головы
Сложивши митру. Но увы!
В громадном храме было пусто:
Турист в покинутых стенах
Бродил с Бедекером в руках.
 
 
Под сенью ватиканских сводов
Я видел дней твоих закат,
Союзник северных народов
И Льва Тринадцатого брат.
Уже расслабленный и старый,
В последний раз святые дары
Ты на престоле возносил
В день Рождества. Я посетил
Твою обитель вместе с Эрном,
Поклонником Сковороды.
Ты на церковные труды
Благословил нас, Церкви верным
Меня и друга моего
Нашел, сказав: «браво! браво!»
 
 
Другой из глубины могилы,
Из мглы невозвратимых дней,
Встает монаха образ милый
И он душе моей родней.
Приветлив, тих, гостеприимен
Был среброкудрый старец Пимен,
Как оный Пушкинский чернец.
Меня ребенка мой отец
Возил в его святую келью.
Он в Риме был архимандрит;
Придет в отель к нам, подарит
Мне книжку… шумному веселью
Он был чужой: его смущал
Беспутный римский карнавал.
 
 
В толпе нахальной, буйной, вздорной
Так было странно иногда
Его клобук увидеть черный.
Серебряная борода
Струилась легкими волнами.
Он за зиму сошелся с нами,
Потом в Москве нас посетил;
А там и след его простыл.
О милостивом Филарете
Мне книжечку оставил он.
Всегда потом, как светлый сон,
Сопровождал меня на свете
Тот образ старца в клобуке,
Я часто звал его в тоске.
 
 
Он ангелом, слетевшим с выси,
Мне в детстве был. Теперь же вновь
Смиренный инок Дионисий
В моей душе возжег любовь
К таинственным пещерам Рима.
В потухшем алтаре незримо
Молился он по вечерам.
Я часто в православный храм
Ходил на площади Кавура.
Смиренный там архимандрит
Читал канон: больной на вид,
Сухая, слабая фигура,
Волнами кудри на плечах,
И тайна светлая в очах.
 
 
Спокойный духом, плотью хилый,
Он русский инок был вполне.
В пещерах катакомб Прискиллы,
При тусклом, восковом огне,
Где мучеников кость белеет
И, кажется, еще алеет
Их крови благовонный след,
Услышал я его привет.
Живою вестью о Иисусе
Стоял он, причтом окружен.
Я подошел; со всех сторон
Раздался шепот: Russi! Russi!
Так люди разделенных вер
Сошлись во тьме святых пещер.
>>
 
 
В день Рождества лучом весенним
Играет южная зима.
Всхожу по мраморным ступеням
Капитолийского холма,
Где бродит тощая волчиха
В железном логове, и тихо
Сидят, нахохлены и злы,
Капитолийские орлы.
У нас в конце шестой недели
Поста, вблизи Никольских врат,
Такой же гам, и треск, и ад,
Как перед храмом Арачели,
Куда валит толпа людей
Послушать проповедь детей.
 
 
Где предрекла Октавиану
Сибилла ход земных судеб,
Теперь молиться я не стану
На разукрашенный вертеп,
С мишурным, золотым Bambino.
Но дети стаей голубиной
Воркуют с кафедры. Меня
Заученная болтовня
Невольно трогает. Их жесты
Порывисты, как у южан.
Здесь дети знатных горожан
Знакомятся. Здесь есть невесты
Для жениха в пятнадцать лет,
Здесь каждый мальчуган – поэт.
 
 
Я не забуду величавой
Равнины Лациума. Дол
Покинул я. На Monte Cavo
Меня ленивый вез осел.
С вязанкой хвороста навстречу
Шла дева. Я ли не замечу
Албанских благородных плеч?
Блаженством мимолетных встреч
Я прежде жил, и погибала
Душа от нежных, страстных дум…
Те дни прошли… Лишь ветра шум
Свистел в горах. Где Ганнибала
Был прежде лагерь боевой,
Я ехал древней мостовой.
 
 
К камням Юпитерова храма
Меня тропинка привела.
Всё пусто. Под ногами прямо,
Как голубые зеркала,
Озера Неми и Альбано
Сияли нежно из тумана;
Шумели вещие дубы.
Где Рима древнего судьбы
Решило вышнее избранье,
Теперь лишь ветра слышен свист,
Засыпал камни желтый лист,
И бездыханная Кампанья
Простерлась с четырех сторон;
Окутана в лазурный сон.
>>
 
 
О, Вечный Город! ты от века
Влюбленных пилигримов цель.
Здесь вырос гений человека,
Здесь сладострастный Рафаэль
Почил в объятьях Форнарины.
Здесь стены виллы Фарнезины
Хранят тела его богинь.
Его Олимп, как синька, синь,
Как Возрожденье, всё богато.
Обилен яствами обед,
И боги, нимфы, Ганимед,
Как розовые поросята,
Раскормлены. Античный мир
Здесь нагулял изрядный жир.
 
 
Здесь утопал в роскошной неге
Беглец Германии своей
И плел классических элегий
Венок, с певцами древних дней
Вступивши в спор на лире сердца.
Его благословил Проперций,
Ученый муж с огнем в крови,
И с триумвирами любви
Прославлен Гёте заедино.
Оставил здесь глубокий след
Диканьских хуторов поэт.
На темной улице Sistina
В те дни была святая глушь
И реял призрак Мертвых Душ.
 
 
Люблю у Trinita de’Monti
Встречать торжественный закат:
Там пинии на горизонте
Чернеют у Фламинских врат,
И Петр угрюмо золотится,
И город темный, как гробница,
Уходит в даль рядами крыш.
Какая мертвенная тишь!
Великий Рим! часы заката —
Твои часы: твой свет зашел,
Не шелохнется твой орел!
Но в блеске пурпура и злата
Твой похоронный балдахин,
И Ватикан, и Палатин.
 
 
Иной и лучшей панорамы
Я зритель был. Моей Москвы
Сияли золотые храмы
В лучах весенней синевы,
С них благовест летел веселый:
Канун весеннего Николы
Встречала древняя Москва.
Уже густа была трава,
Черемуха в одежде снежной
Стояла, меж ее ветвей
Журчал незримый соловей.
И образ милый, образ нежный,
Цветка черемухи нежней,
Сулил мне много светлых дней.