Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Разбитый наголову Гаспар ушёл в очень дурном расположении духа, не приняв даже приглашения Серафимы Ивановны остаться у неё обедать. Она, впрочем, и не очень настаивала на своём приглашении.

«Мне непременно надо поговорить с глазу на глаз с этим бедным Дэниелем, – думала она. – Конечно, Миша ребёнок и не мешает; но всё же лучше бы... этот молодой человек страстно влюблён в меня, и страсть его с каждым днём усиливается; надо положить этому конец. Я откажу ему. А что, если он на себя наложит руки! Он очень мил, очень образован, очень умён; но он мне всё-таки не партия. Что подумали бы в Москве, если б я вышла за француза, за танцмейстера, да ещё за католика!.. Что скажет Машерка и всё её семейство!.. Надо, чтоб он понял это и был благоразумнее... А жаль его. Очень жаль!»

   – Скажите, пожалуйста, – обратилась она к Дэниелю, – каким образом могло случиться, что ваш знаменитый дядя, принадлежа к ордену иезуитов, позволил вам поступить на сцену?

   – Случай, – отвечал Даниель, – ещё в детстве моём заметили во мне большие наклонности к танцам; один родственник моей матери иногда брал меня с собой в балет; для ребёнка этого грехом не считали; а потом, когда я возмужал, как ни отговаривал мне дядя, я не мог идти против своего призвания.

   – И дядя не сердится на вас за это?

   – Сначала очень сердился; года три не принимал меня даже, но, увидев, что я тоже делаюсь в своём роде знаменитостью и что я имею очень сильную протекцию при дворе, он волей-неволей помирился со мной. Он знает, что мне стоит только захотеть, чтобы получить полк в любом корпусе. Фамилия наша очень древняя; она происходит от Хильперика... Заикнись я только, и завтра ж я маркиз, или граф, или виконт.

«Это другое дело, – подумала Серафима Ивановна, – как жаль, что у нас нет ни маркизов, ни графов[65]65
  Старейшая графская в России фамилия Шереметевых получила графский титул в 1706 году.


[Закрыть], ни виконтов; а какие хорошенькие титулы...»

   – Ну, а если б вас попросили, Даниель, переменить религию, разумеется на лучшую, чем ваша, согласились ли бы вы?

   – С удовольствием, – отвечал Даниель, – чтобы угодить такой восхитительной даме, как вы, я готов сделаться турком... Впрочем, при виде стольких прелестей нет человека, который не сделался бы турком...

Неизвестно, отчего Серафима Ивановна так сожалела Даниеля. Он вовсе не был похож на несчастного любовника, готового совершить самоубийство. Он, напротив того, волочился с большой развязностью. Но, вероятно, в развязности этой Серафима Ивановна видела одно притворство; она где-то читала, что часто молодые люди, чтоб скрыть робость, прикидываются чрезвычайно развязными.

   – Бедный молодой человек! – вздохнув, шепнула она. – Что-то с ним будет, когда я скажу ему! И когда подумаешь, что это потомок Хильперика!.. Нет! Я должна спасти его! Беседа с глазу на глаз необходима... А что твоя нога, Миша, болит ещё или получше?

   – Немножко получше, тётя, но танцевать я ещё не могу.

   – Да как и не болеть ноге, – сказала Серафима Ивановна, – ты всё сидишь на одном месте, как сурок; ты бы прошёлся, Миша, подышал бы чистым воздухом. Погода видишь какая хорошая. У нас такой в половине октября не бывает. Ходить не очень больно тебе?

   – Нет, тётя, потихоньку ходить я могу; а топать и делать батманы больно... я пробовал давеча...

   – Ну так пойди прогуляйся с Анисьей... А мы покуда поучимся менуэту.

   – А как же обедать? Уже два часа...

   – К обеду успеете возвратиться, до обеда ещё час с лишком... Или вот что: пообедай наскоро и поезжай с Анисьей к банкиру, скажешь ему, что мне нездоровится... Я вам дам к нему записку, по которой вы получите сто луидоров... Аниська! Подавай князю обед, а нам ещё не хочется есть; скажи кухарке, что мы будем обедать в три часа. Да не забудь оставить на столе две бутылки ришбура и вчерашний остаток ангулемского ликёра.

Пока Миша обедал, Серафима Ивановна написала записку к банкиру, запечатала её вместе с аккредитивом и вручила пакет Анисье.

   – Смотри же, дура, не потеряй, – сказала она, – да чего ты гак расфуфырилась? Могла бы и попроще одеться!

   – Скажите, пожалуйста, мадам, – сказал банкир Анисье, – куда госпожа Квашнина тратит так много денег? Всего три недели, как вы приехали, а она взяла у меня уже четыреста луидоров и теперь ещё сто требует.

   – У нас большие расходы, – отвечал Миша, видя, что Анисья конфузится отвечать, и полагая, что она конфузится оттого, что не довольно хорошо говорит по-французски.

   – На что же эти расходы? – спросил банкир. Неужели все на книги да на уроки?

   – И на книги, и на уроки, – отвечал Миша, – да и на другие разные покупки.

   – Разумеется, это не моё дело, – сказал банкир, обращаясь снова к Анисье, – но я не могу не удивляться таким большим издержкам и прошу вас удовлетворить моё любопытство: может быть, госпожа Квашнина тратится много на наряды?

   – Не очень, – отвечала Анисья, – она всего сшила здесь два шерстяных платья, которые обошлись ей сто двадцать ливров оба.

   – Может быть, вы очень дорого платите за квартиру?

   – Мы платим за неё по семьдесят пять ливров в месяц.

   – Ну так, может быть, вы часто даёте завтраки, обеды, ужины?

   – И то нет. У нас, правда, довольно часто обедают учителя молодого князя; но, кроме них, не бывает никого; и обеды наши, кроме вин, обходятся по четыре-пять ливров в день!

   – Удивительно! – сказал банкир. – При таком скромном образе жизни истратить в три недели почти пять тысяч франков!.. Что вы скажете на это, Расин, московская дама, которая, платя за квартиру по семьдесят пять ливров в месяц и купив всего два шерстяных платья, истратила пять тысяч ливров в три недели?..

Услыхав имя Расина, Миша подбежал к столу, за которым сидели, обедая или отобедав, четыре человека в напудренных париках. Он стал прямо против Расина и вытаращил на него глаза, скрестив руки на груди.

   – Чего вы от меня хотите, мой маленький друг; зачем вы на меня так пристально смотрите? – спросил Расин.

   – Неужели вы Расин? – спросил Миша.

   – Да. Разве вы меня знаете?

   – Кто ж вас не знает? Кто не знает автора «Андромахи», «Ифигении», «Митридата», «Федры»?..

Миша очень рад был пощеголять своим классическим образованием перед Расином и перед сидевшими с ним за столом белыми париками.

   – А разве вы читали всё это? – спросил один из товарищей Расина.

   – Не только читал, а наизусть знаю, – отвечал Миша, – хотите, я вам прочту что-нибудь?.. – И, не дождавшись ответа, Миша громко и твёрдо начал читать монолог Митридата.

Когда он прочитал стихов двадцать, Расин остановил его:

   – Как бы нам не наскучить этим господам. А вы читаете недурно, молодой человек, и выговор у вас странный, но не неприятный... Кто вы такой и из какой страны?

   – Из России, из Московии, как здесь называют Россию, – отвечал Миша.

   – Вот, – сказал Расин своему соседу, – вы сейчас говорили, что мои трагедии оценятся только через сто лет, и были в отчаянии от того, что теперь торжествуете вы. Что вы теперь скажете?.. – продолжал Расин, обращаясь к Мише: – Сделайте одолжение, прочтите нам несколько стихов из «Фёдры» Прадона.

   – Я не знаю «Федры» господина Прадона, – отвечал Миша, стыдясь своего незнания, – я знаю только вашу «Федру».

   – Прочтите нам, по крайней мере, что-нибудь из сочинений аббата Коти; вы этим доставите большое удовольствие, – продолжал Расин.

   – Сочинений господина Коти я тоже не знаю, – отвечал Миша, – а басни Лафонтена я знаю почти все... Какую прикажете прочесть вам?

   – Вы заметили, господа?.. Беру вас всех в свидетели: этот молодой человек, такой ещё маленький, а о Лафонтене говорит – просто Лафонтен.

Покуда Миша читал басни Лафонтена, банкир продолжал расспрашивать Анисью об образе жизни мадам Квашниной.

   – Я всё-таки не понимаю, – говорил он, – куда она могла истратить столько денег.

   – Мало ли у нас расходов, – сказала Анисья, – то книги, то рапиры. Всякий вечер играет в триктрак; проигрывает иногда... Недавно купила по случаю у Гаспара перстень за тысячу двести ливров... Гаспар говорит, что в Москве за него дадут вдвое; перстень действительно очень богатый; потом кафтан с кружевами купила, триста ливров отдала за него.

   – Зачем же ей кафтан? Ведь её племянник куртки носит?

   – Этот кафтан она подарила учителю Даниелю; он был именинник.

   – Ах!.. Кстати, об учителях. Чем, скажите, не понравились госпоже Квашниной те, которых я рекомендовал ей? Дали они молодому князю по два, по три урока, и она отказала им... Вы не знаете – отчего?

   – Знаю: она говорит, что преподаваемые ими науки могут только испортить нравственность ребёнка: физика объясняет естественным образом явления, в которые велено верить как в чудеса. Астрономия утверждает, что солнце стоит неподвижно, между тем как всему миру известно, что оно могло остановиться только раз, по приказанию Иисуса Навина, и то не надолго; ботаника, говорит госпожа Квашнина, слишком неприлична: плодотворная пыль, тычинки, многобрачные растения – все эти выражения, по мнению госпожи Квашниной, верх непристойности. О зоологии и говорить нечего: немало досталось мне за неё, я присутствовала на уроках молодого князя и осталась виноватой тем, что с первого же урока не донесла на учителей.

   – Послушайте, – сказал банкир, обращаясь с громким смехом к группе, беседующей с Мишей, – что вы там своим старьём – баснями – занимаетесь? Я нашёл вам другую работу; послушайте-ка, что здесь происходит; недаром мы все видим в вас преемника Мольера; ваша последняя комедия «Заколдованная чаша» имеет огромный успех; шутка ли, двадцать пять представлений кряду!.. А вот вам новый сюжет... Покойник Мольер непременно завладел бы им...

   – То Мольер, а то я, – скромно отвечал Лафонтен, – вот Ренар – другое дело. Он, может быть, заменит нам Мольера.

   – Как же! Непременно, – сказал Ренар, – только и недостаёт мне, чтобы быть Мольером, найти типографщика для моих комедий да актёров, которые согласились бы поставить их на сцене.

   – Это доказывает только невежество и безвкусие здешних актёров, – сказал четвёртый собеседник, – ручаюсь вам, Ренар, что ваши «Менехмы», если вы только захотите серьёзно заняться исправлениями, которые я вам указывал, не уступят лучшим творениям Мольера.

   – Уж вы и скажете, лучшим! – отвечал Ренар. – Нет, хоть бы что-нибудь вроде «Плутни Скапена» написать, а где нам за «Мизантропом» да за «Тартюфом» гоняться! Поверите ли? Как начнёшь читать эти комедии, так сжёг бы все свои.

   – Зачем жечь, – возразил Буало, – говорю вам: работайте, поправляйте, не жалейте марать бумагу...

   – Знаю, – отвечал Ренар, – да дело в том, что мне теперь решительно некогда, а вот когда напечатаются мои путешествия...

   – Ну, молодой человек, – сказал банкир Мише, – получите сто луидоров и везите их тётушке; кланяйтесь ей от меня, пожелайте выздоровления и скажите, что я очень жалею, что рекомендованные мною профессора ей не угодили... Прощайте.

   – Как! Неужели уже ехать домой! – сказал Миша. – Пожалуйста, погодите немножко, хоть полчасика погоди^: те: дома так скучно, а здесь так хорошо!..

   – Я очень рад, что вам у меня весело, да ведь нельзя вам не ехать. Ваша тётушка будет беспокоиться; и то вы давно уже здесь...

Миша с вытянутым лицом начал раскланиваться с Расином, Лафонтеном и всей компанией.

   – Надеюсь, – сказал ему Расин, – что вы будете навещать меня; я с вашим дедом знаком... Если для поступления в Сорбонну или в чём бы то ни было я могу быть вам полезным, то скажите мне только или напишите... Вот мой адрес...

   – А я вот что придумал, – сказал банкир. – Тётушка ваша, может быть, и обидится; да ведь у нас, у банкиров, свои обычаи: по-настоящему, я не могу выдать ей денег по простой записке; получение должно быть обозначено на верящем письме. Потрудитесь съездить за подписью госпожи Квашниной, сударыня, – прибавил банкир, обращаясь к Анисье, – а молодой князь побудет покуда у меня. Вот мы и выиграем часика два; немного, да всё-таки что-нибудь.

   – Как я вам благодарен, господин банкир, – сказал Миша, – а то, сами посудите, от такого общества и вдруг уехать, и уехать домой!..

Анисья поспешила домой. Подходя к столовой, дверь которой была, против обыкновения, затворена, она услыхала голос Даниеля:

   – Зачем плакать, прелестная моя ревнивица? Зачем слезами отравлять моё счастие? Ты можешь быть уверена, что теперь Клара для меня всё равно что ничего... Впредь, клянусь тебе...

Анисья отошла на несколько шагов от двери и громко раскашлялась.

   – Вон приехали наши, – сказала Серафима Ивановна. – Какая тоска! Отопри поскорее дверь.

   – Да, сударыня, повторяю вам, – громко говорил Даниель, когда Анисья вошла в столовую, – повторяю вам, что ришбур – лучшее вино в Бургундии, лучшее вино в мире; ему обязана вся страна наименованием «Золотой берег». Это неистощимый источник богатства для Франции; это... А! Это вы, мадемуазель Анисья! Как вы подкрались. Мы и не заметили вас...

Даниель думал в эту минуту, что он самый тонкий дипломат в мире.

   – А где Миша? – спросила Серафима Ивановна голосом, начинавшим оправляться от волнения.

Анисья передала ей ответ банкира, которому, прибавила она, первому пришла мысль избавить маленького князя от бесполезной двухчасовой прогулки в такую холодную погоду. Серафима Ивановна похвалила банкира за его заботливость о Мише, а Анисью за её расторопность.

   – Отправляйся теперь назад, – сказала она, означив получение ста луидоров на аккредитиве, – да если маленькому князю там не скучно, то можете пробыть весь вечер, хоть до десяти часов. Ступай же, чего стала, дура!

   – Сделайте мне реверанс, мадемуазель Анисья, – сказал Даниель. – Это чтоб лучше скрыть нашу игру, – прибавил тонкий дипломат, когда услышал удаляющиеся шаги Анисьи. – Я не таковский, чтоб скомпрометировать такую женщину, как вы... как ты, хотел я сказать. Кстати, мой ангел, я не знал, что ты замужем.

   – Я вдова, мой друг. Мой муж был убит в Крыму, вот скоро восемь месяцев, ты знаешь, в эту несчастную Крымскую экспедицию...

   – Знаю: у нас в Париже тоже много красивых вдов после Филиппсбурга осталось; все генеральские да полковничьи вдовы... Расскажи-ка мне свою историю, а я покуда скажу ещё словечко этой бутылке.

Когда в одиннадцатом часу Миша и Анисья возвратились домой, Даниеля уже не было.

   – Ну что, Миша, – спросила Серафима Ивановна, – весело ли ты провёл нынешний вечер?

   – Очень весело, тётя, хоть бы всякий день так... Расин звал меня к себе; он, ты знаешь, с дедушкой знаком; Лафонтен и Буало тоже звали меня...

   – Что ж, можешь съездить к ним когда-нибудь, я очень рада, что ты веселишься. А я – так весь вечер страшно проскучала с этим Даниелем. Он, коль хочешь, человек приятный, но чрезвычайно поверхностный – ты не понимаешь ещё, что это значит, Миша. Это значит, что с ним о деле хоть не говори. А куда как много дела накопилось у меня: сколько одних писем неотвеченных!..

Серафима Ивановна могла бы прибавить и нераспечатанных; фехтование, менуэт, триктрак и разные другие увеселения так отвлекали её от дел, что ей было не до писем.

«Да что и читать их, – думала она, когда они попадались ей на глаза, – тоска смертная: все эти донесения на один лад. Заранее знаешь, такой, мол, парень хочет жениться на такой-то девке; в больницу поступило столько-то больных; умерло столько-то, а выздоровело столько-то... Не всё ли мне равно сколько... Такую-то невесту продали за такую-то цену в такую-то деревню...»

   – Дай-ка, впрочем, Аниська, веберовские донесения сюда; они там в туалетном ящике лежат... Ну, так и есть.

Серафима Ивановна начала читать донесение.

«Всемилостивейшая государыня боярышня, – писал бурмистр, – всегдашняя милостивица наша, за отсутствием больничного Карла Феодоровича, – а его потребовали по какому-то допросному делу в Тулу, и он, уезжая, наказал нам с причетником Василием Максимовичем, нижайшим рабом твоим, в очередной день послать тебе наше доношение и на предмет сей оделил нас, недостойных, надписанным твоей, боярышниной, благородной рукой бумажным пакетом; а доносим мы, недостойные, что, во-первых, в лесу нашем обнаружилась порубка, неизвестно кем учинённая...»

   – Врёт, – проворчала Серафима Ивановна, – это дело казённых крестьян, и бурмистр с дьячком, чай, сами помогают им, рука руку моет...

«Петра Платонова дочь Марию, пятнадцати лет, – писал бурмистр, – продали мы, с обоюдного нашего согласия с больничным Феодором Карловичем, в село Раменное замуж за двадцать рублей. Просил я за неё двадцать два рубля; девка, говорил, больно хороша, да родные жениха поскупились...»

«Опять врёт, – подумала Серафима Ивановна, – чай, два рублёвика себе зажилил да с дьячком поделился...»

«Податного сбора внесено тридцать один рубль и четыре гривны...»

   – Ну это дело!.. Земские подьячие давно уже пристают к нам с этими сборами; не дай Бог задолжать им: нагрянут и втрое съедят и выпьют, а своё всё-таки сдерут... А это что такое? Вот новость-то!..

«Приезжал из Белёва доктор, – писал бурмистр, – торговал Анисьину дочь Анюту; десять рублёвиков, стельную корову и конюшенного козла даёт за неё. И я согласен; и пишущий сие причетник и нижайший твой раб тоже согласен; а больничный Карл Феодорович советует, вишь, пообождать, Анютка, говорит, лечится у него в больнице, очень больна и вряд ли поправится; а осень, говорит, у нас стоит холодная; если возьмут девку, так как раз простудят её. Торгует же девку дохтур Ферхазин, с породы не то венгерской, не то тирольской, говорят. Болесть её, говорит, очень антиресная для науки для лекарской; так, как приказать изволит твоя милость, отпиши нам, матушка наша; коль продать её изволишь, так с одёжей ли аль без одёжи: как бы, сердечная, не озябла она в дороге, пока до науки доедет. А корова с виду очень хорошая: о козле же сказать ничего не можем, потому что не видали его, а дохтуру Ферхазину подарил их вместо платы помещик Павел Семёнович Бекарюков, а ему, дохтуру-то, корова и козёл не нужны, так как он городской житель, и то временный, и лишней прислуги для хождения за скотиной не имеет. Наш же, больничный, во всём прекословит нам всякими пустяками; как есть немец: не продавайте девки, говорит, а дайте ей умереть спокойно; а по мне, напротив того, советуем продать её, хоша за бесценок; всё равно помирать ей, коль так на роду написано, а впрочем, будем ожидать твоего милостивого на этот запрос решения и бьём твоей милости челом рабы твои бурмистр Панкрашка, а по безграмотству его причетник и богомолец твой Василий Максимович Преображенский руку приложил».

   – Об этом подумаем после, – пробормотала Серафима Ивановна, – конечно, жаль больную девку; может быть, она и поправилась бы у Карла Феодоровича в больнице, да опять и смотреть-то очень на них нечего: их много, а я одна... Анисья! Слушай-ка, что из Квашнина староста Панкратий пишет: твою Анютку какой-то доктор торгует; цену даёт подходящую: стельную корову да козла в придачу к двадцати рублям даёт; Панкратий пишет: для опытов понадобилась Анютка венгерскому доктору; пожалуй, и резать её будут; а мне её, по человечеству, жаль; я не то что эти коновалы; для них нет ничего святого... Конечно, и мне своё терять нет охоты: всё равно, думаю, один конец Анютке...

   – Твоя воля, матушка боярышня. Да за что резать-то Анюту? Чем прогневили мы твою милость? Лучше бы так полечить её Карлу Феодоровичу, он жалеет её...

   – То-то – за что резать? Чем прогневили? А небось танцмейстеру-то приседать да глазками делать умеешь!.. У меня смотри: если я только малейшее замечу!..

   – Где мне и думать об этом, боярышня? Станет он от такой красавицы гу...

   – Ты это что ещё выдумала, дура ты этакая? Уж не воображаешь ли ты, что я позволю какому-нибудь французу?..

   – Он, слышь, не какой-нибудь, боярышня: наша хозяйка говорит, что он в большой дружбе со всеми принцами и генералами и что коль твоей милости судьба... Вот хозяйка и меня сватает за своего родственника, за Франкера; да где, говорю: я из власти благодетельницы моей боярышни не выйду; как она позволение своё дать изволила да выписала бы мою Анюту сюда, то это другое дело; мы за себя выкуп дали бы хороший; не двадцать рублей и не корову и не козла дали бы; а что муж по-французски да по-латыни молиться будет, на это мы с боярышней не посмотрим: одному и тому же Богу и одному и тому же Христу молиться будем и за тебя, боярышня, помолимся... Соизволь, матушка, Анюту сюда выписать...

   – Зачем тебе Анютка? Только лишние издержки: так, без Анютки, выходи замуж, коль хочешь. Ты вольный казак, от меня не зависишь; здешние законы...

   – Что мне законы здешние? Я из твоей воли, боярышня, не выйду; а вот коль соизволишь Анюту сюда...

   – Зарядила со своей Анютой, страсть надоела!

Выходи за француза, говорят тебе, а Анютка и потом, коль оказия будет, приедет; а что ты за еретика выйти хочешь, так это похвально; это доказывает, что ты умная баба... Я тоже, если он переменит веру и если он родня принцам и министрам, пожалуй, согласна... Разумеется, не сейчас же, а со временем, подумавши... так и скажи хозяйке; да от себя, а не от меня скажи: боярышня, мол, мне ничего об этом не говорила; станет ли, мол, её превосходительство с холопкой о таких делах речь иметь! А об Анютке наговориться успеешь; только, чур! помни, что я тебе о Даниеле сказала: не приведи тебя Бог!..