Текст книги "Собрание Стихотворений"

Автор книги: Сергей Соловьев

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 
На петлях ржавых не скрипят ворота,
И не блестит из-за прибрежных ив
Пруд, превратившийся в стоячее болото, —
Когда-то синевой сверкающий залив.
 
 
Заглохли цветники, и розы одичали,
В шиповник превратясь. Одни ползут вьюны,
Да высоко стоят кусты ивана-чая
У истлевающей разрушенной стены.
 
 
Где прежде дом стоял, трех поколений зритель,
Крапива разрослась на грудах кирпича…
Но в рощах, как и встарь, летает дух-хранитель,
Слова утешные мне на ухо шепча.
 
 
Зеленый, влажный мир! Когда-то заколдован
Ты предо мной лежал, и, к этим берегам
Магическою силою прикован,
Я гимны пел твоим богиням и богам!
 
 
Я взором пил лазурь в тени глухого сада,
Молясь на бабочек, на изумрудный мох…
Из каждого дупла смеялась мне дриада,
И в каждом всплеске волн я слышал нежный вздох.
 
 
Примолкли вы теперь, растительные души,
Ловившие меня в мгновенный плен…
Чем далее иду, тем диче все и глуше.
Трава доходит до колен.
 
 
И, устремляясь вверх от мусора и глины,
Как бы навек презревши прах,
Купают ели-исполины
Свои вершины в небесах.
 
 
Суровые друзья, вы верно сторожили
Приют семейных нег, искусства и наук,
Где мой отец, мой дед, уснувшие в могиле,
Страдали, мыслили – теперь идет их внук.
 
 
Иссякли родники, на месте роз – шиповник,
Одни лишь вы остались те ж.
И на свиданье к вам пришел я, как любовник,
Под сумрак ваш, который вечно свеж.
 
 
Нетленна зелень вашей хвои.
И как слеза чиста прозрачная смола
На вековой коре. Крушенье роковое
Лишь ваша мощь пережила.
 
 
Так и в душе моей ни роз, ни струйной влаги,
Но из развалин, глины и песка,
Как вы, могучая и полная отваги,
Восходит мысль в лазурь, за облака.
 

4 февраля 1925, Надовражино

 
Отбушевал пожар кровавый,
И на туманной полосе
Ты встал, как прежде величавый,
В твоей развенчанной красе.
 
 
Воспоминанье, ожиданье
Иных торжественных времен…
И двухвековое преданье
Лелеет твой могильный сон.
 
 
Здесь не гудят автомобили,
Навек затих военный гром,
И нежно золотятся шпили
На небе бледно-голубом.
 
 
Серебряный окутал иней
Твои решетки и сады.
Все та же четкость острых линий
И запах ветра и воды.
 
 
И пусть твой скиптр не блещет боле,
И смолк веселый шум двора, —
Ты дышишь весь железной волей
И устремленностью Петра.
 
 
Чернеют волны, ветер плачет,
Но самой бездны на краю
Твой Медный Всадник так же скачет,
Копытом придавив змею.
 
 
Над топью финского болота,
Во мраке северных пустынь,
Мерцает храмов позолота
И призрак мраморных богинь.
 
 
Как волны Стикса в мгле Эреба,
Нева не отражает звезд,
Но ангел указует в небо,
Над городом поднявши крест.
 
 
Нет, ты не проклят, не оставлен:
Ты ждешь, прекрасен и велик,
Когда пред миром будет явлен
России исполинский лик.
 

26 октября 1926 Крюково

 
Весна, и снег растаял в желобе.
Синеет небо. Вот взвились,
Летят серебряные голуби,
Пронзив улыбчивую высь.
 
 
Летите, белые! Мгновение —
И в небе ваш растает след.
Вам, вам – мое благословение,
Мой грустный, ласковый привет!
 
 
О, если б мог оставить тело я
И кануть в синей глубине!..
Летите, юные, летите, белые,
К благословенной стороне.
 

1906

 
Взял умиравшую птицу я в руки,
Видел я трепет последний крыла,
Было в глазах выражение муки,
Свесив головку, она умерла.
 
 
Наземь сложив еще теплое тело,
Долго и молча смотрел я в тоске…
Небо сквозь ветви дерев голубело,
Облак недвижно застыл вдалеке.
 
 
Ветер над мертвою пел свои ласки,
Пух ее перьев слегка подымал,
И бесконечные милые сказки,
Старые сказки лесные шептал.
 
 
Листьями пахло гнилыми. В древесной
Выси ходил несмолкаемый свист.
Ярко желтея в лазури небесной,
Падал, кружился сорвавшийся лист.
 

1906

 
Как возили навоз
Осенним деньком,
Возле белых берез,
За самым гумном,
Закинули кошечку —
Золотенькую мордочку.
А как Марья домой пришла,
Тоска ее злая взяла:
Зачем закинула кошечку,
Закинула золотенькую мордочку,
Пустила ее на все четыре сторонки.
Заливаются слезами девчонки:
Не с кем теперь побегать-поиграть,
Некому щелчков надавать,
Некого молочком попоить!
Только вот в один из темных вечеров,
Под самый, кажись, праздничек Покров,
Слышит Лизутка: скребется в дверь,
Должно быть, какой заблудший зверь.
Слезла Сашка с печи, говорит: «Лизутка,
Пойдем-ка вдвоем, чтоб не стало жутко, —
Посмотрим, кто к нам во двор залез:
Коли серый волк, то прогоним в лес,
Коль чужой щенок, хлебца дадим,
Коль котеночек, молоком напоим!»
Вышла в сени со свечой Лизутка,
Да как крикнет: «Маменька! Маменька!
Это кошечка наша дорогу нашла,
Наша золотенькая мордочка пришла!
Это она во дворе помурлыкивает,
Золотым усом подергивает,
К ногам моим ластится,
На мои руки просится!»
Ну Марья с кошкой возиться,
За хлебом по столу рыться:
«Подставляй-ка, Лиза, корытце,
Наливай молока!»
 

1906

 
То не Феб в прелестной свите
К милой нимфе собрался:
Осаждает дядя Витя
И деревни, и леса.
Он заходит в огороды,
Целый день лежит в стогу,
Дядя Витя – сын природы —
Спит с цветами на лугу.
С диким взором, в панталонах,
Коим скоро сорок лет,
Он бежит в лесах зеленых,
Спрятав деньги за жилет.
С резвой прытью жеребенка
Скачет он через плетень
И зовет: ко мне, Аленка,
И все бабы деревень.
И, принесши в дар Венере
Два тяжелых пятачка,
Направляется к квартере
Многочадного дьячка.
От любви, как зверь, он стонет,
Увидав сей милый дом,
Но его ухватом гонит
Дочь Платона со стыдом.
 

1916

 
Я помню тот осенний день,
Когда я въехал в Коростень,
Там в голубеющих волнах
И на гранитных ступенях
Блестел княгини Ольги след.
Согласно былям древних лет
Вся та прибрежная страна
Купальней Ольги названа.
Тем берег девственен и свеж
И та ж волна, и рощи те ж,
Какие были в дни древлян.
Светало. Утренний туман
Редел и таял. Предо мной
Непроницаемой стеной
Тянулся обнаженный лес
На фоне сумрачных небес.
Мелькали часто там и здесь
Лесные козы. Словно весь
Тот лес зверьем наполнен был.
Так близко тихий лось бродил,
Что только стук моих колес
Его смутил, и меж берез
Он скрылся. Ну же, погоняй!
Доносится собачий лай,
И близок, близок дом родной,
Где я усталою душой
Хочу недельку отдохнуть.
Вот дом и сад. Окончен путь.
……………………….
Небес померкших бирюза
Уже косой бросала луч.
Тяжелый повернувши ключ,
Мы в храм вошли. Кадильный дым
Еще дышал, а там, за ним
Сиял далеко впереди
С багряной раной на груди,
Латинский, нежный Иисус.
Созданья итальянских муз —
На потолке и на столах,
И на открытых алтарях,
Точа чуть слышный аромат,
Полуувядшие, стоят
Цветы – невинный дар сердец,
И надо всем тройной венец
Тиары папской вознесен…
О, дивный, невозвратный сон!
…………………………………….
Я дверь костела распахнул,
И подхватил нас дивный гул
Органа, плакавшего с хор.
Я к алтарю подъемлю взор:
Ксендз, в ризе белой и простой,
Стоит пред чашей золотой
Как снег, белеют кружева.
Вновь жертва тайная жива,
И жрец дерзает вознести
Над чашей Бога во плоти.
Орган поет, орган гремит,
Нетленная латынь звенит
И весть доносится до звезд:
Et Verbum caro factum est.
…………………………………
 

1918. Дедово

 
Сказав «прости» московским негам,
Я путь направил в дальний край,
Где меж холмов, покрытых снегом,
Лежит село Большой Карай.
Здесь край глухой и зарубежный.
<За> много дней под пылью снежной
Исчез дорог последний след,
И падшей лошади скелет
Один краснел пятном ужасным
И предприятием опасным
Казался путь пустынный мой
Под колкой вьюгой ледяной.
С утра метель шумит и воет,
И валит пешехода с ног,
И снежной пылью ровно кроет
Чуть видные следы дорог.
С какою жалобой унылой,
Как мать над детскою могилой
Метель рыдает в час ночной.
Она, как тяжело больной,
Всю ночь и мечется, и стонет.
Проглянет бледно-мутный день:
Не видно ближних деревень,
И все однообразно тонет
В пространстве сером, где слились
Заборы, горизонт и высь…
……………………………………
На тесном жертвеннике рядом
Сверкают дискос и потир.
Пшеницею и виноградом
Опять богат Господний пир
О, что для сердца заповедней,
Чем эти ранние обедни
В святых стенах монастыря,
Когда несмелая заря
Чуть брезжит в окна голубые,
Сияет белый омофор
И запах ладана, просфор,
Вино, сосуды золотые, —
Все, все о тайне говорит,
И сердце радостно горит.
 

Декабрь 1918. Большой Карай

 
Прими мой труд. Над ним я много лет
То радостно, то сумрачно-угрюмо
Провел в тиши. Исполнен твой завет:
Упорная, таинственная дума
Оделась в плоть и приняла скелет.
И вновь – ладьи у стен Капернаума,
И в утра час средь весел и сетей
С детьми на ловле дряхлый Заведей.
Не даром ты над этой книгой горней
Истратил годы лучшие свои,
Когда душа светлее и упорней
И путь украшен розами любви…
В дни брачных гроз Любви и Слова корни
Навеки ты внедрил в моей крови…
Прими ж теперь колосья поздней жатвы:
Я не нарушил верности и клятвы.
Не снова ль кровью искрится вино?
Не снова ль пир и ликованье в Кане?
И за звеном смыкается звено
В цепи годов, и в голубом тумане
Встает твой лик, потерянный давно,
На юности и отрочества грани,
И переплыть житейский океан
Дает нам весла рыбарь Иоанн.
Как по утрам бывало мне желанно
Со словарем беседовать в тени,
Смотря, как блещет вечный снег Мон-Блана
Над тесным дном ущелья Шамуни!
Как мы с тобой читали Иоанна
В стране лучей теперь воспомяни
Как после чтенья, светлый и могучий,
Ты вел меня, сквозь черный лес, на кручи.
Оставлен дом, ущелье позади,
И ледников кристальные громады
Лазурной лентой вьются посреди
Еловых чащ, где мчатся водопады…
И сердце разгорается в груди,
А снежный блеск слепит и тешит взгляды.
Пусть ломит ноги, пусть струится пот:
Опять идем без устали вперед.
Да, мы с тобой бывали на вершине,
Где редко ходит смертного нога,
Там нет травы и под немой пустыней
Лишь вечных гор сияют жемчуга.
там ждали мы неведомой святыни,
Страны чудес искали берега.
Вверху – Таир, у ног – обрывы, бездны,
И с каждым шагом крепнет хлад железный.
Пошли же мне тот горный чистый хлад,
Очам душевным даруй взор орлиный,
Дай силы мне не отступить назад
В греховной ночи дымныя долины,
Чтоб впереди, не ослепляя взгляд,
Зажегся свет, превечный, триединый,
И передать я бедной речью мог
Язык громов, что слово было Бог.
И, золотое миновав преддверье,
Пред коим смолкла демонов гроза,
Пойдем с тобой в Вифанию, к пещере,
Где просияла Божия слеза,
Чтоб нас навек слила в любви и вере
Христовой плоти чистая лоза!
Отец, я не забыл твоих уроков,
Я жду тебя, не испытуя сроков.
 

Июль 1918 г. Дедово

 
Амброзией и нектаром богов
Питал ты нас, когда мы были юны.
О, как в руках твоих звенели струны
Латинских лир из сумрака веков.
Лукреция язвительных стихов
Огонь и Цицероновы перуны…
Народа речь цвела фиалкой юной
У девственных умбрийских родников.
Года прошли. Ты видишь с нами всеми
Развалины дворцов и академий.
Увенчан серебристой сединой,
Шалуньи Лесбии ты помнишь слезы.
Катулл и Плавт и этою весной
Античные тебе срывают розы.
 

 
Ненастный день, осенний вечер серый,
И ветра вой, и облака как дым…
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.
Оставлен мир. В тени твоей пещеры,
Как в оны дни, сияет вечный Рим.
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.
Рассеяны блестящие химеры,
И близок Тот, кто на земле незрим.
На твой порог, порог любви и веры,
Я прихожу, усталый пилигрим.
 

Сентябрь 23 – апрель 24

 
Когда в таинственном тумане
Синел далекий жизни путь,
И, полная очарований,
Меланхолическая жуть
Звала нас в замки суеверий,
Ты помнишь, милый, наши сны
В весеннем засиневшем сквере
В сияньи мартовской луны?
В бреду весны первоначальной
Сливались смутно в мир один
В волнах стихии музыкальной
Виденья духов и Ундин
И звал к себе нас из тумана
Единый лик, в журчаньи вод,
В глазах цветов, в громах органа,
В устах, алеющих как плод.
Тот мир воспоминаний дорог,
Но после гроз пережитых,
Ну не смешно ли лет под сорок
Влюбляться в змеек золотых?
Но если в сердце станет серо,
Приятно вечером глухим
Прочесть страничку «Элексира»
И за Медардом ехать в Рим.
Я жду тебя во мгле собора
И там, где ладан и орган,
Обнимет жарче Теодора
Все тот же прежний Киприан.
 

25 февр 1925 Надовражино

 
Тот миг не может быть случаен,
Когда, как призрак неземной,
Среди Лефортовских окраин
Ты вдруг явилась предо мной.
Среди тюремных, грозных зданий
Ты, безмятежная, плыла,
Несокрушима средь страданий
И сверхъестественно светла.
Как дева оная Сиены,
Спокойно озаряла ты
Замки железные и стены,
Как рая красные цветы.
В одежде иноческой, скромной
Уж ты предсозерцала крест,
Года в цепях и в келье темной
– Награду Божиих невест.
Высокая, как лебедь белый,
Холодная, как горный снег,
Ты образ свой запечатлела
В воспоминании навек.
И ты в темнице, средь злодеев,
Убийц, разбойников, как тот,
Кто, распятый рукой евреев,
Себя нам в пищу отдает.
Гора любви, гора распятий
– Твоя гора. В сей краткий миг
Упала капля благодати
И в мой скудеющий родник.
 

27 окт. 1926

 
В древнем парке реют тени,
И смеется синий пруд.
Полон тайн и сновидений
Задремавший Чесни-Вуд.
Где фиалка взором юным
Оживила влажный дерн,
Пала ночь, и в свете лунном
Бродит черный Телькингорн.
Много лет в гробу семейном
Рылся этот черный крот.
Пахнет дорогим портвейном
Высохший бесцветный рот.
Лэди Дэдлок! На мгновенье
Яркий луч разрезал ночь:
Ты изведала забвенье,
К груди прижимая дочь.
И потух огонь весталки,
И навек убита честь,
Но весенние фиалки
В гордом сердце будут цвесть.
Но бесшумно, но упорно
Близится возмездья час:
Черный призрак Телькингорна
Движется во мгле террас.
Полночь. Выстрел. Кто застрелен?
Тени реют и зовут,
Но как прежде свеж и зелен
Задремавший Чесни-Вуд.
Где синеют волны пруда,
Там, где гуще тень аллей,
Под дубами Чесни-Вуда
Виден белый мавзолей.
Дряхлый всадник на закате
Там замедлит бег коня,
И вздыхает об утрате,
Лоб крестом приосеня.
В листьях дуба шепчет ветер:
«О, приди, я все простил!»»
Дряхлый, бедный сэр Лейчестер, —
Словно выходец могил.
 

1926

 
Снова, снова с ладаном и звоном
Остия взвилась передо мной,
И Христос-младенец Симеоном
Принят в руки, кончен путь земной.
В храме холод, но сияет синий
Свод небес в предчувствии весны…
Слышу голос: «Отпущаешь ныне»,
Свечи вечные освящены.
Семь годов назад я был поставлен
В алтаре, приявши на ладонь
Плоть Христа… Когда, где будешь явлен
Душу мне сжигающий огонь?
Ближе дым и ближе пенье хора, —
Вот они, воители Христа,
Шествуют, не подымая взора,
Все под тенью черного креста.
Отроки звонят неумолимо,
И идет, как судия на суд,
Полновластный представитель Рима,
Сжав в руках таинственный сосуд!
А над ним колышутся знамёна,
И блестят Марии вензеля,
И с небес взирает царь Сиона.
Как Ему покорствует земля!
Старцы, дети слиты в общем гимне,
Он растет под сводом, как гроза…
Бледные, в одежде темной, зимней
Девочки проносят образа.
Но пройдут два месяца, и те же
Непорочной стаей голубиц
Будут реять, дождь цветочный свежий
Перед чашей рассыпая ниц.
Загремят рыдания органа,
Как любовно бьющаяся грудь…
О, гряди невеста от Ливана,
О, осыпьте лилиями путь.
 

 
Бедный язычества сын!
Утро. Пылает заря.
Спят все. Не спишь ты один,
Страстью бессильной горя.
 
 
Тщетно на ложе любви
В час, когда солнце взойдет,
Девы своей не зови:
Ныне она не придет.
 
 
Всходит иная заря
С горных, далеких вершин.
Плачешь ты, страстью горя,
Бедный язычества сын.
 

 
Белого призрака очи лучистые
Вновь предо мной.
Грех омывается девственно чистою
Вечной весной.
 
 
Очи блестят, как лазурь голубая,
В душу глядят.
Яркой звездой темный путь освещая,
Тихо горят.
 
 
Ангела светлого ясные очи
Вновь предо мной.
Светят они среди сумрачной ночи
Яркой звездой.
 

 
Было тяжко дышать. Ночь полна была чар.
Вновь лились позабытые слезы.
А восток уж алел и, как яркий пожар,
Запылали небесные розы.
 
 
Трепетала душа, ожиданья полна,
И ждала неземного виденья.
Открывалась пред взорами тайна одна
В ароматном дыму сновиденья.
 
 
И носились в тумане, пред взором моим,
Новой жизни святые намеки,
И, сверкая как снег, пролетел серафим
На все ярче пылавшем востоке.
 

 
Мрак, ложася пеленой тяжелой,
Принял храм в холодные объятья.
В сумраке, на белизне престола
Черное виднеется распятье.
 
 
Сводов стрельчатых стремятся очертанья
Ввысь, а там, где нависают тени,
В нишах каменных сереют изваянья
Древних пап, склоненных на колени.
 
 
И над мраком, тусклым и суровым,
Вознеслися окна расписные.
То блестят они пятном пунцовым,
То светлеют, бледно-голубые.
 
 
Средь листвы, цветущей и зеленой,
Облеченные в одежды алые,
Там пируют у Христова лона
От пути житейского усталые.
 
 
Но далеки эти упованья,
А внизу проклятий и молений
Полон воздух сумрачного зданья…
 
 
Полон грозных, страшных откровений.
В нишах каменных сереют изваянья
Древних пап, склоненных на колени.
 

 
Спускался вечер над землею.
Лягушки квакали в пруде.
Туман сгустился над водою,
И стало сыро на воде.
 
 
А в чаще леса заливался
Веселых птиц воздушный рой.
В заре вечерней лес купался
Над утихавшею землей.
 
 
Тонули лужи в красном блеске.
Цветы заснули на стеблях.
Пруд замер в тихом, робком плеске
В последних солнечных лучах.
 

 
Вечер догорающий.
Звон колоколов.
Свет неугасающий.
Мир забытых снов.
 
 
Отраженье вечности.
Чистая роса.
Призрак бесконечности.
Вера в небеса.
 
 
Плач души сияющей.
Белые цветы
Душу отрицающей
Нежной красоты.
 
 
Аромат струящийся
Влажного цветка.
Девочки молящейся
Бледная рука.
 
 
Отзвучали нежные
Отблески и краски —
В сердце безмятежные
Греющие ласки.
 

Посвящается А. А. Венкстерну

 
Горячих слез, весною воскрешенных,
Бегут, шумят весенние ручьи,
И от небес, лазурно просветленных,
На землю льются теплые лучи.
 
 
Под властью чар, таинственных и странных,
Мой дух парит над прахом мировым,
И в мир видений, смутных и туманных,
Мне путь открыл незримый серафим.
 
 
И все, что было тускло и уныло,
Давящим мысль восторгом расцвело,
И подымает творческая сила
Дотоль едва дрожавшее крыло.
 

 
Ты посетил забытые места,
Своей земле пришел ты поклониться;
Твоей души святая красота
Меня на миг заставила забыться.
 
 
Была весна. Кудрявились березы.
Как призраки деревья трепетали,
И ты предстал, окутан царством грезы;
Цветы, склонивши головы, шептали.
 
 
Была весна. Оделись пухом ивы.
Как призраки деревья трепетали;
Объяты таинством весенние мотивы;
Цветы, склонивши головы, шептали.
 

 
Закат горел промеж берез;
Мы шли, овеянные снами,
И тени давних милых грез
Толпились радостно за нами.
Тогда хотел царем я быть,
Чтоб власть, богатство и державу,
Чтоб все к ногам твоим сложить
За мимолетную отраву.
 

 
Заколоченные ставни,
Обезлюдевший балкон.
Сон мгновенный, сон недавний…
Омраченный небосклон.
 
 
Все свинцовей и свинцовей,
Все мрачнее небеса.
Все суровей и суровей
Обнаженные леса.
 
 
Темно-серые волокна
Безотрадных облаков.
Заколоченные окна…
Смутный рой воскресших снов.
 

 
Желтые, красные листья одели
Золотом ярким деревья горящие.
Ветром качаются темные ели,
Тучи за ними чернеют, висящие.
 
 
Точно пожарным огнем озарен,
Мир потонул в золотистом сияньи.
Этот златисто-багряный хитон
Дух погружает в одно созерцанье.
 

Посвящается А. А. Б.

 
Где ты, мой идеал, блуждающий далеко?
Тебя нигде не в силах я найти,
Ни под звездой, горящей так высоко,
Ни на тернистом жизненном пути.
Но знаю я тебя, высокий, незабвенный,
И пусть в моей груди живет тот идеал.
Утешь меня одной лишь лаской нежной,
И счастья луч уж в сердце засиял.
 

 
Кругом покой и мрак глубокий.
Пускай не знаю я, куда
Направит путь мой одинокий
Моя туманная звезда.
 
 
Тревога жизни отзвучала,
И замирает далеко…
Змеиной страстью злое жало
В душе уснуло глубоко.
 
 
На все наложены оковы
Невозмутимой тишины.
Так однозвучен гул суровый
О камень бьющейся волны.
 
 
Как будто легче жизни бремя…
Объятый вещей тишиной,
Без страха слышу я, как время
Свой круг свершает надо мной.
 

 
I
 
 
Закованная неподвижным сном
Белеет степь. Морозна и светла
Пустая даль. В пространстве ледяном —
На двадцать верст всего одна ветла.
Громадное, угрюмое село,
На нескольких разбитое холмах,
Означилось, как только рассвело.
Но далеко… и снова замело.
Опять метель, болезненно звеня,
Шумит в степях. Краснеющим пятном
Лежит полуистлевший труп коня,
То здесь, то там на поле ледяном,
Мелькнули мне зияющий живот,
Оскаленная челюсть, кости ног…
Вперед, вперед… немеют руки; вот
В лицо пахнул соломенный дымок,
Как сиротливо на небе пустом
Давно заржавленный темнеет крест.
Холодный вихрь струится под пальтом.
И льдяная крупа глаза мне ест.
У незнакомых, голубых ворот
Я вышел из саней. Я знаю: здесь,
Быть может, не один прожить мне год.
Но только б чаю: ведь застыл я весь.
 
 
II
 
 
Вытаскивая ноги из сугроба,
Ввалился в кухню я. Чего ж еще?
Натоплен жарко домик хлебороба,
Уютно в нем, тепло и хорошо.
Иконка Пантелеймона с Афона
Вся золотом сияет в уголке,
И ласков, прост хозяин благосклонный
В мукою запыленном пиджаке.
Он целый день на мельнице, в амбаре…
Черничкам и монахам здесь почет.
Порядком, установленным исстари,
Здесь жизнь полукелейная течет.
Хозяин мой, навек тебе спасибо:
Ты кроток был, благочестив и прост,
Подсолнухи, мука, пшено и рыба
Не иссякали весь филиппов пост.
Блестел в столовой медный умывальник,
Шести детей звенел нестройный хор,
А в озаренной солнцем белой спальне
Висел рисунком вышитый ковер,
Заказанный в уездном городишке.
Проснешься ночью: все объято сном,
Хозяйка ставит пироги и пышки,
Ноябрьский день чуть брезжит за окном.
Но виделось при этом всем уюте
Крушенье жизни старой. Дочки три,
Возросшие в губернском институте,
Не очень обожали псалтыри.
Вздыхала мать: «Уж больно, больно бойки!
Шишнадцать лет, а нас переборщат:
До станции катаются на тройке,
Подсолнухи с солдатами лущат,
Целуются с заезжим комиссаром…»
Отец молчал, и кроткий карий взор
Глядел грустней. Над всем укладом старым
Уже висел последний приговор.
Еще шумела мельница на скате,
Сребристую развеивая пыль,
Но жизнь все делалась замысловатей,
И странная осуществлялась быль.

III

Тот год был весь из вьюги и метели
(Квартиру я снимал у кузнеца),
Под шубою, на стынувшей постели,
Я песни ветра слушал без конца.
Я прочь летел баюкаемый снами:
Казалось, дом уносится, как челн,
Под ветра стон, скрипевшего ставнями,
В пустой простор рассвирепевших волн.
Рыдала ночь, как мать над мертвым сыном,
И завывала жалобно, как пес,
И в те часы я полным властелином
Являлся в мире произвольных грез.
Я не хотел рассвета, но сквозь щели
Струился свет на белизну стены…
Как будто нехотя и еле-еле
Рождался день. Хозяйка на блины
Меня зовет в соседние хоромы
И жирный предлагает варенец,
И целый ворох золотой соломы
Бросает в печь. А сумрачный кузнец
Уже идет под горку к дальней кузне.
Пора начать унылый ряд забот.
Иду на службу, как угрюмый узник,
А вьюга валит с ног и все поет.
Споткнувшись о порог оледенелый,
На почту захожу. Письма, газет
Я жадно жду. На мой вопрос несмелый
От барышни опять я слышу: «Нет».
Но хорошо в почтовом отделенье:
Здесь время замерло, остановясь,
И празднует свое восстановленье
С далеким миром порванная связь.

IV

Я в дом ходил, больной, сырой и темный,
Что надо всею площадью царил.
Его хозяин, хитрый, скопидомный,
Церковный староста когда-то был
И член Союза Русского народа.
(Уроки там давал ребятам я.)
В подвале сохранялось много меда,
Но слишком велика была семья,
И дети все болезненны, разуты…
Сначала в этом доме я робел,
Но после полюбил их. Ни уюта,
Ни теплоты. Казалось, что разъел
Семью подпольный червь. Закон природы
Был оскорблен неведомым грехом.
Из девяти детей совсем уроды
Казались два. Один, с кривым лицом,
Ребенок скудоумный, худосочный,
Не смысливший в ученье ни аза,
Был как святой. Смотрели непорочно
Над острым носом серые глаза.
Любил псалтырь: ему уйти в обитель
Написано, казалось, на роду,
Но на земле он был случайный житель
И умер на пятнадцатом году.
Прощай навеки, милый мой Сережа,
Ты всеми справедливо был любим,
И призван от земли любовью Божьей,
Зато другой здоровым и тупым
Казался зверем. Был и глух, и нем он,
Мычал как бык и лез уже на баб.
А старший брат – лукавый рыжий демон!
Лгунишка, фавн, но головой не слаб
И в алгебре особенно способен.
Отец их был пьянчужка записной,
Но во хмелю забавен и не злобен.
Но больше всех была любима мной
Их мать: тщедушная, всегда больная,
Покорная и кроткая жена,
Она была, сама того не зная,
Не для мужицкой доли рождена.
Худая жизнь ей выпала на долю:
Золовки злые, свекор-скопидом,
И ханжества, и лицемерья вволю,
И роды каждый год. Но мужнин дом
Она вела рукою крепкой. Дети
Все преданы ей были до конца.
Уверена в своем авторитете,
Она в руках держала и отца.
Должно быть, очень недурна собою
Она была когда-то: карий взгляд
Сиял умом. В борьбе с своей судьбою
Она нетронутым хранила клад
Приветливости, ласкового тона…
А дочка Оля вечно мыла пол,
И в кухне выросла, как Сандрильона.
Уже ей год шестнадцатый пошел,
Она была и прачкою, и няней,
Но ум ее был заострен и жив,
Движенья быстры, как у дикой лани,
А глазки черные, как чернослив.
Она постигла быстро все науки,
И Леонардо был ей идеал.
За алгеброю с ней не знал я скуки,
И сколько мог, в ней душу развивал.
Бывало вечереет. Вьюга воет,
И хрипло на часах пробило шесть.
Я весь устал, в висках сверлит и ноет,
Но странная кругом отрада есть.
И этот дом, угрюмый и печальный,
Мне с каждым днем становится родней,
И луч мерцает интеллектуальный
Над сумраком однообразных дней.
Да, странная семья. Но мне дороже
Она была, чем этот мирный быт,
Где каждый день несет одно и то же
И тайный яд под ласковостью скрыт.
О этот мир ханжи и лицемера!
Ты на Руси неистребим, живуч!
В борьбе с тобой в сердцах скудеет вера,
И омрачается духовный луч.
Окончив день работы подъяремной,
Как пленник, я ходил на край села.
Уж на снега ложился вечер темный
И даль стеной окутывала мгла.
Я видел неожиданно с обрыва
Заречный лес и храм в седой дали,
И как-то становилось сиротливо
Средь этой неприязненной земли.
……………………………….
Пора домой. С темнеющей реки
С бельем салазки в гору тащут бабы,
И кое-где мерцают огоньки.
 
 
V
 
 
Журчали ручейки по склонам гор,
Уж на исходе был Великий Пост…
Набух и льдами затрещал Хопёр
И два села соединил как мост,
Заливши прибережные леса,
И села превратились в острова,
И в опрокинутые небеса
Гляделось солнце. Ветром дерева
Клонились, стоя по пояс в воде,
Как трав морских гигантские стебли,
И можно было только на ладье
Пристать к селу, сверкавшему вдали.
Прозрачен стал и тёпел лунный мрак.
Любил всю ночь я слушать напролет
Журчанье вод и дальний лай собак.
А на обрыве стройный бергамот
Готов зацвесть под песни соловья.
Дохнуло чем-то прежним, молодым:
Любил с утра бежать на берег я,
Карабкаться по берегам крутым
И слушать, слушать дикий ветра вой,
Следя полет воздушных облаков.
Я полюбил весь быт береговой,
И ветхие лачуги рыбаков,
И лодки, неводы на берегу,
И черных раков мокрые клешни.
Казалось, там я позабыть могу
Бессмысленно загубленные дни:
Село и площадь, дымный исполком
И сплетен сельских неумолчный рой…
Как я искал берез в лесу глухом
С их тонко-серебристою корой!
Но далеко смеялся юный лес,
Мне было до него не досягнуть!
Пространство вод, как зеркало небес,
Под сень его мне преграждало путь,
А без лесов мне мир казался черств…
Но, наконец, урвав свободный день,
Я за село ушел на много верст,
И леса, леса шепчущая тень
Меня в свои объятья приняла
С такою лаской, будто в первый раз.
Вдали от черноземного села,
Среди степей раскинутый оаз
Жужжал, и пел, и цвел. Я был один,
И мир слепил меня сверканьем вод
И зеленью круглящихся вершин.
Я видел, как под тенью у реки,
Доступный только поцелуям пчел,
Раскрывши голубые лепестки,
Воздушный ирис одиноко цвел.
Он цвел один средь пламенного дня —
Прекрасный гость Саратовских степей, —
Он цвел один, для одного меня,
 
 
VI
 
 
Но беспросветен мрак второй зимы:
Казалось. В склепе я живу как труп,
И замкнут наглухо замок тюрьмы,
Валились тараканы в кислый суп,
И ползали мокрицы по стенам,
И вечный был угар в жилье сыром:
Оно казалось недоступно снам,
Что оживляли прошлогодний дом.
Хозяин был больной. У всех ребят
Чесотка вечная, в головках вши,
Все тело в язвах, с головы до пят.
И нет кругом сочувственной души,
И глубже, глубже падаешь на дно.
Мелькали, словно свора диких псов
Солдаты сквозь затекшее окно.
И сколько унизительных часов
Ты видел, красный, дымный исполком!
В медвежьей шапке, бешеным волком
По снегу рыскал красный командир
И гнал хлыстом бессильных стариков…
Через село немало шло полков,
И каждый вечер – безобразный пир
И самогон у мельника в дому.
Но был один всего ужасней ад:
Театр набит битком. Сквозь полутьму
И дым махорки фитили чадят,
И каторжники бритые сидят
У рампы освещенной вкруг стола.
От крови человечьей вечно пьян,
С глазами похотливого козла,
Орет матрос перед толпой крестьян:
«Кто видел колесницу Илии?
Всё врут попы, чтобы сосать народ
И в бедности вы прежней жили и
Помещики вернули царский гнет.
Довольно петь акафисты по кельям:
Сознательным народ рабочий стал.
Пусть поп поет – а то его пристрелим,
Пусть он поет “Интернационал”».
У рампы, тусклой лампой озаренной,
Средь крашенных девиц и палачей,
Поет «Вставай, проклятьем заклейменный»
Седой старик. И слезы из очей
Готовы хлынуть. Ни за что на свете
Он не хотел идти, и пулю в лоб
Скорей бы принял, но жена и дети…
И вот поет средь каторжников поп.
А в лампе керосин чадит последний,
И копоть покрывает лица всех.
Иди, старик, готовиться к обедне:
Господь простит бессилья жалкий грех.
 
 
VII
 
 
Под солнцем спал уездный городок,
И вечный ветер дул на площади,
Взвивая пыль, валя прохожих с ног.
Пустели улицы, а впереди
Весенний, юный лес день ото дня
Все становился гуще, зеленей,
В свою прохладу дикую маня!
И убегала вдаль дорога к ней,
В томленье призывающей меня
В унылые и милые места.
И накануне Троицына дня,
Покинув гром бетонного моста,
Я на телеге тряской, с мужиком,
За город выехал. Горели грудь
Предчувствием любви. Давно знаком
Был этот весь сорокаверстный путь,
И на заре крылатых мельниц ряд,
И холод от реки, текущей меж
Лесистых гор. Уж догорал закат,
Весенний вечер влажен был и свеж,
И здесь и там трещали соловьи.
Уже густой окутывал туман
Потухшие и шумные струи,
И воздух был черемухою пьян.
Остановили лошадь, я ломал
Ее благоуханные сучки.
Боялся опоздать и изнывал
От нежности, тревоги и тоски.
Я быстро шел вдоль спящего села,
В твоем окне не виделось огня:
Уставши за день, верно. Не ждала
Ты в этот день далекого меня.
Я робко стукнул в темное окно
И стал, от ожиданья чуть дыша…
Как похудела ты за месяц, но
Как дивно, нестерпимо хороша!
Как мальчик, в шапке стриженых волос,
Вся легкая, скользнула на порог…
И ни один не задала вопрос,
Но пламень уст твоих меня прожег,
Прожег насквозь, испепелив в груди
Трепещущее сердце. Оттого ль
Что ужас безысходный впереди
Уж нависал, неведомо отколь
Вскипел любви ликующий прилив,
Как первая весенняя гроза…
И до утра, о всем, о всем забыв,
Я пил твой вздох, смотря в твои глаза.
И отчего, когда я был моложе,
Не знал таких восторга и тоски,
Как в эту ночь, на тесно жестком ложе,
Склонив тебя на жалких две доски!
Не в нежащем Венеции алькове,
Не под лучами брачного венца,
Не знали мы такого жара крови,
Не бились так плененные сердца,
Как две сетями пойманные птицы.
Какие звезды, тайны и лучи
Из-под слезой увлажненной ресницы
Открылись мне в той трепетной ночи!
В два-три часа восторг столетий прожит,
Свершилось невозможное – и он
Уже ничем изглажен быть не может
Тех огненных лобзаний миллион.
В твоих руках я замер без движенья,
Немым вопросом был немой ответ!..
А за окном все пел в изнеможенье
Залетный соловей. Белел рассвет.
 
 
VIII
 
 
Прошло два дня. На жестких тех досках
Лежала ты, без памяти, в бреду,
С огнем в руках, с ломотою в висках,
И грезилось тебе, что ты в аду.
Тянулся ряд невыносимых дней:
По площади вихрь пыли и песка
Крутился, и час от часу сильней
Тебя терзала смертная тоска.
Я ночью шел на слабый огонек
Твоей лачужки, сердцу говоря:
«Ужели я тебя не уберег,
И догорит моей любви заря?
Чуть с мраком борется последний луч…
О, неужель огонь моей любви
Был для тебя, цветок мой, слишком жгуч
И ядом разлился в твоей крови?
И неужель любовь разит как смерть?»
Был душен и безлунен мрак ночной,
В багровых тучах огненная твердь;
Горели избы. И в твой бред больной
Врывался жуткого набата гул,
И крики раздавались по селу.
О, если бы я навсегда уснул
У ног твоих горящих, на полу.

ΙΧ

Охапку сена на воз положив,
Я на него свалил тебя. Как вещь.
Повез тебя в больницу – сам чуть жив.
Кругом весь мир казался мне зловещ
И грозен разбегавшийся простор
Лесов и сел, блеснувших предо мной
С обрыва желтого прибрежных гор.
Но скоро нежный полумрак лесной
Твое чело больное освежил…
Ужасно вспомнить несколько недель,
Которые я без тебя прожил,
Валясь, как труп, на праздную постель…
Ты возвращалась к жизни день за днем,
Тебя целил больничных стен покой.
Но грустен был твой взор, и что-то в нем
Чужое появилось. Будто прочь
Куда-то уплыла твоя душа,
И я ничем не мог тебе помочь,
Чужой тебе, тобой одной дыша.
Ты в эти дни читала много книг
И грезила о дальних островах,
О жизни в Лондоне… И я привык
К ребяческому лепету, но ах!
Как мучился я мыслью, что вернет
Тебе опять мучительная явь
Все тот же ряд лишений и забот.
Я чрез Хопер перебирался вплавь
И водяные рвал тебе цветы
У мельничной запруды, где глядел
На пеной окропленные мосты,
Под домом мельника раскинув кров,
Прекрасный тополь, а вдали гудел
Немолчный гул прилежных жерновов,
И мельник, белый от муки, как лунь,
Приветствовал меня издалека…
В лесу прохладный царствовал июнь,
И летние белели облака
Над тем селом, где был сокрыт мой клад.
И, не забудь, как грязный и босой
Я принести к ногам твоим был рад
Шиповник дикий, смоченный росой,
Издалека красневший на пути,
И, вспомнив все, всего меня прости.
 

Март 1922. Москва