Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

«Милый Даниель! – подумала Серафима Ивановна. – Он готовил мне такой сюрприз, а я так вспылила!.. Всю ночь надоедала ему упрёками!.. А он просто был озабочен мыслью о сюрпризе; теперь я понимаю его негодование...»

   – Продолжайте, любезный Гаспар. До сих пор я ещё большой беды не вижу, всё может поправиться... Продолжайте ваш рассказ.

   – Извольте, сударыня: вот из Рима и прислали предписание здешнему тайному инквизиционному департаменту захватить Даниеля во что бы то ни стало и немедленно предать его суду. А вам известно, сударыня, каковы эти инквизиционные суды?!

   – Да ведь во Франции нет инквизиции: она уничтожена ещё Франциском Первым, более ста лет тому назад.

   – Вы правы, как всегда, сударыня. По праву, по закону её точно нет, на самом деле она существует и так ещё сильна, что сам король и его министры хотя и знают о её злоупотреблениях, однако ничего против неё не могут... Вот давеча только что бедный Даниель вышел из дома своей невесты, – он не сказал мне, на какой улице этот дом, – как встретился с председателем инквизиции, с тремя старшими судьями, с двумя членами полицейской управы и с пятнадцатью приставами; всех человек тридцать было, и все такие страшные!.. Один из приставов нёс в руках сан-бенито...

   – Что это за сан-бенито? – спросила Серафима Ивановна.

   – Это серенький кафтан с изображением пылающего костра, над костром нарисован связанный человек, а вокруг костра пляшущие чёртики.

   – Какие страсти! – вскрикнула Серафима Ивановна по-русски и перекрестилась.

   – В это сан-бенито, – продолжал Гаспар, – облачают осуждённого инквизицией на сожжение.

   – Неужели?.. Что ж бедный Даниель?

   – Пристав, который нёс сан-бенито, бежал за ним впереди своих товарищей с тем, чтобы поскорее накинуть на него свою ношу и этим покончить всё дело. Надо вам сказать, сударыня, что если сан-бенито накинуто на осуждённого, то для него нет уже никакого спасения: всякий истинный, правоверующий католик обязан под страхом отлучения от церкви способствовать всеми силами аресту преступника... Пристав был уже в трёх шагах от Даниеля, который продолжал отступление с большим искусством и вместе с тем с большим достоинством. Вдруг он почувствовал, что вот-вот сан-бенито накроет его... Действительно, пристав бросил роковой кафтан, целя прямо в голову Даниеля.

«Это как я давеча бутылкой», – подумала Серафима Ивановна, вздохнув несколько раз сряду от одолевавших её угрызений совести.

   – Но вы знаете, сударыня, – продолжал Гаспар, – этот замечательный молодой человек обладает неимоверной неустрашимостью и необычайным присутствием духа, особенно в минуты опасности.

   – Знаю, знаю, милый Гаспар, – отвечала Серафима Ивановна.

   – И вот в тот самый момент, как бу... то есть как сан-бенито накрывало его голову, он плавно и совсем неожиданно для пристава взял немножко вправо и неустрашимо шмыгнул в первые попавшиеся ему ворота.

   – И он спасся? Не правда ли, он спасся, мой милый Гаспар?

   – О, сударыня, мой ужасный рассказ ещё далеко не окончен: четверо из преследовавших Даниеля, два пристава и два члена полицейской управы, догнали и схватили его; к счастию, оба члена управы залезли ему прямо в карманы; это-то и спасло нашего героя. Он с хладнокровием расквасил нос одному из схвативших его приставов и выбил три или четыре зуба у другого. Потом он схватил за волосы шаривших в его карманах членов управы и, высоко приподняв их, стукнул друг об друга головами так, что они перестали кричать; тогда он бросил их обоих в помойную яму и нагнулся, чтоб подобрать рассыпавшиеся золотые монеты; но в эту минуту в воротах показались ещё человек сорок приставов и членов полицейской управы. Даниель, чтоб избегнуть дальнейшего кровопролития, прибавил шагу и искусными манёврами, разными задними дворами и глухими переулками, пришёл наконец ко мне.

   – Итак, он спасён! Где ж он теперь?

   – Теперь он в Версале, у одного приятеля, который не выдаст его. Он мог бы также найти верное убежище в загородном замке своего дяди; но он боится окончательно поссорить его с римской курией; он намерен даже скрыть от дяди всю эту историю с инквизиционным департаментом.

   – А мне можно видеть его? Как вы думаете, мой друг Гаспар!

   – Разумеется, он будет чрезвычайно польщён вашим посещением. Кстати, так как вы принимаете в нём такое благосклонное участие, то, верно, с удовольствием познакомитесь с его невестой... Впрочем, что ж это я говорю! Нет, сударыня; невесту вы вряд ли у него нынче застанете; она знает, что теперь наблюдают за всяким её шагом, и побоится навести инквизиторов на след своего жениха: в другой раз познакомитесь с ней... А к нему мы можем ехать хоть сейчас же: за нами не следят... Только всё-таки, сударыня, прежде чем ехать, прежде всего извольте назвать мне человека, который оскорбил вас. Я догадываюсь, что это ваш домовладелец... Но кто б ни был он, я жажду его крови, а если мне суждено пасть от его руки, то я завещаю нашу общую месть нашему общему другу, Даниелю. Теперь я смело могу назвать его моим другом...

   – Благодарю вас за вашу готовность быть моим рыцарем, любезный друг. Но мщения и крови не надо. Я вас предупреждала, что это не что иное, как предположение, испытание.

   – Как! Неужели вы могли испытывать меня! Неужели вы могли хоть минуту усомниться в беспредельной моей к вам преданности?

   – Нет, мой друг, я не сомневалась в вас, но нынче нервы мои как-то особенно расходились; я очень дурно провела ночь. Всё, что я наговорила вам давеча, это от расстройства нервов, от раздражительности, необычной моему характеру. Это просто каприз молодой женщины. Как вы думаете, милый Гаспар, сколько мне лет?

   – По моему мнению, – отвечал гасконец, – вам, должно быть, без малого двадцать пять. – Он, разумеется, не затруднился бы вместо двадцати сказать и пятнадцать лет; но он смекнул, что, как ни моложава была Серафима Ивановна, а такой комплимент показался бы ей преувеличенным, пересоленным. – Когда я ещё не знал, – прибавил он, – что вы путешествуете с вашим племянником и что вам поручено его воспитание. Когда я имел честь в первый раз вас увидеть, вот здесь, в этой самой комнате, то я, может быть вы это заметили, всё смотрел по сторонам, всё ожидал, что вот-вот войдёт ваша маменька, приехавшая поместить вас в один из парижских пансионов, но когда вместо маменьки вошёл ваш племянник и когда вы так рассудительно начали говорить о его воспитании, то я не мог не догадаться, что вы уже не первой молодости.

   – Да, в прошлом июле мне уже минуло двадцать один год.

   – Даниель говорит, что его невесте тоже двадцать один год, а что с виду ей нельзя дать и восемнадцати... Это странное сходство...

   – Хотите ль, я вам, как другу Даниеля, открою одну очень важную тайну, мой друг? Даниель, верно, не будет на меня в претензии... Ах, опять этот несносный мальчик! – сказала Серафима Ивановна, обращаясь к двери, в которую входил её племянник, – Что он не сидит у своей Анисьи!

   – Давайте-ка сделаем маленький выпад, молодой человек, – сказал Гаспар Мише, вставая, – впрочем, нет, я не могу, у меня что-то болит рука... А! Бильбоке! – вскрикнул он, подходя к столу, на котором лежал большой, из слоновой кости выточенный, бильбоке. – Неужели вы умеете играть и в эту прелестную игру, сударыня?

   – Как же, я несколько раз играла с Даниелем; да я и прежде умела.

   – Не угодно ли и со мной сразиться, – сказал Гаспар, слегка мигнув в сторону Миши, как будто показывая, что он предлагает играть единственно для того, чтобы отвлечь подозрения Миши насчёт начавшегося между ними разговора.

   – Хорошо, сыграем, – отвечала Серафима Ивановна, – только по маленькой, не больше шести ливров за удар; в эту игру, когда не в ударе, можно проиграть очень много.

В какие-нибудь полчаса Гаспар проиграл пятнадцать луидоров и положил их на стол рядом с бильбоке.

   – Я далеко не вашей силы в эту игру, сударыня, – сказал он, – к тому же у меня немножко болит рука...

   – Что ж вы так спешите расплачиваться, любезный Гаспар? В другой раз успеете. Может быть, ещё и отыграетесь.

   – О нет, сударыня! Как это можно! Игорный долг – долг священный, особенно за бильбоке. Эта игра всегда была в большой моде при французском дворе, и если проигравший в неё не заплатит своего проигрыша в двадцать четыре часа, то он обесчещен на всю жизнь. Вот ещё на днях маркиз де Рульяк застрелился оттого, что не мог заплатить вовремя три тысячи луидоров, проигранных им в бильбоке герцогу Гюизу. Через час после катастрофы его управляющий привёз ему полтораста тысяч ливров, но уже было поздно, несчастный Рульяк уже лежал на столе.

   – Неужели это так строго соблюдается?

   – Ещё бы не строго! Да иначе и нельзя: долг долгу рознь!.. Даже дамы подчиняются этому закону; разумеется, не все. Какая-нибудь мещанка, не дорожащая общественным мнением... Нет, сударыня, извольте получить ваш выигрыш. Не требуйте, чтобы я взял его назад; вы сами всегда так честно расплачиваетесь даже за какой-нибудь тиктрак или брелан, что не можете удивляться, если и я следую вашему примеру, я, правда, не езжу ко двору, но это не даёт вам права обижать меня и думать, что я не умею вести себя так, как человек хорошего общества должен вести себя в отношении такой высокой особы, как вы...

Недели две спустя Гаспар отправил Даниелю следующее письмо:

«Пятница, 25 ноября 1689 г. Париж. Господин де Бильбоке поручил мне переслать тебе эти двести луидоров, любезный друг; они очень пригодятся вам для ваших дебютов. Что-то поделываешь ты со своей милой дебютанткой? Счастливо ли и ладно ли живете? Что касается меня, то я не могу особенно жаловаться на судьбу, хотя покуда не могу также и особенно похвалиться ею. Да, брат, ты глубоко засел в сердце нашей татарской коровки; но, с твоего позволения, я надеюсь не нынче-завтра вытеснить тебя из него. В этом, ты знаешь, с моей миной сомневаться нельзя, но вот что жаль: насчёт будущего доения – нуль или почти нуль: банкир, выдав по аккредитиву последние шестьсот луидоров, наотрез объявил, что на воспитание ребёнка он, до получения нового верящего письма, будет выдавать только по пятнадцать луидоров в неделю, и то, говорит, он берёт на себя из личной преданности к деду и не вмешивая в это дело своих товарищей по конторе. При таком печальном ультиматуме мне ничего не оставалось делать, как заложить оставленный тобою перстень. Приятель мой Исаак предложил было мне за него очень незначительную сумму, но я, хотя и не без труда, уговорил его дать мне триста луидоров, сказав ему по секрету, что этот перстень – семейная драгоценность московийской боярыни, которая в настоящую минуту нуждается в деньгах по случаю происшедшего в Московии переворота и которая ни за что не оставит этой драгоценности в залоге. Это было подтверждено ему и хозяином дома, где живёт коровка, и кассиром г-на Лавуазье, от которого он, кроме того, узнал, что г-жа К. истратила в два месяца около 40 тысяч ливров.

Ещё заботит меня то, что она до сих пор продолжает сильно рассчитывать на брак с тобой; чтоб выбить эту мысль из её фантастической головки, я найду, если ты разрешишь мне это, несколько нежных писем, написанных тобой Кларе, и как-нибудь понеловчее выроню их в присутствии ревнивицы. Что из этого выйдет, – сообщу тебе: много предвижу я и крику и шуму; но чтоб удружить тебе, я готов на всё. Готов с кротостью выслушать брань, которая обрушится на твою голову и даже, если понадобится, готов поддакнуть нашей буйной коровушке».

Чтобы ничто не стесняло Гаспара в свиданиях его с коровушкой, он уговорил её поместить Анисью в лечебницу, а к Мише почти всякий день начал приводить своего племянника, двенадцатилетнего Альфреда, обучавшегося, как объявил Гаспар, в одном из высших гренобльских заведений.

Как водится всегда в такие лета, мальчики не замедлили сдружиться. Миша всякий раз, как навещал Анисью, приглашал Альфреда с собой; Альфред всякий раз, как они возвращались, заводил Мишу в кондитерскую. Иногда, несмотря на советы Анисьи приходить домой засветло, им случалось засиживаться в кондитерской довольно долго. Альфред уверял Мишу, что он ничего не боится, что он такой же храбрый, как его дядя.

– А чтоб быть ещё более уверенными, что с нами ничего не случится, – сказал он Мише, – купим нюхательного испанского табаку, смешаем его с песком или с извёсткой, и если воры нападут на нас, то бросим им это в глаза. Раз дядя мой отбился этим способом от пяти разбойников, напавших на него в Булонском лесу. Разбойники были вооружены с ног до головы, а у дяди ничего, кроме табаку, не было, и он не только отбился от них, но всех их взял в плен, перевязал и доставил в полицию.

   – Да где он взял столько верёвок? – спросил Миша.

   – Покуда разбойники, слепые, лежали и кричали в лесу, дядя успел сбегать в лавку, накупил ремней и возвратился в лес. Разбойники всё время продолжали кричать, прося пощады... Король, узнав об этом геройском подвиге, призвал дядю к себе, очень благодарил его, расцеловал и щедро наградил... Дядя сам рассказывал мне эту историю.

Посещения Гаспаром Серафимы Ивановны становились всё чаще и чаще; не раз засиживался он у неё до поздней ночи, и хотя, слушая её планы о будущем её супружеском счастии, он и скучал и досадовал, однако не выказывал ни скуки, ни досады. Так прошло недели три с отъезда Даниеля, который, в ответ на письмо друга, не замедлил разрешить ему «найти» нежные письма к Кларе. «Я бы прислал тебе готовые, – писал Даниель, – да не охотник сочинять; поработай сам над ними, а коровке, будь спокоен, твою работу сличать не с чем».

Ещё прежде полученного от Даниеля разрешения Гаспар, не сомневаясь в нём, начал отыскивать, то есть подделывать письма под его руку. Писем двадцать были уже готовы; но, хотя они и постоянно были при нём, выронить их он не решался; всякий раз, как он хватался за них, ему приходила мысль о лафонтеновской басне «Курица, несущаяся золотыми яйцами», и он тут же засовывал письма глубже в карман. Главное, его смущала мысль, что, может быть, Серафима Ивановна знает руку Даниеля и что у неё сохранилась какая-нибудь из его записок, о которой Даниель мог и позабыть. Чтоб убедиться в этом, он прибегнул к маленькой хитрости, от которой ожидал двойной пользы.

Калькируя любовные записки Даниеля, он скоро выучился писать его почерком чуть ли не лучше, чем своим собственным и, в виде пробы, написал письмо, в котором, жалуясь на судьбу и на инквизицию, Даниель просит своего друга выручить его, прислав ему, как можно поспешнее, четыреста луидоров. «Ты знаешь, – прибавлено было на последней странице письма, – что мне стоило бы написать одно слово дядюшке, чтобы получить от него вдесятеро больше; но ты знаешь тоже, что дядя, как и все богатые люди, не любит, чтобы, пока он жив, его наследник брал даже ничтожные частицы из его наследства, и я боюсь, как бы, обратясь к дяде, я не повредил будущей моей карьере и благосостоянию моей возлюбленной невесты. Если ты, мой друг, не можешь скоро достать эту сумму, то на квартире дяди, в заветном моём шкафу с секретным замком, возьми ларец с бриллиантовым ожерельем, которое я приготовил для моей невесты, и заложи его в ломбард. Ожерелье это стоит восемнадцать тысяч ливров; но мне больше десяти тысяч не нужно; я надеюсь с ними благополучно пробраться в Амстердам и безопасно пробыть в нём до тех пор, пока не улажу дела с парижским инквизиционным департаментом».

Придя к Серафиме Ивановне перед самым обедом, Гаспар сразу после обеда схватил шляпу и начал торопливо расшаркиваться. Ещё за обедом Серафима Ивановна заметила его озабоченную мину, но отложила расспросы свои до вечера, до ухода Миши и Альфреда к Анисье.

   – Куда это вы так спешите, любезный Гаспар? – спросила она.

Гаспар кивнул головой на мальчиков.

   – Это ничего, – шепнула Серафима Ивановна, – они скоро уйдут, а покуда не ушли, говорите вполголоса... Что? Известия от него?

   – Да, – шёпотом отвечал Гаспар.

   – И дурные известия?

   – Не то чтоб очень дурные, но и не очень хорошие...

   – Однако скорее дурные, чем хорошие. Я вижу, что они опечалили вас... Миша, не пора ли вам к Анисье? Да спроси у доктора, что это она так долго не выписывается. Шутка ли, три недели с лишком, с ума, что ли, он сошёл? Всё нынче да завтра.

Миша и Альфред ушли.

   – Ну, теперь рассказывайте, – попросила Серафима Ивановна, – прежде всего покажите письмо.

   – Умоляю вас, божественная дама, позвольте мне изъявить сомнение, хорошо ли я поступлю, если покажу вам письмо, чисто конфинденциальное, нашего общего друга. Вы так добры, так великодушны, что хотя сами в стеснённом положении, однако захотите, пожалуй, выручить этого злосчастного и невинно страждущего друга. Сколько я знаю вас, вы даже способны прибегнуть к займу...

   – Давайте сюда письмо, у вас вечно миллионы предисловий!

Гаспар вынул письмо из кармана и с волнением, на этот раз непритворным, передал его Серафиме Ивановне.

«Значит, почерк или очень похож, или она не знает настоящего», – подумал он, видя, что Серафима Ивановна углубилась в его произведение.

Прочитав его, Серафима Ивановна со вздохом сказала гасконцу:

   – Как жаль, что я теперь не в таком положении, как была прежде; я бы не допустила, чтоб этот добрый, благородный, деликатный друг наш закладывал вещи, которыми он дорожит до такой степени, что побоялся даже взять их с собой... Вы говорили о займе, Гаспар. Да ведь вы знаете, что банкир и слышать не хочет: на воспитание Миши полторы тысячи ливров в месяц выдаёт. Этого, говорит, вполне достаточно... А он не подумает, что здесь не один Миша, что, кроме Миши, у меня много расходов; вот хоть, например, сколько я за одну Аниську в эти три недели переплатила... Положим, я ещё ничего не платила этому Бернару, да всё равно, надо будет заплатить... Вы бы съездили ещё раз к банкиру, мой друг, и уговорили бы его как-нибудь...

   – Для вас, сударыня, я готов не только к Лавуазье, но даже в Московию, даже в Квашнино съездить; но с этими банкирами и говорить не стоит; все они на один лад, упрямы как ослы. Уж коль раз сказали, так никаким красноречием их не уговоришь... А вот, коль угодно, можно будет поискать у какого-нибудь честного торговца, только как бы он не попросил залога или, по крайней мере, векселя...

   – Это что такое, вексель?[67]67
  В России векселя начали входить в употребление только в царствование Петра II, в 1729 году.


[Закрыть]

   – Вексель – это расписка, которую занимающий даёт заимодавцу в занятой сумме... так, для памяти...

   – Что ж! Это бы ничего. Я заплачу, когда получу деньги от Вебера; на князя теперь надеяться нечего. Он в немилости, а залога, вы знаете, у меня нет.

На следующее утро Гаспар явился с приятелем своим Исааком, который, дав подписать Серафиме Ивановне какую-то бумажку, отсчитал ей двенадцать тысяч ливров обрезанными червонцами.

Между тем время летело: Анисье давно бы пора выписаться из лечебницы; Альфреду пора возвращаться в своё высшее учебное заведение, а Гаспар всё не решается выронить роковые письма, число которых возросло до тридцати. Наконец, видя, что Серафима Ивановна всё упорнее и упорнее мечтает о Даниеле, не обращая внимания ни на нежные взгляды гасконца, ни на его громкие вздохи, видя, что поцелует ли он лишний раз её ручку, намекнёт ли ей или явно скажет о своей страсти, а она всё не понимает его или обращается с ним как с человеком, неопасным для сердца, ни для репутации женщины, видя, наконец, что Серафима Ивановна замышляет съездить в Голландию, оставив Мишу на руках Анисьи и под покровительством его, Гаспара, которому, в довершение обиды, она предлагает наняться к Мише в дядьки и переехать жить на её квартиру, – Гаспар решил, что на следующий вечер ему надо всё покончить. «Куда ни шло!» – сказал он.

И он действительно покончил: явившись к Серафиме Ивановне, бледный и взволнованный, как влюблённый юноша, решившийся сделать предложение избранной им невесте, он молча сел на своё обыкновенное место и обеими руками схватился за свой взъерошенный парик.

   – Что с вами, мой друг? – спросила Серафима Ивановна.

   – Не называйте меня вашим другом, сударыня, – отвечал гасконец густым басом, – если вы можете называть другом всякого предателя, то я вам не друг.

   – С ума вы сошли, что ли?

   – Было бы от чего и с ума сойти, и я не ручаюсь, если б только голова моя была не так крепка, не так солидна. Вы себе представить не можете, что случилось...

   – Что такое? Неужели новое несчастие с Даниелем?.. Уж не ранен ли он? Не умер ли?

   – Нет! К несчастию, он ещё не умер, но он скоро умрёт, умрёт вот от этой руки.

Серафима Ивановна привстала или, вернее сказать, соскочила с места, думая, что гасконец окончательно рехнулся.

   – Не беспокойтесь, сударыня, – сказал он, усаживая её жестом, полным достоинства, – я не сумасшедший, но, конечно, если б голова моя была не так крепка...

   – Вот зарядил со своей головой! Надоел до смерти. Говорят вам, рассказывайте скорее...

   – Извольте, сударыня, – начал гасконец скороговоркой, – вчера вы изволили изъявить желание посмотреть на ожерелье, оставленное Даниелем. Вы знаете, что малейшая фантазия ваша – для меня закон, что вся жизнь моя посвящена на то, чтобы исполнять малейшие ваши прихоти. Вот нынче я и отправился к дяде, отворяю шкаф, смотрю и...

   – Что ж, ожерелья нет? Его украли?

   – Красный футляр преспокойно лежал в шкафу, сударыня, и в футляре прелестнейшее бриллиантовое ожерелье. Что правда, то правда; но рядом с ожерельем я увидел незапечатанную пачку с бумагами, которые и полюбопытствовал просмотреть... Имя Клары, первое, что бросилось мне в глаза, и, из преданности к вам... вот эти письма...

При имени Клары Серафима Ивановна, как раненая тигрица, бросилась на протянутую к ней пачку, судорожно сорвала обёртку, измяла и надорвала несколько писем и, подбежав к окну, начала читать их.

Слова: милая, обожаемая, возлюбленная, несравненная Клара, ангел моей жизни – встречались по нескольку раз на каждой странице. Гасконец не поскупился на них, рассчитав, что от них будет больше прока, чем от содержания, впрочем довольно однообразного, самих писем. К коллекции этой была приложена раздушенная записка, в которой Клара просит Даниеля тщательно сохранить эти письма до тех пор, покуда они, обвенчанные, возвратятся в Париж. «Этим сокровищем, – прибавлено было в конце раздушенной записки, – я дорожу гораздо более, чем обещанным мне ожерельем».

Покуда Серафима Ивановна читала и перечитывала сокровище Клары, гасконец бормотал как будто про себя, но довольно громко:

   – Я давно подозревал, что эта Клара – янсенистка. Теперь мне очевидно, что вся история с инквизицией вышла из-за неё. О, если б её, негодницу, сожгли на костре! Рука бы не дрогнула у меня подбросить дров в костёр, лишь бы мне заслужить расположение моей божественной повелительницы...

   – Полноте вздор молоть! – сказала Серафима Ивановна, – Зажгите свечку. Вы видите, смеркается.

«Зажечь свечку? – подумал Гаспар. – Что я за дурак! Куй железо, пока горячо!.. Такие минуты, говорят, самые благоприятные, и...»

Гаспар встал с места.

   – Куда вы? – спросила Серафима Ивановна.

   – Ведь вы приказали дать огня, сударыня, ваша воля для меня всегда и во всём священна, и я иду к камину, чтоб зажечь свечку.

   – Погодите, не надо свечки. Слушайте, вы нынче ночуете здесь, в этой комнате... Слышите ли?

«Вот оно куда повернуло! – подумал Гаспар. – А я-то так боялся!.. И чего я, право, боялся...»

   – Сударыня, я так сча...

   – И завтра чуть свет, – прибавила Серафима Ивановна, – мы вместе едем в Амстердам. Ведь он в Амстердаме?

   – Кажется, не совсем в Амстердаме...

   – Всё равно – мы его отыщем! Помните: дуэль насмерть!

   – Ещё бы не насмерть, – отвечал гасконец, – я иначе и не умею, и счастливейшая минута моей жизни будет та, когда я за вас умру!..

   – Вы не умрёте, Гаспар. Он умрёт; вы храбры, а он трус; ведь такие низкие люди, как он, должны непременно быть трусами? Не правда ли? Да что ж вы не отвечаете?

   – Конечно, несравненная Серафима... мадам Серафима, хотел я сказать. Конечно, я смело могу похвалиться... – «Смелее! – прибавил Гаспар про себя, – Она, чёрт возьми, право, прехорошенькая, глаза так и сверкают, всю её так и коробит! Полненькая она немножко, ну да тем лучше... Завтра об Амстердаме и помину не будет, утро вечера мудренее. Да не худо бы подумать о задаточке: до ночи ещё далеко, а она недаром приутихла о свечке. Не боится, видно, сумерек...»

   – Что вы бормочете?

   – Я всё думаю об этом чудовище: ну как, имея возможность обладать таким сокровищем, таким кладом, таким неземным существом, такими сверхъестественными прелестями, и вдруг связаться с женщиной, которая вся не стоит ноготка этого ангела; да ещё писать ей страстные письма и называть её именами, которые по праву принадлежат одной божественной Серафиме...

   – Вот они, эти отвратительные письма. Смотрите!..

Серафима Ивановна подбежала к камину, и, к немалой радости сочинителя их, пламя в одну минуту охватило пачку с нежными письмами.

   – А ожерелье где? – спросила божественная Серафима.

   – Ожерелье? Я не захватил его, то есть, коль хотите, я вынул его из секретного шкафа, но сюда не привёз, боялся потерять его, да и думал, что после такой катастрофы...

   – Вы вечно вздор думаете, поезжайте сейчас же и привезите его.

   – Изволите ли видеть, сударыня, с таким богатым убором разъезжать по Парижу очень опасно... Не менее опасно держать его и на квартире... Поэтому я свёз его к господину Исааку на сохранение. У него так и разбежались глаза, он с первого слова предложил мне за него пятнадцать тысяч ливров и долго уговаривал меня продать его; но я и не подумал согласиться, а взял у него, для верности... триста луидоров, которые и намереваюсь послать Дэниелю, разумеется, не иначе как при самом дерзком письме... Завтра же велю напечатать это письмо в газете, и весь Париж, вся Франция, вся Европа узнают...

   – Вот вздор-то! Вы хотите послать триста луидоров этому неблагодарному?! Да вы просто с ума сошли! Давайте их сюда! Мне кажется, что после всего, что я истратила для этого изменника, я вправе считать его ожерелье моей собственностью.

   – Совершенная истина, сударыня; и триста луидоров по праву тоже принадлежат вам, поэтому-то я и отвёз их к себе... Изволите ли видеть, сударыня, когда при мне мои собственные деньги – как бы много их ни было – я не боюсь ничего; но с вашими деньгами я должен быть осторожнее. Я бы предложил вам сейчас же съездить вместе со мной на мою квартиру и получить деньги, полученные за залог ожерелья Клары, то есть вашего ожерелья, но возвращаться нам пришлось бы ночью, квартира моя, вы знаете, не близко отсюда, – около заставы, и я боялся бы подвергнуть вас опасности. А вот покуда не угодно ли вам получить квитанцию Исаака?

Серафима Ивановна взяла квитанцию и, нагнувшись с ней к камину, начала её просматривать. Гаспар в это время зажёг свечки.

   – Что же это значит, что Исаак выставил на квитанции двадцать второе ноября? – спросила Серафима Ивановна. – Ведь нынче у вас двенадцатое декабря?

   – Исаак... всегда так выдаёт квитанции, – отвечал Гаспар, – у него уж так заведено, чтоб легче рассчитывать проценты. Проценты он всегда берёт за месяц, если даже заложенная вещь выкупается через неделю.

   – При первых деньгах непременно выкуплю это проклятое ожерелье... ну, а мои триста луидоров? Как и когда получу я их?

   – Завтра утром, как только встанем, – отвечал Гаспар, – мы можем съездить за ними, и если даже вам будет угодно, взять у меня больше...

   – Завтра утром! Разве я вам не сказала, что мы завтра чуть свет едем в Амстердам?

   – Можно бы, если прикажете, отложить на денёк или на два, а не то когда возвратимся, ведь мы не надолго уезжаем: убьём вероломного да и назад!

   – Оно так! Да с чем же я поеду? У меня всего восемьсот ливров осталось.

   – Прошу вас знать, милостивая государыня, – с достоинством отвечал гасконец, – что я ни за что не потерплю, чтобы мы ехали иначе, как на мой счёт: всё моё состояние и самого себя повергаю я к ногам вашим. Сейчас же... или ужо ночью схожу к моему другу, барону ван дер Ховену, очень богатому голландцу, у которого возьму верящее письмо на амстердамского банкира и, кстати, захвачу с собой несколько комплектов белья, дорожные башмаки и всё, что нужно. Барон живёт в двух шагах отсюда, и завтра утром моя прелестная Нереида будет ещё покоиться под благодетельной сенью Морфея и Купидона, как я явлюсь к ней во всеоружии, как Минерва... А что на время нашего отсутствия намерены вы делать с маленьким Мишей?

   – Не говорите мне о Мише, говорите мне только о мщении... Миша может продолжать учить свою Анисью, которую он так хорошо выучил, что она совсем от рук отбилась. Кабы вы слышали, что она давеча наговорила мне!.. Пусть он баклушничает с ней и с вашим Альфредом, какое мне до него дело: деда и отца его сослали в Каргополь, им теперь не до Миши; чай, боятся, как бы своей головой не поплатиться... Поезжайте ж скорее к вашему барону; да заезжайте, кстати, за Аниськой; чтоб она непременно сейчас же выписалась. Напомните ей, что я обещала показать ей одно очень интересное письмо.

   – Извольте, сударыня... Ну, а если я в самом деле буду так счастлив, что выйду победителем из предстоящего мне боя, если мне удастся отомстить за вас, моя божественная богиня, то позволите ли вы вашему невольнику, с восторгом и беспрекословно жертвующему для вас жизнью, позволите ли вы попросить у вас одной, только одной награды?

   – Хорошо! Вы умеете держать, когда секут?

   – То есть как это? – спросил гасконец, удивлённый такой внезапной переменой разговора, – признаться, никогда не пробовал, не случалось, извините.

   – Ну, а если я прикажу вам подержать?..

   – Кого?

   – Не всё ли вам равно кого. Кого велю. Вы не раз повторяли, что для меня вы родного отца не пощадите.

   – Мой отец уже лет пятнадцать как скончался, а если б он был жив... О! Если б только он был жив и имел несчастие прогневить вас, как, например, Даниель... О! Тогда бы я не поколебался ни на минуту...

   – Хорошо! Ужо увидим!.. А какой это вы просили награды?

   – Чтобы вы... чтобы вы согласились, если это только не очень обеспокоит вас, навсегда забыть неблагодарного изменника и чтобы вы благосклонно изволили взглянуть на вышеименованного невольника, с таким рвением и так слепо исполняющего ваши приказания.

   – Отправляйтесь-ка к барону, любезный Гаспар, там увидим, кажется, и теперь вы не можете жаловаться на мою неблагосклонность. Да что это наша кухарка провалилась? Зайдите к хозяйке. Не у неё ли она? Да велите ей накрывать, я буду ждать вас к ужину.