Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА VII
ВЕЛИКИЙ ГОЛИЦЫН

На княжеском дворе было не до Сумароковых: приехав домой и узнав, что дед и мать отдыхают, князь Михаил Алексеевич погрелся немножко, напился чаю и, дождавшись возвращения Ведмецкого от Сумароковых, отправился вместе с ним в лопатихский лес, на облаву. Марфочка, просиявшая необыкновенной радостию, торопила мужа ехать и, провожая его, ещё раз повторила просьбу как можно скорее возвращаться с отцом и дядей.

   – Я так счастлива, – говорила она, – что, кажется, не дождусь, когда дедушка прроснется; я так счастлива, что если б смела, то рразбудила бы его и сообщила бы ему нашу ррадость.

   – Мы через час все будем дома, – отвечал князь Михаил Алексеевич. – Для такой радости можно и волков пощадить, а ты, пожалуйста, не проболтайся; даже матушке не говори... пусть и ей будет сюрприз.

   – Никому не скажу ни слова; а ты не боишься, как бы эта новость не поврредила дедушке?

   – Нет, дедушке она не повредит, ручаюсь тебе, что она даже не взволнует его, а если я за кого боюсь, то это за дядю: его надо будет приготовить со всевозможными предосторожностями...

Санки понеслись во всю прыть кровного каракового рысака, и Марфочка пошла наверх – посмотреть, не проснулась ли её Еленка. Свекровь встретила её на лестнице.

   – Что это вы, княгиня Марфа Максимовна? Мой сын приехал, а вы меня даже и разбудить не могли. Где он?

   – Он уехал на охоту, в лес...

   – Как хорошо! Не поздоровавшись даже со мною.

   – Он очень спешил; вы почивали, матушка, и ему не хотелось беспокоить вас. Он и дедушки не видал...

   – То дед, а то мать родная: кажется, есть разница!.. Да что это у тебя, моя милая, какое праздничное лицо? Чему ты так обрадовалась?

   – Как же мне не радоваться, матушка? Мой муж прриехал...

   – Муж прррыехал!.. Как бы не так! Меня не проведёшь: муж мужем, а тут ещё что-то кроется. Говори же поскорее!

   – Не могу, матушка; я бы вам сказала, да обещала мужу не говоррить; скорро всё узнаете; черрез час они приедут.

   – Скажите пожалуйста! Мужу обещала! Велика важность, что мужу обещала! – возразила княгиня Мария Исаевна дискантом, на полтона возвышающимся при каждом слове. – Куда как хорошо подучать мужа иметь секреты от родной матери! А я тут жди два часа! Да разве я скажу вашему мужу, что узнала ваш секрет? Да разве я не умею хранить секреты? Да с чего вы взяли говорить мне это? Что муж, свёкор и дедушка избаловали вас, так вы думаете...

При последнем слоге голос княгини Марии Исаевны оборвался, и она должна была остановиться, чтоб запастись воздухом.

Так вы думаете, – продолжала она октавой ниже и снова начиная возвышающуюся гамму, – так вы думаете, что я вам позволю говорить себе такие дерзости! Да как вы смели сказать мне, что я проболтаюсь? Нет, матушка: не так воспитана, уж если я дам слово, так ни за что не изменю ему никакими ласками, никакими пытками не выманишь от меня ничего, если я дала слово молчать, давши слово, держись!.. Я и с детства была такая. Уж ни за что, бывало, не изменю моему слову; вот мы вместе с кузиной росли; мне был девятый год, а Серафиме седьмой доходил...

Княгиня Мария Исаевна очень любила переноситься воспоминаниями к давно минувшему времени, и не было такой эпохи её возраста, в которую она, по её мнению, не могла бы служить укором настоящему поколению и лучшим образцом для всех будущих: ребёнком, она никогда не шалила и училась так хорошо, что все учителя, и особенно гувернантка-француженка, мадам Мариво, обожали её и ставили в пример всем её подругам. Молодой девушкой она нравилась всем, никому не стараясь нравиться и держа молодых людей в таком к себе почтении, что ни один из них не смел сказать ей ни малейшей любезности. Вышедши замуж, она продолжала всем нравиться: высшие сановники были влюблены в неё по уши; но, разумеется, никто не подумал заикнуться ей об этом. Она не то чтобы лгала или сознательно преувеличивала похвалы своим физическим и нравственным достоинствам; нет, она сама, и искренне, заблуждалась на этот счёт. Роста пониже среднего, круглолицая и краснощёкая, как полная луна, смуглая, как молдаванка, и со скулами, выдающимися кверху, как у калмычки, она, по какому-то необъяснённому физикой оптическому обману, замечала в себе прелести, никем, кроме неё, не замечаемые; её маленькие, серенькие, прищуренные глазки, глядясь в зеркало, видели в нём идеальную, очаровательную красоту, специально созданную для того, чтобы мужчины сохли от любви, а женщины – от зависти.

– Ты не дурна собой, Марфа, – говаривала она невестке, – но до того, что я была в твои годы, тебе далеко: на свадьбе царя Фёдора Алексеевича я имела такой успех, что царевна София Алексеевна, которая была пятью годами старше меня, бледнела от зависти; и не диво: без меня она была бы лучше всех на свадьбе; царь и царевичи не спускали с меня глаз; но увиваться около меня не смели: я держала себя не так, как нынешние молодые женщины...

Подобные воспоминания сообщались всем членам семейства Голицыных до тех пор, пока они, один за другим, – кто деликатно, кто нет, – не дали понять княгине Марии Исаевне, что она напрасно старается рассказывать всё одно и то же. Муж, по присвоенной мужьями привилегии, наотрез объявил ей, что она до крайности надоела и ему, и отцу, и брату, и даже детям.

Таким образом, кружок её слушателей, постепенно уменьшаясь, вскоре ограничился посещающими её знакомыми и разбитой параличом свекровью её, княгиней Феодосией Васильевной. Когда подрос младший сын её, Василий, родившийся в Пустозерском остроге за два года до переезда опальных в Пинегу, то рассказы княгини Марии Исаевны, в форме нравоучений, начали чаще всего выпадать на его долю. Но Васе минуло четырнадцать лет, и брат увёз его в Лейпциг – учиться. Три года спустя скончалась княгиня Феодосия Васильевна, и со смертию её словоохотливая рассказчица оставалась почти без слушателей до женитьбы старшего своего сына, князя Михаила. С приездом новобрачных рассказы княгини Марии Исаевны начали всё чаще и чаще обрушиваться на терпеливую и почтительную Марфочку. Слушая их, Марфочка зевала в нос, всеми средствами стараясь скрыть зевоту от свекрови.

«Отчего бы, – часто думала она, – отчего бы матушке, которая во все поры своей жизни была таким совершенством, и теперь не держать бы себя так, чтобы все говорили о ней: «Какая она добрая, какая милая старушка!»

Но в эту минуту Марфочка не только не роптала на подробный рассказ свекрови, но даже была ему рада и слушала его с большим вниманием, почти с благодарностию: он избавлял её от перспективы повторить свой отказ и вслед за тем выслушать упрёки в неблагодарности, в дурном воспитании.

Желание Марфочки, по-видимому, исполнялось; рассказ затягивался: от восьмилетнего возраста княгини Марии Исаевны он, в полчаса беспрерывного говора, едва дошёл до первой исповеди кузины.

– Серафима нимало не боялась священника. Не то что нынешние дети, – говорила рассказчица, – я сама готовила её к великому таинству и говорила ей, что если совесть чиста, то нечего бояться; мы на этом росли: главное, говорю ей, ничего не скрывай от духовника... После неё к исповеди пошла я, и священник сказал мне: «Я сразу узнал, что вы готовили кузину к исповеди; это делает вам честь; так, как кузина исповедовалась, нынче редко и взрослые исповедуются; нынче век не тот».

От первой исповеди кузины рассказ перешёл к поступлению в дом Квашниных гувернантки – мадам Мариво, начались давно известные Марфочке подробности о быстрых успехах рассказчицы во французском языке; повторилось и то, что соседи называли мадам Мариво Марией Ивановной, иные в шутку, а другие по необразованности, думая, что её в самом деле так зовут...

   – А как, ты думаешь, её звали? – спросила княгиня Мария Исаевна.

   – Габриэлла, – отвечала Марфочка, не запинаясь.

   – Да! Какое миленькое имя! Жаль, что его нет в наших святцах!

   – Мне самой чрезвычайно жаль, матушка; но может быть, ещё это как-нибудь устрроится: говоррят, новые святцы печатаются в Петеррбуррге...

Камердинер князя Василия Васильевича пришёл доложить, что князь встал и просит княгинь кушать чай в свой кабинет.

   – А ты так и не успела рассказать мне, – проговорила княгиня Мария Исаевна.

   – Поздравляю, Марфа, – сказал князь Василий Васильевич внучке, – дождались мы наконец мужа! Посмотри, свекровь, как мы расцвели, как мы рады твоему сыну!

   – А вот и не посмотрри, дедушка, – отвечала Марфа, – вы ошиблись: свекрровь говоррит: муж мужем, а ещё есть что-то. Отгадайте, что есть ещё, дедушка.

   – Отгадать и испортить сюрприз, приготовленный мужем? Изволь, я отгадаю. Государь при...

Марфочка замахала руками:

   – Нет, нет, дедушка! Рради Бога, не говоррите; муж не велел.

   – Муж не велел тебе, – сказала княгиня Мария Исаевна, – а батюшке, кажется, он приказаний и запрещений давать не думает. Что же вы отгадали о государе, батюшка?

   – Я не отгадал, а узнал наверное, что Пётр, обнародовав свой брак со своей лифляндкой, намерен обеих дочерей её[35]35
  Анну Петровну, родившуюся 27 января 1708 года, выданную 13 ноября 1724-го за герцога Карла Фридриха Ульриха Шлезвиг-Гольштейн-Готторпского, скончавшуюся 4 мая 1728 года, и Елизавету Петровну, родившуюся 18 декабря 1709 года, скончавшуюся 25 декабря 1761 года.


[Закрыть] признать царевнами... Чему ж ты так рада, Марфа?

   – Я не этому ррада, дедушка, то есть я не только этому ррада, впрочем, я и этому очень ррада, – прибавила Марфочка, спохватясь, и вдруг остановилась, не зная, как объяснить, чему именно она рада.

Княгиня Мария Исаевна приняла мину безвинно обижаемой жертвы, мину, предшествующую обыкновенно дискантовой гамме; и не будь тут свёкра, задала бы она невестке за такое наглое притворство!.. Но надо сказать, что в присутствии князя Василия Васильевича дискант не был в употреблении; раз как-то, лет пятнадцать тому назад, княгиня Мария Исаевна попробовала было его, но он оборвался у неё на первой ноте, то есть при первом взгляде князя Василия Васильевича, и с тех пор уже не возобновлялся.

   – Как же И: не радоваться, – сказал князь Василий Васильевич, – как не радоваться возвышению такой женщины, как Екатерина Скавронская! Говорят, царь, – уже лет пять, – тайно обвенчан с ней, и это очень вероятно. Много кричали мы против неё, но она показала себя: такое присутствие духа в простой пасторской дочери удивительно: без неё погиб бы Пётр, несмотря на всю свою гениальность.

   – Как, батюшка, неужели вы тоже считаете Петра гениальным, – спросила княгиня Мария Исаевна, – конечно, я человек тёмный, необразованный, я могу ошибаться, но я не вижу большой гениальности в том, чтобы от живой, законной жены жениться Бог знает на ком.

   – Не за это и считают его гениальным... Один мир с Портой чего стоит! Так быстро решиться отдать Азов и срыть Таганрог; так верно прозреть в будущее и увидеть, что Азовское море ненадолго отнимется у России; так легко уступать завоёванные города и вместе с тем так упорно дорожить жизнью своего, вместе с ним, побеждённого союзника[36]36
  Перед заключением Фальчского (в Молдавии) мира (10 (21) июля 1711 года) великий визирь Мехмет потребовал у царя Петра выдачи молдавского господаря Кантемира, вступившего в союз с царём против султана, своего верховного владельца.
  Пётр отвечал, что потерянные области можно, с помощью Божией, опять завоевать, но что потерянной чести не возвратить.


[Закрыть]. Разве это не доказывает великую, необыкновенную душу? Давно ли он погибал? А теперь вся Европа кадит ему; английская королева извиняется перед ним и даёт ему титул императора[37]37
  Пётр Великий принял императорский титул только в 1721 году, но ещё в 1710-м английская королева Анна I называла царя Петра императором.


[Закрыть]; Англия, эта вечная соперница наша, желает союза с нами, а знаете ли вы, что значат Россия и Англия, соединённые прочным союзом? Лев и кит, соединённые узами дружбы искренней, основанной на взаимных выгодах?.. Что такое? – спросил князь Василий Васильевич у вошедшего камердинера.

   – Градоначальник желает иметь честь засвидетельствовать вашему сиятельству своё почтение, – отвечал камердинер.

   – Спроси его: он только за этим или надо ему видеть меня по службе?

Камердинер возвратился с ответом, что Спиридон Панкратьевич и семейство его приехали не по службе, а единственно для того, чтобы поздравить князей и княгинь с приездом князя Михаила Алексеевича.

   – И Анна Павловна со своим пострелёнком приехала? – спросил князь Василий Васильевич. – Пожалуйста, княгиня Мария Исаевна, пойди прими их в гостиной; да, если можно, долго их не задерживай, сейчас возвратятся наши охотники, и мы узнаем привезённые твоим сыном новости.

   – Ну, Марфа, – продолжал князь Василий Васильевич по уходе княгини Марии Исаевны, – муж не велел тебе выдавать свою тайну, а хочешь ли, я тебе открою её? Укладывайся в дорогу: после Пасхи, Бог даст, выедем...

   – И вы говоррите это так рравнодушно, дедушка? Да откуда вы узнали?..

   – Узнал из твоих сияющих глаз. Никто, кроме твоего мужа, возившего письма, никто не знал, что с приезда твоего сюда я уже два раза писал царю. В первый раз твой муж не был до него допущен, поэтому и теперь я не хотел давать вам напрасную, может быть, надежду. Я боялся огорчить тебя неудачей. А ты говоришь, что я рравнодушен к происшедшей в нашей жизни перемене; нет, я не равнодушен к ней: довольно натосковалась ты в этой глуши, моя бедная Марфа. Пора узнать тебе лучшую жизнь.

   – Что значит моя тоска в сравнении[38]38
  Картавость княгини Марфы не будет больше обозначаться всякий раз удвоением буквы «р».


[Закрыть] с вашими страданиями, дедушка? Да я и не тоскую, нимало не тоскую, я бы век прожила здесь, все так добры ко мне. Муж любит меня очень. Батюшка и дядя тоже любят, о вас и говорить нечего. Бог дал мне ангела – Еленку, которую я обожаю. Чего ж мне нужно ещё? В такой обстановке можно быть счастливой везде, даже в Пинеге, и если я рада, что мы переедем в Петербург, то рада за вас, а не за себя, дедушка.

   – Я пожил, Марфа, я отжил, а ты только начинаешь жить. Будь ты постарше, то я, первый, советовал бы тебе предпочитать твой теперешний семейный круг той жизни, которая ожидает тебя при дворе. Я прожил восемьдесят... Итак, Марфа, мы говорили: будь ты постарше; будь ты хоть пятью годами старше, то я бы и не хлопотал очень о позволении уехать отсюда. Мне всё равно, здесь ли умереть или в Петербурге; но если б я умер здесь, то что сделалось бы со всеми вами? Каково было бы тебе смотреть на этот кабинет, в котором ты, в продолжение пяти месяцев, была моим ангелом-утешителем? Конечно, после моей смерти вы долго здесь не остались бы: сыновьям моим позволили бы переехать в Москву; их простили бы, простили бы, как преступников. Но разве это можно? Разве они это заслужили? Нет! В письмах моих царю я просил не прощения, а правосудия; двадцать пять лет я добиваюсь правосудия, и царь наконец внял моей просьбе. Пора!.. Пора, однако ж, нам идти в гостиную; Сумароковы, видно, решились дожидаться меня до поздней ночи; пойдём на выручку свекррови...

Напрасно князь Василий Васильевич так беспокоился о княгине Марии Исаевне: она очень приятно проводила время за чайным столом, вокруг которого рассадила своих гостей. Чай, в особенности хороший чай, был в то время диковинкой, и Сумароковы всякий раз, как он при них подавался, пили его скорее с любопытством, чем с удовольствием. Желудкам, привыкшим к сбитню с имбирём и с перцем, пресный, безвкусный, хотя и душистый, чай нравился столько же, сколько могут нравиться бордосские с тонким букетом вина желудку, привыкшему к померанцевой горькой настойке.

На чайном столе расставлено было несколько блюд с закусками, пряниками и разными сластями; между блюдами стояли бутылки с наливками; но Спиридон Панкратьевич, недавно ещё переживший такой испуг от лишней выпитой им чарки, не смел даже смотреть на наливки: обжёгшись на молоке, он дул на воду. Зато Петя, дуя в свою чашку с горячим чаем, искоса с большой нежностию поглядывал на малиновку и на пряники. Покуда тятенька и маменька слушали рассказы княгини Марии Исаевны, лакомка успел уже уплесть шесть пирожков, не дотронувшись до тех, которые дала ему сама княгиня и которые чинно лежали перед ним на блюдечке. Чувствуя резь в животе и замечая, что тятенька всё больше и больше углубляется в рассказы княгини, Петя вздумал полечиться давно рекомендованным ему самим тятенькой лекарством: он приподнялся со стула и протянул уже руку к наливке; но в эту самую минуту сильный толчок ногой из-под стола отшатнул его назад и усадил на оставленный им стул. Петя, почёсываясь одной рукой, другой поднёс чашку ко рту и залпом выпил остававшийся в ней чай.

– Ну уж весело! – пробормотал он сквозь зубы.

Княгиня Мария Исаевна не слыхала ни быстрого возвращения Пети на стул, ни его восклицания: она была погружена в рассказ о том, как мадам Мариво делала своим ученицам ежемесячные экзамены по географии.

   – Мне раз достался на экзамене вопрос о течении Луары. Ну, я и начала, начала как по писаному. Луара, говорю, вытекает из Севенских гор и впадает в Атлантический океан. Это я вам говорю вкратце, а на экзамене я должна была рассказывать всё течение со всеми подробностями, не пропуская ни одного городка, ни одной впадающей в Луару речки. В неё впадает сорок одна речка. Хотите, я вам расскажу подробно всё течение Луары?

   – Если угодно будет вашему сиятельству, – отвечал Спиридон Панкратьевич, – то и я, и Анна Павловна, и сын наш с глубочайшей признательностию прослушаем это замечательное течение.

   – Что касается до меня, – сказала Анна Павловна, – то я с большим аньтересом выслушаю всё касающее этой реки и вашей мадамы. Какая, однако, у вас, матушка княгиня, удивительная память!

   – И ты, Петя, слушай, – сказала княгиня Мария Исаевна, когда я была маленькая, то всегда со вниманием слушала то, что говорили взрослые, и детей своих на этом воспитывала: кто бы вам что ни говорил, дети, но если взрослые говорят вам дело, то вы должны слушать их. Но нынче век не тот, – прибавила княгиня Мария Исаевна, видя, что Петя устремил глаза не на неё, а на середину стола.

   – Слушай об Уларе, пострелёнок! шепнул Спиридон Понкратьевич своему сыну.

   – Да, господа, – продолжала княгиня, – Луара – река замечательная: это самая большая река Франции. Мадам Мариво родилась на берегу Луары, в Шатильоне, соседи наши по необразованности звали её Марией Ивановной... а как, вы думаете, её звали?

   – Габрилет, – живо подхватил Спиридон Панкратьевич и сделал мину, что вот, мол, я какой: хоть и не очень хорошо, а всё-таки знаю по-французски.

При входе в гостиную князя Василия Васильевича с Марфочкой разговор о Луаре прекратился. Сумароковы, муж и жена, встали и начали приветствовать князя с приездом его внука. Петя тоже встал и, пользуясь удобным случаем, очень искусно сманеврировал: он наполнил свою чайную чашку малиновкой и начал понемножку прихлёбывать из неё, как будто запивая чаем данные ему княгиней Марией Исаевной пирожки.

   – А варенья тебе давали? – спросила княгиня Марфа Максимовна у Пети.

   – Нет, не давали, да я и не больно хочу его; у меня и то в животе режет: больно много эвтого чаю выпил. А вот, княгинюшка, кабы ты пряничков пожаловала, так я их в карман бы захватил.

Спиридон Панкратьевич издали, лицом и руками, подавал сыну неистовые сигналы. Но малиновка так скоро подействовала на мальчика и привела его в такое бодрое расположение духа, что он, смеясь во всё горло, распахнул кафтан, растопырил оба кармана в панталонах и бесцеремонно поднёс их, один за другим, к молодой княгине, которая и наполнила их пряниками, орехами, сушёными сливами и всякой всячиной.

Что это ты такой весёлый, Петя? – спросила она. – Чему обрадовался?

   – Посмотри-ка, княгинюшка, – отвечал Петя, показывая на тятеньку, – посмотри-ка, как он кривляется, ишь, как его коверкает!

   – Напрасно изволите беспокоиться, ваше сиятельство, – сказал Спиридон Панкратьевич молодой княгине, подойдя к ней и к своему сыну. – Петя и без того доволен вашим угощением, он совсем не жаден и завтра же, как встанет, раздаст все эти лакомства посадским детям; он у нас предобрый мальчик растёт, – прибавил Сумароков, погладив сына по головке, и, перед тем как отнять руку, крепко дёрнул его за ухо. – Зареви только, скотина, – будет тебе ужотка: как Сидорову козу отдеру!..

А! Вот наконец и наши охотники! Здравствуй, Миша, – сказал князь Василий Васильевич, обнимая внука, – заждались мы тебя. Уж с каким нетерпением ожидала тебя мать, кабы ты знал, а ты уехал, не повидавшись с ней, да ещё и жене запретил... ну, видно, хорошие привёз ты вести: даже дядя ликует.

Действительно, князь Михаил Васильевич был неузнаваем. Ещё с молодых лет (читатель, может быть, помнит это) он был подвержен припадкам ипохондрии. В течение двадцати четырёхлетней ссылки болезнь эта приняла такие размеры, что ему случалось по целым месяцам ни с кем не сказать ни слова; даже Марфочка – общая любимица, была ему не мила во время этих всё чаще и чаще повторяющихся припадков. На охоту, одно из присоветованных ему средств лечения, он ездил нехотя, без малейшей надежды облегчения и только оттого, что дома оставаться ему было ещё жутче.

Узнав привезённое племянником известие, он, как всегда ипохондрики, вдруг перешёл из одной крайности в другую: стал чрезвычайно весел, шутил и смеялся всю дорогу из леса до дома, сделал десятка два французских каламбуров, составил десятка два планов своего отъезда и объявил наконец, что завтра же он едет в Петербург, – квартиргером будущего великого канцлера, обер-гевальдигером генералиссимуса всевозможных армий, гоф-фурьером первого министра всевозможных министерств и фельдъегерем яренского, пустозерского и пинежского наместничеств.

   – Русский царь, – заключил он, – не может дурно принять меня со всеми этими немецкими чинами, которые он так любит...

   – Ну, Миша, – сказал князь Василий Васильевич, – я вижу, что, кроме твоей матери и меня, все знают твою новость; поделись же ею наконец и с нами; садись вот здесь, около меня, и рассказывай.

Князь Михаил Алексеевич взглянул на Сумароковых.

   – Ничего, не стесняйся их присутствием: хороши ли, дурны ли твои новости, Сумароковы, – я в этом уверен, – выслушают их с большим участием. Не правда ли, Сумароков, и ты, и жена твоя принимаете в нас большое участие?

   – Точно так, ваше высокосиятельство, – отвечал Сумароков, думая, что если князь Репнин в письме своём назвал князя Михаила Васильевича «его сиятельство», то для князя Василия Васильевича этого титула слишком мало. – Точно так, преданность наша к высокосиятельному дому вашему давно известна всему городу; не следовало бы и не время докладывать теперь; но мы не мало пострадали за эту преданность от начальника нашего Сысоева, человека вздорного и вообще вашему высокосиятельству недоброжелательного...

   – А что пишет вам князь Репнин? – спросил князь Михаил Алексеевич.

При имени Репнина Спиридон Панкратьевич пошатнулся, как ужаленный незаметно подкравшейся пчелой; он проворно сделал полуоборот налево и посмотрел на князя Михаила Алексеевича; лицо князя Михаила Алексеевича не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия с маленькой примесью самого невинного любопытства.

   – Изволите видеть, ваше сиятельство, – отвечал Спиридон Панкратьевич, – я просил князя Микиту Ивановича, не благоволит ли он пристроить моего сынишку куда-нибудь в учение.

   – Ну что ж? Ответ благоприятный?

   – Не совсем, ваше сиятельство, – отвечала за мужа Анна Павловна, – князь Микита Иванович отвечает как-то... уклончиво, а вот если б вашему сиятельству замолвить словечко...

   – Да будет тебе тараторить, Павловна, – сказал князь Василий Васильевич, – мы здесь с княгиней Марией Исаевной умираем от нетерпения, а она там своего озорника в училище пристраивает, успеешь пристроить его... Садись, Миша, и начинай: прежде всего расскажи, расскажи подробно, как принял тебя государь.

   – Очень любезно, – отвечал князь Михаил Алексеевич, – или, вернее сказать, очень весело. Я застал его под Фридрихштадтом[39]39
  В Шлезвиге.


[Закрыть], в маленькой избушке, за ужином. Он в этот день отбил вылазку, сделанную Штенбоком[40]40
  Граф Штенбок шведский полководец, оставивший по себе в летописях военной истории ужасную память сожжением дотла 29 декабря 1712 года (9 января 1713-го и. ст.) неукреплённого города Альтоны.


[Закрыть], который, преследуемый Барятинским, тут же начал отступление на Эйдер[41]41
  Он отступил к городу Гузуму и потом, вытесненный из Гузума к Тенингену, сдался русским войскам, предводительствуемым Меншиковым.


[Закрыть]. «Как! – сказал мне царь. – Ты смеешь показываться мне на глаза! Разве ты забыл, что за отличие в своей Сорбонне ты произведён был в сержанты Семёновского полка? И до сих пор ты не являлся к месту служения! Знаешь ли, что брат мой Карл[42]42
  Карл XII – шведский король.


[Закрыть] расстрелял бы тебя за это! Дезертир, и женится без позволения начальства, да ещё на красавице женится!» Нечего краснеть, Марфа, так-таки и сказал царь: на красавице женится... «Садись-ка ужинать с нами и говори, что можешь ты сказать в оправдание этого неслыханного преступления».

«Только то и могу сказать, государь, – отвечал я, – что если, ваше величество, увидите мою жену, то поймёте моё преступление и простите его».

«Вот, господа, – сказал Пётр, – учитесь, как надо говорить: что значит, однако, побывать за границей и поучиться в Сорбонне! А мы-то, неучи, так и рубим сплеча, что попало! Как только кончу войну, непременно поеду во Францию – доучиваться».

Все куртизаны дружно захохотали, как будто царь сказал что-нибудь чрезвычайно смешное; Балакирев[43]43
  Придворный шут.


[Закрыть] подбежал ко мне и начал делать передо мной гримасы, щёлкая своим пузырём об пол. Царь сделал буфону знак, чтоб он отошёл.

   – Охота царю возить за собой шутов по походам, – сказал князь Михаил Васильевич.

   – Балакирев был вместе с ним в Карлсбаде и притаился где-то в обозе, чтобы только не отстать от царя.

«Что ж, – продолжал Пётр, отослав шута и обращаясь ко мне, – женившись и обленившись, ты, я слышал, просишься в отставку».

«Да, государь, – отвечал я, – здоровье моё, очень расстроенное, не позволяет мне служить...»

«Репнин говорил мне, что ты болел в Гамбурге, и я вижу, что в самом деле ты очень бледен... Не люблю я дворян, неспособных к службе, особенно в военное время... Сколько тебе лет от роду?»

«Тридцать три, государь».

«Да, я помню: тебе было лет десять, когда я записал тебя в Семёновский полк; как время-то летит!» – прибавил он.

Мне очень хотелось сказать царю, что время не везде летит одинаково скоро. Что в Пинеге, например, оно тянется гораздо дольше, чем в походе. Он, должно быть, угадал мою мысль и продолжал:

«Итак, тебе всего тридцать три года, князь Михайло, и ты, нимало не послужив, хочешь выйти в отставку. Мне сорок стукнуло. Я тоже болен, тоже у немецкого доктора лечусь, а всё-таки я намерен ещё долго послужить России. А кому бы, кажется, и служить, как не тебе, внуку князя Василия и сыну князя Алексея!»

У меня опять вертелось на языке, что именно карьера деда и отца отбила у меня последнюю охоту к службе, и опять я не посмел. Впрочем, я ничего не потерял тем, что промолчал: государь опять отгадал мою мысль, вздохнул и помолчал с минуту.

«Отставка так отставка, – сказал он, скрывая внутреннюю грусть под весёлой шуткой, – я не намерен из-за полубольного и неспособного сержанта ссориться с красавицей сержанткой; завтра же, князь Никита, – прибавил царь, обращаясь к сидевшему рядом с ним Репнину, – займись его отправлением и чтоб при отставке он был записан майором».

Я встал и поблагодарил государя за даруемый мне и ничем не заслуженный мною чин.

«Садись и пей, майор, – сказал царь, – пей за здоровье своей майорши и не забудь поздравить её от меня с новым чином».

Тут царь заговорил шёпотом с князем Репниным. Царедворцы один за другим поздравляли меня и наговорили мне в четверть часа столько любезностей, сколько я не слыхал от них за всю мою жизнь.

«Что ж ты не пьёшь, князь Михайло? – снова обратился царь ко мне. – Я, право, напишу твоей жене, что ты не хочешь пить за её здоровье и что ты не рад новому чину».

Я отвечал, что доктор предписал мне строгую диету и отнюдь не велел пить никакого вина.

«Это всё вздор, – возразил Пётр, – от стакана венгерского хуже тебе не будет; от венгерского и умирающие оживают, особенно зимой... Пей же, – повторил он и сам налил мне полный стакан. – Я предложу тебе такой тост, от которого ты не посмеешь отказаться... Ты, может быть, думаешь, опять за здоровье жены? Нет, брат, не до неё теперь».

Царедворцы в ожидании новой выходки повеселевшего царя навострили уши, открыли рты и откашлянулись, чтобы громче посмеяться.

Царь встал и выпрямился во весь рост.

«За здоровье деда твоего, – громко крикнул он, – за здоровье великого Голицына!»

И, осушив стакан, он бросил и разбил его о пол.

Царедворцы, удивлённые, переглянулись между собой; открывшиеся рты долго оставались не закрытыми.

«Да, господа, – продолжал Пётр, – я пью за здоровье опального, ссыльного, но всё-таки великого Голицына... Знаете ли, что я нашёл в его бумагах, привезённых мною из Петербурга? Ни больше ни меньше как проект, – подробный, им самим написанный, проект освобождения крепостных... Когда подумаешь, что этот гигантский проект двадцать пять лет пролежал под спудом!.. Дай нам Бог пять лет, только пять лет мира, и я осуществлю этот проект; один не слажу, – так призову князя Василия на помощь... Скажи мне, князь Михайло, очень постарел твой дед?»

«Ему семьдесят девять лет, государь, – отвечал я, – но голова его так же свежа, как когда ваше величество видели его в последний раз».

«Да, как только кончится эта война, я выпишу князя Василия Васильевича к себе и не выпущу его до тех пор, пока мы не окончим этого дела. Вдвоём одолеем его, и тогда Россия будет первая держава в мире; тогда Россия будет истинно велика!..»

   – Тогда, – сказал князь Василий Васильевич, прерывая рассказ внука, – тогда и я назову Петра истинно великим. Тогда я умру спокойно, уверенный в счастии и могуществе будущей России, уверенный, что все грядущие поколения из рода в род, из века в век будут благословлять своего освободителя.

   – Ну, а рты куртизанские так и не закрылись? – спросил князь Михаил Васильевич.

   – Не знаю, дядюшка, мне было не до них: я не спускал глаз с царя, в эту минуту он был так хорош; в глазах, в голосе, в выражении всего лица было такое одушевление, что описать нельзя.

   – Это будет не воля, а вольница, – с видом глубокомыслия, но вполголоса заметил Сумароков так, чтобы быть услышанным только женой своей и княгиней Марией Исаевной.

   – А насчёт дворовых, ваше сиятельство, – спросила Анна Павловна у князя Михаила Алексеевича, – их тоже, что ли, пущать будут?

   – Нет, куда их! – отвечал за племянника князь Михаил Васильевич в пароксизме всё более и более увеличивающей весёлости. – Дворовых пущать не будут: как же тебе остаться без Матрёшки? Напиши царю, чтоб он её не пущал.

   – Вестимо, ваше сиятельство, без кухарки никак нельзя. Денщик-то у нас какой: иногда и сбитня сварить не может.

   – В этом смысле и подай прошение царю. Ваше, мол, величество, оставьте мне Матрёшку; денщик, мол, и писарь у нас горькие пьяницы и некому сбитня сварить... Царь и оставит тебе Матрёшку: ведь нельзя ж, право, без сбитня...

   – Не знаю, чего тут шутить, князь Михаил Васильевич, – сказала княгиня Мария Исаевна зятю, – ты рад, что хандра твоя прошла, и мы всё этому очень рады, но это не резон, чтобы поднимать всех на смех... Я, разумеется, человек отсталый, необразованный, могу ошибаться, но в этой воле я тоже прока большого не вижу, – не во гнев батюшке будет сказано: только грех да соблазн: сами апостолы велели рабам слушаться господ своих, значит, на то воля Божья, чтоб были господа и рабы: всяка душа властем предержащим да повинуется; несть бо власть, аще не от Бога.