Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Сказав это, Педрилло с важной осанкой подошёл к иностранцу.

   – Вы, вероятно, не француз, милостивый государь? – спросил он очень серьёзным голосом.

Иностранец промолчал.

   – Господа! Я сделал важное открытие: господин этот – не француз! – торжественно объявил Педрилло товарищам.

Иностранец промолчал и гневно посмотрел на Педрилло.

   – Этот господин и не итальянец, – сказал Педрилло, – посмотрим, может быть, он говорит на мёртвых языках?

   – Долго ли намерен ты, Каталина, употреблять во зло наше терпение, – спросил Мира.

Иностранец сделал движение, что хочет встать с места.

   – Он в древнем римском языке не сильнее, чем в новом, господа, – сказал Педрилло, – но по глазам его видно, как ему прискорбно, что он не может оценить моё красноречие. Ну-ка по-гречески:– Уважаемый чужеземный иностранец...

Иностранец выскочил из-за стола и пошёл прямо на отступающего Педрилло.

   – Чёрт побери! – закричал он самым чистым русским наречием. – Надоел до смерти, с... собачий сын!

Услышав родные слова, Миша пошёл к иностранцу навстречу.

   – Не могу ли я быть тебе полезным? – сказал он. Половой, кажется, не понимает, чего ты хочешь.

   – Целый час добиваюсь я от него рюмочку джину и кусочек ветчины и не могу вдолбить ему...

Миша перевёл половому требование иностранца.

   – С кем я имею честь говорить? – спросил Миша.

   – Что тут за честь? Это – пустая фраза, – отвечал иностранец, – я князь Никита Волконский, – надо, по здешним обычаям, прибавить к твоим услугам... Сын князя Фёдора Львовича, – может быть, слышал... А ты кто такой?

   – Голицын. Сын князя Алексея Васильевича.

   – И внук князя Василия Васильевича? Как же, знаю. Что же ты делаешь здесь, в Париже?

Миша рассказал Волконскому всё, что тот желал знать, и сам узнал от него, что он служит в Амстердаме младшим секретарём русского резидента Хвостова, что старший брат его, князь Пётр, служит там же и что оба они приехали провести карнавал в Париже.

   – Брат мой немножко говорит по-французски, – сказал князь Никита. – Он завёл меня сюда и обещал приехать опять. Без него я как без языка. Видишь, даже этих пустяков спросить не сумел, – прибавил Волконский, выпивая поданную ему рюмочку можжевелевого ликёра и закусывая её тартинкой. – Не хочешь ли, я тебя попотчую?

   – Джин я, пожалуй, попробую, а есть не могу больше. Я здесь с половины шестого только и делал, что ел да пил.

   – А кто этот молокосос, что ко мне так приставал? Пойдём, проучим его.

   – Это мой сорбоннский товарищ; он-то и давал нам нынче обед, и сам слишком много выпил, оттого и стал весел не в меру.

   – Что ж он мне-то болтал? Хоть и пьяный, а, чай, он видел, что я его не понимаю.

   – Он хотел помочь тебе и говорил тебе разные фразы на разных языках, надеясь дойти до такого, который ты понял бы. Сядем за большой стол; я познакомлю тебя с моими товарищами.

   – Они говорят по-русски?

   – Нет, а разве ты, кроме русского, ни на каком языке не говоришь?

   – По-голландски немножко говорю, а по-французски только и выучил одну фразу на всякий случай: «Фьякр? Отель «д’Эспань!..» Понял ли бы ты меня, если б был извозчиком?

   – Мы и без этой фразы проводим тебя в твою гостиницу, если князь Пётр Фёдорович опоздает.

   – Что это публика так расхлопалась? – спросил Волконский. – Неужели ей нравится фальшивое пение этой мамзели?

   – Ей нравится смысл песни, в которой намекается на мадам.

   – Кто эта мадама?

   – Старушка, на которой, говорят, женился король.

   – Охота ему жениться на старухе. Лучше б молоденькую взял... А эта певица не дурна собой.

   – Купите у меня, добрые господа, – сказала маленькая девочка, предлагая Волконскому и Мише по букетику сухоцвета.

Оба взяли по букетику: Миша дал девочке пять франков, Волконский дал ей червонец.

   – Видно, у тебя много денег, князь, – сказал Миша.

   – А что? Тебе, может быть, надо? Я одолжу, пожалуй.

   – Нет, у меня свои есть.

Миша показал полученный им от Лавуазье свёрток с пятьюдесятью луидорами.

   – Что ж ты так скупо дал этой бедной девочке? – спросил Волконский.

   – Довольно с неё. Здесь им обыкновенно по одному су дают, а иные и ничего не дают...

   – Не хотите ль поворожить, добрые господа? Всю правду предскажу вам, – сказала старушка, подойдя к столу, за которым сидели, допивая свои стаканы, Аксиотис, Педрилло и Акоста.

   – Это что за чучело заморское? – спросил Волконский у Миши. – Какой глупый костюм! Зачем это она вся в красное нарядилась?

   – Это цыганка-ворожея; хочешь узнать свою судьбу? Я подзову её.

   – Потом. Вон твой товарищ поворожить хочет; переведи мне, что она будет говорить.

   – Ну, покажите нам ваше искусство, – сказал Педрилло, протягивая ворожее руку.

   – На пустую руку правда не пойдёт, мой красавец, – отвечала цыганка, – посеребрите её.

   – Даже позолочу, – сказал Педрилло, кладя луидор на свою левую руку и покосясь на Волконского, будто чтоб сказать ему: «Не думай, что у тебя у одного есть луидоры».

   – О чём прикажете загадать вам, мой добрый господин? – спросила цыганка. – О прошедшем, настоящем или о будущем?

   – Прошедшее и настоящее я без вас знаю... Впрочем, гадайте как умеете.

   – Вы, молодой человек, красивы собой. Многим красавицам вы понравитесь; многие будут страдать по вас.

   – Ещё бы, – важно сказал Педрилло, – а буду ли я когда-нибудь женат?

   – Брачная линия не очень ясна. Но пир свадебный виден... Богатый пир. Много на ней гостей богатых...

   – Не хотите ль выпить стакан вина? – сказал Педрилло. – Бодрее ворожить будете: в вине истина, говорит старая... цыганская пословица. Гарсон! Ещё бутылочку. Девятая будет.

Цыганка выпила залпом большой стакан ришбура, глаза её засверкали.

   – Спасибо... линия жизни длинна у вас, опасности будут, скоро большие будут опасности, но не бойтесь их. Вы долго проживёте: линия жизни длинна.

   – Все вы, гадалки, на один лад, кроме общих мест, от вас ничего не добьёшься.

   – Погадайте и мне, мадам, – сказал Акоста, протягивая свою руку, на которую положил один франк.

   – Скупенько посеребрил ты ручонку, молодчик; ну, да Бог с тобой. О чём же погадать тебе?

   – Буду ли я тоже нравиться женщинам?

   – Будешь, мой красавец, непременно будешь, только не скоро. Лет через десять.

   – Попроси её, князь, – сказал Волконский Мише, – чтоб она теперь и мне погадала.

Волконский протянул ей руку с двумя червонцами.

   – Таких счастливых дней у меня ещё не бывало, – сказала цыганка, рассматривая руку Волконского, – спасибо вам, мои красавцы... Да что же это значит? – прибавила она, вглядываясь в руку. – Я уже видела эту руку.

   – Налей ей ещё стаканчик, Акоста, – сказал Педрилло.

   – Я уже видела эту руку, – повторила цыганка, опьянев немножко, – сейчас два раза сряду видела...

Аксиотис, не находя особенного удовольствия ни в попойке, которой боялся, ни в компании князя Волконского, которого не понимал, ни в гадании, которому не верил, шепнул Мише, что едет домой, и незаметным для прочих товарищей образом уехал. Ему хотелось ещё раз навестить больного Расина и потом пораньше лечь спать, чтоб на следующее утро хорошенько приготовиться к своей вступительной лекции.

По уходе Аксиотиса Миша посадил на его место Волконского и сам сел возле него.

Что она предсказывает мне? – спросил Волконский у Миши.

   – Вы тоже будете нравиться женщинам, скоро женитесь. Жену будете иметь добрую, умную, но...

   – Но? – спросил Миша.

   – Там увидите... только я уже знаю эту руку... Дайте мне ещё вина... А эту руку я видела вот у него, – сказала цыганка, показав на Педрилло, – и у этого мальчика. За ваше здоровье, господа.

   – Ну а ваша светлость погадать не желаете? – спросил Педрилло.

   – Пожалуй, – отвечал Миша и протянул цыганке свою руку, позолоченную двумя луидорами.

   – Без года сто лет проживёте, ваша светлость, – сказала цыганка, – вон как линии жизни вытянулись!.. А рука опять такая же.

   – Вот сколько лет жить вашей светлости за ваши два луидора! – сказал Педрилло. – Ну, довольно гадать; выпейте ещё, старушка, да и отправляйтесь спать. Только я должен сказать вам без лести, что мне случалось встречать гадальщиков гораздо забавнее, чем вы: вы всем одно и то же пророчите.

   – Так вы хотите разнообразия? Вы забавы хотите?.. Хорошо, я вас позабавлю! Налей мне ещё вина, мальчик, и давай опять свою руку.

Акоста, налив вина, протянул цыганке руку.

   – Ну, смотрите сами, – сказала она, – какое тут разнообразие, когда у всех вас одна и та же рука? Вначале линии как будто расходятся, а в конце опять все вместе сошлись.

   – Что ж? Всем без года по сто лет прожить? – спросил Педрилло.

   – Ты, молодчик, над старухой не труни. Помни, что у тебя мать-старуха... Ты думаешь, что дал луидор, так я и трунить над собой позволю; хоть десять дай, а в шутихи меня записывать не смей... Ты парень ловкий, продувной ты парень; вино ты очень любишь, а деньги любишь ещё больше. Слишком любишь ты и вино, и деньги.

   – Ай да колдунья! Я тоже колдун: не меньше вашего могу наговорить вам, даже не поглядев на вашу руку. Продувная, да неловкая вы старуха, десяти луидоров я вам не дам, замуж вы никогда не выйдете, мужчинам вы не нравитесь, деньги вы очень любите, вино тоже любите, бабушка ваша стара... если только она жива... Экая штука – отгадать, что моя мать не молоденькая: у человека моих лет мать не может быть девчонка... Вы лучше скажите, где мой отец?

   – Ты слишком любишь деньги, говорю я, и книги тоже любишь. А об отце своём меня не спрашивай. Нечего тебе испытывать меня, а мне пустых речей терять с тобой некогда. Верь мне иль не верь, а придёт время, узнаешь, что я правду предсказала тебе.

   – Да вы ещё ничего, кроме величайших пошлостей, и не предсказали. Известно, что все обманщики – от шарлатанов-знахарей до уличных волшебников. Когда им нечего сказать, требуют слепой веры, упрекают, что их испытывают и досадуют, если люди не поддаются на их обман.

   – И вы тоже странный человек, – сказал по-итальянски Миша бывшему своему другу, – затеяли с ней прение, как будто вы в самом деле верите в гадание. Пусть себе врёт, как умеет. Это её ремесло, она живёт им. Неужели вы ожидали, что она вам так сейчас и скажет, что ваш отец утонул в июле тысяча шестьсот восемьдесят четвёртого года и что вашей матери от роду пятьдесят пять лет?

Педрилло с удивлением посмотрел на Мишу.

   – Нечего испытывать меня, – продолжала цыганка сердитым голосом, – нечего допрашивать о твоём отце: отец твой моряк и ты моряк. Он на дне морском, а ты всплывёшь: полэкипажа погибнет, а ты... а у тебя линия жизни далеко протянулась.

   – А у меня? – спросил Акоста.

   – Все вы живучи; все четверо очень живучи и то переживёте, что если б сказать вам теперь, то вы пожалели бы, что так живучи.

   – Спроси у неё, князь, – сказал Волконский Мише, – очень ли несчастлив я буду с умной и доброй женой, которую она мне обещала?

   – Очень будешь несчастлив, – отвечала цыганка, – будешь очень, по вине её, несчастлив; не хочу лгать тебе за твои деньги: жену твою заедят злые, развратные, отвратительные люди.

Волконский весело засмеялся.

   – Передай старой ведьме, что она врёт, – сказал он Мише, – что наш брат своей жены в обиду не даёт. Что ж я-то, – спроси колдунью, – буду делать в то время, как мою жену заедать будут?

   – Он? – хриплым и пьяным басом проговорила цыганка. – Он будет нянчить щенят своей госпожи.

   – Предложи ей от меня стаканчик джину, – сказал Волконский, – посмотрим, как она тогда заворожит. Начало обещает...

   – Джину? – сказала колдунья. – Я не знаю, что такое джин, но от угощения хорошего человека не откажусь. А ты хороший человек, – продолжала она, взяв из руки Волконского стакан с джином, – ты очень хороший человек, хотя и хочешь напоить меня, да не бойся, я крепка... А ты что не пьёшь, моряк? – спросила она у Педрилло. – Я хочу пить с моряком. Моряки мастера пить... Об отце, видно, задумался да о кораблекрушении. Говорят тебе, не утонешь. Такие, как ты, не тонут, а уж коль невтерпёж струсишь бури, так вот тебе кольцо, брось его в море – и попадёшь на лодочку. Такие, как ты, не тонут, говорят тебе: слишком деньги да книги чужие любишь ты, оттого и моряк. Завтра помянешь меня и через семь месяцев с семью неделями, когда придётся талисман в море кинуть, опять помянешь...

   – Дайте мне тоже талисман, мадам, – учтиво сказал Акоста, – такой талисман, чтоб не служить мне в военной службе и чтоб быть богатым.

   – Коль хотите, чтоб мы вас слушали, – сказал Педрилло, – так скажите хоть что-нибудь путное. Какое кораблекрушение? Какой я моряк? Я моря терпеть не могу: и завтра, и через семь месяцев я преспокойно буду слушать лекции Аксиотиса... Где ж Аксиотис?..

   – Что ж, добрая госпожа колдунья, – повторил пискливым дискантом Акоста, – пожалуете вы мне талисманчик на счастье? Да попророчьте нам что-нибудь весёленькое.

   – Талисман я тебе, мальчик, пожалуй, дам, только не на богатство. Такой талисман мне самой бы пригодился. У меня дочь – невеста-бесприданница... Вот тебе серьга. Ты не смотри, что она медная, да ещё и сломана, зато на ней по-турецки написано. Когда посадят тебя в тюрьму, то отдай эту серьгу мулле, и через семь лунных месяцев с семью неделями ты освободишься.

   – Не скорое же действие имеют ваши талисманы, – сказал Педрилло.

   – А насчёт весёленького, – продолжала старуха, не отвечая Педрилло, – насчёт весёленького – не взыщите: рада бы дать вам весёленькое, да где взять его?! Давай-ка мне, светлость, ещё джину. Не тебе говорят, мальчик. Я светлости говорю: давай джину. Это твоя обязанность, твоя служба, за это ты и жалованье получаешь...

   – Налить, что ли, ей? – хладнокровно спросил Миша. – Она и то, кажется, лишнее выпила.

   – Налей, – сказал Волконский, – накачать её, так уж хорошенько!

   – Ну теперь слушай, светлость. Слушай, первый студент своего курса!

   – Он второй, а не первый, – сказал Педрилло.

   – Молчи, моряк. Когда я говорю первый, так значит первый, а не второй! Слушай же, светлость, – нежным и совсем не пьяным голосом прибавила цыганка, – я люблю тебя, светлость, и желала бы наворожить тебе много счастья, но счастье – не твой удел, линия жизни у тебя очень длинна, но лучше б умереть тебе вместе с женой!.. Вот тебе золотая булавка, светлость. Уколи ею любую женщину – девицу ли, вдову ли, – и она будет твоей женой.

   – Опять-таки через семь месяцев с семью неделями? – спросил Педрилло. – Это, кажется, ваш любимый срок.

   – Да, – серьёзно отвечала цыганка, – у меня на другие сроки талисманов нет... Только помни, светлость, когда уколешь свою наречённую, то брось булавку как можно дальше за себя. Коль близко вода будет, так брось её в воду. А если, помилуй Бог, она опять попадётся тебе на глаза, то не поднимай её: её действие бесконечно... И уколешь ты ею красавицу неписаную, такую красавицу... Да вот, – прибавила старуха, обращаясь к Волконскому, – жена его – вылитая мать. Какова? Небось понравилась?

   – Вуй, мадам, – отвечал Волконский, поднося колдунье ещё стаканчик джину.

   – Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы... Но не радостно будет на душе у друга твоего... Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!

   – Ну так дайте ему талисман от огорчения, – сказал Педрилло, – у вас, кажется, этого добра запас порядочный.

   – Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, – отвечала цыганка, – вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.

   – Что здесь написано? – спросил Волконский, рассматривая талисман.

   – Это по-еврейски; я читать по-еврейски не умею, – сказала старуха. – Действие талисмана мне известно, а прочесть, что на нём написано, – я не могу.

Все поочерёдно подержали талисман в руках, когда он дошёл до Акоста, то он, пристально вглядевшись в девиз, прочёл по складам:

 
томуси ой омус!
 

   – Ай да жидёнок! – вскрикнул Педрилло, – Ну не жидёнок ли ты после этого?

   – Совсем нет, господин Мира, я католик, но в детстве меня учили по-еврейски; этот язык в Лиссабоне так же обязателен, как здесь латинский; он там считается классическим.

   – Что ж значат эти томуси?

   – Я вам не скажу, господин Мира. Вы обещали не обижать меня, а теперь опять начали...

   – Полно, Джованни, – сказал Миша, – не сердись и переведи нам, что здесь написано. Не князь Волконский обижает тебя, а талисман принадлежит ему, а не Мира...

   – А подарит мне князь что-нибудь, если я переведу?

   – Вот тебе десять франков на конфеты, – сказал Миша, – переводи скорее.

   – Тут большого смысла нет, – отвечал Акоста, укладывая в карман две полученные им монеты, – «томуси ой омус» значит «умри или умру».

   – Так и должно быть, – сказала цыганка, – скажи своему другу, светлость, что если хоть на минуту приколоть кому-нибудь этот кружочек и потом сжечь его на восковой свече, то оба они, то есть и тот, кому будет приколат талисман, и тот, кто его приколет, через семь часов захворают, а один из них через семь месяцев с семью неделями умрёт.

   – Это своего рода поединок, – заметил Педрилло, – только на долгий срок.

   – Что мне в этом талисмане! – сказал Волконский, когда Миша передал ему слова цыганки. – Я никому не желаю ни болезни, ни смерти; а себе – меньше, чем кому-нибудь. Твой талисман лучше, князь, давай меняться.

   – Нет, не хочу, обидно будет, — смеясь, отвечал Миша, – мне твоего талисмана тоже не надо.

   – Ну так я тебе его приколю, и нынче же ночью мы оба схватим по горячке... или погоди. Мы лучше вот как сделаем. Сыграем на наши талисманы в орлянку, а вот это пойдёт в придачу.

Волконский высыпал на стол горсть червонцев.

   – Я обещал Аксиотису никогда не играть, – отвечал Миша, – но ты не сорбоннский товарищ, не Лемуан и не Ремон, с тобой можно, давай, пожалуй, сыграем... Сколько тут?

   – Восемнадцать штук, – сказал Волконский, сосчитав червонцы.

   – Это составляет одиннадцать луидоров... Вот они.

   – Смотрите, как у цыганки глаза-то на золото разбежались! – сказал Педрилло. – Да и у Акоста тоже.

Волконский ссыпал и луидоры и червонцы в серебряный стакан, помешал их, опрокинул и, не приподнимая стакана, сказал:

   – Отгадывай, князь, портреты – орёл, а написанное – решётка. Чего откроется больше на тарелке, так тот, кто отгадал, забирай всё: и луидоры, и червонцы, и оба талисмана... Ну!..

   – Орёл! – крикнул Миша.

   – Решётка! – крикнул Волконский и приподнял стакан.

Оказалось двадцать два орла и семь решёток.

   – Счастлив ты в игре, князь Михайло, – сказал Волконский, – на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай ещё раз...

   – Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.

Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит её подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на неё, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.

   – Вот, – прибавил Миша, – мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.

Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала её несколько раз.

   – Добрый ты человек, светлость, – сказала она, – добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твоё добро не могу. Много горя, сиплость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денёк шила тишь семью днями тоски и скорбей невыносимых... Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься... Но это ещё далеко, да и не верно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьёшь, светлость, ты пьёшь; ты пьёшь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.

   – Меня знобит, – сказал Миша Волконскому.

   – Это ничего, – отвечал Волконский, – выпей ещё джину. Как раз согреешься...

К столу с низким поклоном и со счётом на тарелке подошёл хозяин гостиницы и, получив от Педрилло уплату, шепнул ему:

   – Там вас спрашивает какой-то господин Бельгард, офицер.

   – А! Это брат нашего афинянина; зовите его сюда. Ай да колдунья. Правду напророчила. Будете сейчас пить с моряком. Я вас познакомлю, колдунья, с премилым молодым человеком, адъютантом графа Шато Рено.

   – А ты, мальчишка, – сказала очень опьяневшая цыганка пристававшему к ней за объяснениями Акоста, – надоел ты мне с расспрашиваниями своими, – сказано тебе: береги серьгу, не то на кол попадёшь... Не но летам развращён ты, мальчишка. Кто так развратил тебя, пусть Бог того судит. Оба вы одного поля ягодки, и вас мне не жаль. Вот этих, добрых, мне жаль. Вы оба добрые, – прибавила она, обращаясь к Волконскому и к Мише, сидевшим направо от неё, – вас я люблю и жалею, а вы, – левые, туда вам и дорога!

   – Она презабавная, – сказал Волконский, – подлейка ей ещё, князь.

   – Куда ж дорога? – спросил Педрилло.

   – Тебе предстоит блестящее поприще. Свадьба богатая, подарков столько, что не оберёшься; куча вельмож и денег и жена с золотыми рогами.

   – Это глупо! – сказал Педрилло.

   – А у моей жены будут золотые рога? – спросил Акоста.

   – Ты тоже сделаешь блестящую карьеру. Такую же, как и он.

Прокоп опять подошёл к Педрилло:

   – Господин Бельгард, – сказал он, – не может войти. Он говорит, что дело его очень спешное.

   – Пусть погодит минут пять; я сейчас выйду к нему; я знаю его спешное дело: верно, дядюшка выхлопотал мне приглашение на вечер к графу... Скажите господину Бельгарду, что после одиннадцати бутылок ришбура на званые вечера не ездят, и... велите нам дать двенадцатую, господин Прокоп... Ну, спасибо вам, колдунья, – прибавил Педрилло по уходе Прокопа, – спасибо за предсказанную нам карьеру. Давно бы так! А этих двух светлостей вы так ничем и не порадуете?

   – Увы, карьера их одинаковая с вашей! – сказала цыганка, – Но то, что для вас счастье, для них...

В эту минуту опрометью, бледный и с взъерошенными волосами, вбежал в столовую Аксиотис.

   – Ты пьёшь, Голицын, ты пьёшь, – крикнул он на всю залу, – ты пьёшь и слушаешь здесь маскарадные песни, а Расин умер! Его мать лежит без чувств, отец как убитый.

Миша, тоже как убитый, повалился на кресло. Его оттёрли.

   – Это сон, это кошмар, – говорил он, – такие глупости наяву не бывают, или я уж так пьян... Расин, мой милый Расин умер, а я здесь слушаю цыганку. Она колдует мне, и я ей верю!.. И как не верить тебе, роковая цыганка! Ты накаркала смерть эту!

   – Господин Бельгард говорит, что ему ждать никак нельзя, – сказал, возвратившись из передней, Прокоп на ухо Педрилло. – Приказание адмирала – привезти вас немедленно.

   – Сию минуту выйду к нему, – отвечал Педрилло, тоже очень побледневший и почти протрезвившийся от привезённого Аксиотисом известия. – Кончайте скорее ваши фатальные пророчества, – прибавил он, обратясь к совсем опьяневшей колдунье, – какой же наконец карьеры ожидать нам? Чем судьба разъединит нас и чем сравняет? Когда сравняемся мы? Где мы встретимся?

   – В большом, в очень большом городе...

   – Где этот город?

   – Нигде!.. В лесу, в болоте... Города нет!

   – Она с ума сошла! – сказал Акоста. – Уж слишком много джину выпила... И я, пожалуй, выпью.

   – Города нет! – повторила цыганка. – Когда-то ещё построят его!..

   – Едем к Расину, – сказал Аксиотис, – едем скорее! До её ли болтовни теперь?!

   – Минуточку, – отвечал Педрилло, – как же мы встретимся, сивилла, предсказывающая несчастья?

   – На службе.

   – У кого?

   – У Фредегонды, жены Хильперика.

   – Чем?

   – Чем нельзя быть хуже.

   – Лакеями? – спросил Акоста.

   – Хуже!

   – Гребцами на галерах? – спросил Педрилло.

   – Хуже!!

   – Неужели шпионами? – спросил князь Михаил Алексеевич Голицын.

   – Хуже!!! – отвечала цыганка и, пьяная, навзничь повалилась на пол.