Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Все присутствующие, – и студенты, и гости, – встали со своих мест, и перекличка началась.

   – Господин Иван Расин! – громко провозгласил инспектор, озирая залу.

Старик Арно подошёл к инспектору и во всеуслышание прочёл только что полученную им записку от Расина-отца, который уведомлял начальство Сорбонны, что его сын, простудившийся накануне, не может явиться на акт; что и он, и мадам Расин, и в особенности сын их до конца надеялись, что доктор разрешит больному выехать, но что доктор не разрешил. Записка кончалась извинениями в том, что это уведомление прислано так поздно.

Директор и инспектор, один за другим, изъявили господину Арно сожаление, что внезапный недуг первого ученика лишает акт таких посетителей, как господин и госпожа Расины.

«Вот мне бы быть на месте Расина, – подумал Миша, – мне бы захворать, да хорошенько бы!..» Ренодо во все глаза смотрел на Мишу и злобно, казалось Мише, улыбался, глядя на его бледность.

   – Князь Михаил Голицын! – прокричал инспектор.

Миша, как окаменелый, продолжал стоять между Чальдини и Аксиотисом.

   – Князь Михаил Голицын! – повторил инспектор.

   – Иди же! – сказал Мише Аксиотис. – Ведь ты не один здесь. Если всякого будут выкликать по десяти раз, так мы не то что к обеду, пожалуй, и к ужину не поспеем.

   – Князь Михаил Голицын, – в третий раз сказал инспектор, когда Аксиотис привёл Мишу на второе место. – Мне приятно публично поблагодарить вас от имени господина директора и от всего совета Сорбонны за отличные успехи ваши по всем предметам, но вместе с тем я должен сделать вам маленькое замечание насчёт вашего греческого сочинения: у нас не принято, чтобы сочинения подавались подкленными; тем не менее можно это допускать на экзамене. В вашем сочинении нет ни одной ошибки, но, – всё равно, – если вы имели неосторожность разорвать его, то вам следовало его переписать. Господин аббат Ренодо отнёсся к этой небрежности слишком, по моему мнению, снисходительно. Он поставил вам шесть и ограничился только тем, что лишил вас приза; но если бы я был вашим экзаменатором, то я не был бы так снисходителен. Кроме лишения приза, я бы убавил вам балл, а может быть, даже и два.

Миша не отвечал ничего. Ему казалось, что всё, что он видит и слышит, происходит во сне.

   – Перекрести или ущипни меня, пожалуйста, Аксиотис, – сказал он.

   – С удовольствием, – отвечал Аксиотис и так крепко ущипнул Мишу, что тот чуть-чуть не вскрикнул...

   – Оскар Рибо! – провозгласил инспектор.

   – Я, право, как в тумане, – сказал Миша Аксиотису, покуда инспектор говорил краткую хвалебную речь Оскару Рибо, – ничего не понимаю, что здесь происходит. Какое это подклеенное сочинение? Какие шесть по греческому? Как это всё случилось?

   – Очень просто, – отвечал Аксиотис, – вчера ты хотел поморочить аббата, а нынче он тебя поморочил. Неужели он не мог догадаться, что ты нарочно путался на самых глупых вопросах? Ужо расскажу тебе наш заговор против тебя; теперь некогда, меня сейчас вызовут: у меня равные баллы с этим Рибо... да и проголодался я очень; если инспектор после всякой выклички намерен делать получасовые назидания, то этому конца не будет; кабы не эти тошные речи, так и до нашего угощающего скоро бы дело дошло, и мы бы могли уйти. Он объявил, что намерен прокутить по луидору с персоны; нас будет шестеро: я, ты, аббат, твой доктор Чальдини...

   – Господин Константин Аксиотис! – произнёс инспектор.

Аксиотис отошёл от Миши и встал перед четвёртым пюпитром.

   – Прошу быть хорошим соседом, – сказал ему Рибо, – мне совестно после твоих вчерашних подвигов сидеть выше тебя, Аксиотис; я очень хорошо понимаю, что это только оттого, что ты, как иноверец, не учишься богословию...

   – Господин Аксиотис, – сказал инспектор вполголоса, – в последние два месяца вы сделали такие успехи по всем предметам, что совет Сорбонны не мог не оценить вашего старания. Он поручил мне благодарить вас. Кроме того, почётный член нашего совета, профессор греческой литературы, заявил желание взять вас к себе в помощники, в репетиторы. Эта должность, которая даётся исключительно лицентиатам[73]73
  Высшая учёная степень студентов, окончивших курс наук.


[Закрыть], приведёт вас по окончании вами курса прямо к профессорской кафедре. Согласны вы принять эту должность?

   – Очень согласен... с большой благодарностью согласен, господин инспектор, – отвечал Аксиотис дрожащим от волнения голосом, и больше он не мог прибавить ничего. Неожиданное, небывалое предложение инспектора вывело его из обыкновенной его флегмы.

Перекличка продолжалась.

   – А что твой аппетит? – спросил Миша у Аксиотиса.

Аксиотис не отвечал ни слова.

   – Как ты находишь красноречие инспектора?

Аксиотис продолжал молчать.

   – Нравятся ли тебе его назидания?

Аксиотис всё молчал.

   – Какую он, однако, тошную сказал тебе речь!.. Да что это ты, право? Будешь ли ты наконец отвечать мне?..

Миша ущипнул Аксиотиса.

   – Что ты? – спросил Аксиотис.

   – Ведь я тоже умею щипаться, господин лицентиат. Полчаса, как я добиваюсь от вас, довольны ли вашим назначением, и не могу удостоиться от вас ответа. Вы уж слишком зазнались с тех пор, как вас произвели в репетиторы.

   – Ах, милый Голицын! Ты не можешь себе представить, как я счастлив! Я с вами нынче не обедаю: сейчас же побегу к Лавуазье и объявлю ему мою радость; ведь это всё по его милости случилось! Каково! Я буду зарабатывать по восемьсот ливров в год!.. А ты ещё говорил, что аббат злой!

   – Ты от радости, кажется, с ума сошёл, – возразил Миша, – к Лавуазье и после обеда успеешь съездить, а прежде всего не мешало бы тебе поблагодарить аббата и для этого не уезжать от обеда, на котором он обещал быть...

При вызове седьмым учеником Педрилло Ренодо подошёл к инспектору и шепнул ему, что, согласно своему обращению, он сейчас же едет к букинисту. Чальдини и трёх своих воспитанников он пригласил ехать с собой.

Как только они вышли на улицу, Миша и Аксиотис схватили аббата за обе руки и начали жать их изо всей мочи. Им ещё во время переклички чрезвычайно хотелось подбежать к аббату и расцеловать его...

   – За что это вы мне ломаете руки, господа? – сказал Ренодо. – А, понимаю. Это за то, что вы не получили призов за экзамен по греческому языку, но погодите мстить, призы ваши готовы: перед обедом мы заедем к книгопродавцу Дювалю, – это два шага от кофейной, где мы обедаем, и там я поднесу вам по экземпляру греческой Библии в переводе семидесяти толковников. Всякий раз, как вы её откроете, вы невольно вспомните и о вчерашнем экзамене, и о нынешней пересадке, и о вашем старом профессоре.

   – Мы и без библий никогда не забудем нынешнего дня, – сказал Миша.

   – Особенно я, – прибавил Аксиотис, – мне не надо никакой Библии в мире, чтобы вечно краснеть при мысли, как вы мне отомстили за мою гадкую, за мою отвратительную эпиграмму.

   – Ну вот и слёзы! – сказал аббат. – Хорош будет ваш пир, господин Мира, если мой адъюнкт останется в таком плаксивом настроении!.. И без благодарений ваших я вижу, что вы благодарны, Аксиотис, и знаю, что есть за что быть благодарным. Студентом риторики получить такое место, получить в такие лета возможность честным трудом зарабатывать себе на жизнь и, кроме того, продолжать бесплатно курс наук в Сорбонне, – это, конечно, не безделица; но плакать всё-таки же не из чего. Извольте сейчас же перестать плакать! А то и доктор Чальдини и ваши товарищи подумают, что вы самый корыстолюбивый человек в мире, что вы обрадовались восьмистам ливров содержания... Слышите ли, Аксиотис, теперь я ваш прямой начальник и имею право вам приказывать. Чтоб я больше не видел ваших слёз! Фу, как гадко быть таким корыстолюбивым! И когда подумаешь, что ему всего шестнадцать лет каких-нибудь! Фу, как стыдно!

Аксиотис вдруг расхохотался громким, весёлым смехом.

   – Что это вы? – спросил удивлённый аббат.

   – А вот что. Мне сейчас пришла в голову, может быть, и не новая, но очень интересная для психологии мысль, а именно: как часто справедливость справедливейшего начальника зависит от личного, временного впечатления. Покуда вы считали меня лентяем и презирали меня за то, что я не делал сочинений на «Илиаду», вы не пропускали случая, чтобы не попрекнуть мне моими двадцатью и даже двадцатью пятью годами. А теперь, когда я удостоился попасть к вам в адъюнкты, вы вдруг скостили мне восемь лет и убавили даже полтора года из истинно прожитой мною жизни!..

ГЛАВА IX
ОБЕД В КОФЕЙНОЙ ПРОКОПА

   – А в котором часу окончательно назначен твой обед, Мира? – спросил Аксиотис, вылезая из омнибуса, подвёзшего всю компанию к кофейной Прокопа. – Я, может быть, успел бы ещё съездить к Лавуазье, да, кстати, и навестил бы нашего больного. Вот и Голицын съездит со мной.

   – Съездить успеете, – отвечал Педрилло, – только не засиживайтесь ни у Лавуазье, ни у Расина: обед заказан ровно к пяти часам; значит, он будет готов к половине шестого, а теперь и четырёх нет. Я просил Прокопа, чтоб он приготовил нам обед на славу, обед, достойный нового адъюнкта, которого я имею честь угощать сегодня... А! Вот и мой адъюнкт, – прибавил Педрилло, увидев вышедшего из кофейной Акоста, – он здесь с двух часов хлопочет... Ну что, господин д’Акоста, передал ты меню господину де Прокопио?

   – Передал, господин Мира, он обещал употребить всё своё старание...

   – Поедем скорее, Голицын, сказал Аксиотис. – Аббат остановил их.

   – Куда это поедем скорее? – сказал он. – А призы вы позабыли? Нет, господа, прежде всего зайдёмте все к Дювалю... Вон, напротив. Я не долго задержу вас у него; а там поедем все вместе к Расину, да и Лавуазье навестим, пожалуй, чтоб поскорее объявить ему, что мы тяготимся одолжаться им, что мы в нём больше не нуждаемся, что мы теперь сами адъюнкты и даже готовы заплатить за все издержки, сделанные им для нас.

   – Отгадали, да не совсем, господин профессор, – возразил Аксиотис. – Мы ничуть не тяготимся благодеяниями господина Лавуазье. Мы знаем, что за его благодеяния нельзя расплатиться, что даже порядочно поблагодарить за них нельзя... А заплатить, точно, мы желали бы, но не за себя, а за отца, который остался должным ему около двенадцати тысяч.

   – Пуще всего, возьмёт с вас Лавуазье. Вы после этого не знаете банкирских обычаев. У них если потеря внесена в книгу, то всё равно что она канула в Лету. Стыдитесь не знать таких простых вещей! Грек и не знает, что значит Лета! Адъюнкт греческой словесности и не знает, что то, что кануло в Лету, из неё не вычерпывают... Хорош у меня адъюнкт, право... Стыдитесь... ведь вам...

   – Мне шестнадцать лет, – смеясь, перебил Аксиотис, – у меня на это есть свидетели...

   – А где Педрилло? – спросил Чальдини у Миши, войдя вслед за Ренодо и Аксиотисом в лавку букиниста.

   – Он вернулся в кофейную. Вспомнил, что ему надо заказать ещё какое-то блюдо; и Акоста побежал за ним.

   – Ну, господа, вот вам ваши призы, – сказал Ренодо, вручая Аксиотису и Мише по золотообразному, в бархатных переплётах экземпляру Библии... Могу я видеть господина Дюваля? – прибавил аббат, обращаясь к приказчику.

   – Его нет дома, господин профессор, – отвечал приказчик, – но он скоро должен быть, если вам угодно подождать его...

   – А как скоро будет он?

   – Не знаю, наверное, через полчаса, а может быть, и раньше; он поехал по известному вам делу к господину Дюбуа.

   – Так лучше, я ещё раз ужо заеду; а теперь, господа, съездим, пожалуй, к нашему больному, а коль успеем, так и к Лавуазье заедем...

Молодого Расина они нашли с матерью беседующим о происшествиях на экзамене и любующимся присланными ему призами. Он встал навстречу посетителям и после взаимных приветствий и поздравлений начал благодарить всех поочерёдно.

   – Меня-то за что? – спросил Чальдини, когда очередь дошла до него.

   – Вас? – за то, что вы поместили Голицына в наш пансион.

   – Ну это, конечно, заслуживает вечной благодарности, – сказал Чальдини, – но когда же я помещал его? Его поместили ваши родители. Их и благодарите...

   – Правда, – отвечал Расин, – но ведь вы привезли Голицына в Париж...

   – А за этот подвиг, – важно сказал Аксиотис, – мы все должны благодарить почтеннейшую госпожу Квашнину. Посвятим-ка ей благодарственную оду или сложимся, – благо мы все теперь миллионеры, – да поставим ей на площади Людовика XIII статую... Да что это ты, Расин, в больные записался. Мнимый больной какой-то; ничуть не похож ты на больного; поедем на обед к Мира; обед будет хороший, я читал меню...

   – Нет, господин Аксиотис, – сказала мадам Расин, – не соблазняйте его. Доктор велел ему дня три побыть на диете; я его ни за что не отпущу.

   – Да у меня и аппетита нет совсем, – прибавил Расин, – что-то голова тяжела, и грудь болит страшно... Матушка, велите кормилице принести сюда маленького Людовика, брата моего. Доктор Чальдини ещё не видал его...

Пробыв с мнимым больным менее четверти часа и заметив, что его клонит ко сну, Ренодо и Чальдини прошли в кабинет старика Расина, а Аксиотис и Миша поехали к Лавуазье. Банкир был с виду человек холодный, мало общительный, даже строгий, как ими почти всегда бывают люди, нажившие своим трудом большое состояние. Он ещё накануне знал о готовившемся повышении бывшего своего стипендиата. При появлении Аксиотиса с Мишей в его конторе он холодно обнял первого, слегка похвалил его за сделанные им успехи, пожурил, – тоже слегка, – за притворство в незнании по-гречески и в заключение подарил ему свои любимые большие серебряные часы, похожие на теперешние, так называемые луковицы, но считавшиеся в то время немалой редкостью даже в Париже.

   – Это чтоб вы не опаздывали на лекции, господин адъюнкт, – с холодной улыбкой сказал Лавуазье. – Аббат жалуется, что уже стар становится и намерен большую часть своих трудов по греческой кафедре возложить на вас. А вот это вам, – прибавил банкир, вручая Мише свёрток в пятьдесят луидоров. – Распишитесь в получении их да послушайтесь моего совета: не бросайте так деньги, право, пригодятся. Господин Липманн прислал нам ордер, чтобы со дня перехода вашего в риторику мы выдавали вам сверх этого свёртка по пятнадцати луидоров в месяц. Подумайте, что на такие деньги может очень прилично содержаться целое семейство.

   – А не пишет ли вам господин Липманн чего-нибудь о моём семействе? – спросил Миша. – Доктор Чальдини давно не имеет писем от моего деда.

   – Пишет, что он живёт на покое в каком-то монастыре за Волгой, что, впрочем, он здоров и очень доволен своим положением, – прибавил банкир, вероятно, сам от себя...

Когда Аксиотис заикнулся о долге своего отца, то, – как и предсказывал Ренодо, – Лавуазье не стал его и слушать.

   – Если бы ваш батюшка, – сказал он, – занял эти одиннадцать тысяч триста ливров в конторе и если б он умер, не успев с нею расплатиться, то, я согласен, долг сына заплатить за своего отца. Но это был не заем, а неудавшийся коммерческий оборот, и в то время как наша контора теряла одиннадцать тысяч, ваш батюшка потерял с лишком шестьсот тысяч. Я, конечно, не могу не похвалить вашей готовности заплатить за отца, но не могу же я согласиться отнимать у вас ваши последние трудовые деньги. К тому же есть слухи, что Леман, так бессовестно вас ограбивший, живёт теперь где-то под чужим именем. Бог даст, мы отыщем его и накроем, векселей его у нас много, и я надеюсь, что мы не только заплатим все долги вашего батюшки, но что и на вашу долю что-нибудь останется...

Минут за пять до назначенного амфитрионом Педрилло времени гости собрались на обед. Прокоп искусством своим превзошёл все ожидания. Обед, по луидору с персоны, показался чрезвычайно вкусным и доктору Чальдини, не избалованному итальянской кухней, и тем более аббату Ренодо и его студентам, привыкшим к незатейливой трапезе пансиона. Пир был весёлый, как всегда бывают пиры студенческие, и не очень шумный, как должны быть пиры молодых людей, удерживаемых присутствием старших в пределах приличия. Веселее всех казался сам амфитрион: он пел и итальянские песни, и французские куплеты, декламировал стихи Ариоста и Тасса, коверкал оды Малерба, провозглашал тост за тостом, требовал бутылку за бутылкой...

   – Смотри, как бы тебе не зарваться, – сказал ему Аксиотис, – уж мы, пожалуй, пять луидоров пропили.

   – Не бойся, не зарвёмся! – отвечал Педрилло. – Не пять, а семь луидоров мы прокутить должны. Расин у нас в счету, виконт д’Акоста считается тоже в числе приглашённых, а по условию с дядей его, маркизом де Прокопио, нам должны дать по бутылке на человека. Ты передал это условие своему дядюшке, виконт?

   – Передал, господин Мира... только какой же он мне дядюшка?

   – Всё равно. Он такой же маркиз, как и ты... Гарсон! Ещё бутылку ришбура. Четвёртая будет... Это любимое вино моего друга, его светлости принца всех литовских, польских и, вероятно, испанских Галиций; вы с его светлостью не шутите: она воспитана на этом вине своей тётушкой и придворным профессором менуэта и разных иных наук... За здоровье его светлости!..

Эту неостроумную шутку со «светлостью» Педрилло придумал с тех пор, как Миша перестал говорить ему ты.

   – Хорош будешь ты после седьмой бутылки, если перед четвёртой ты уже так кричишь, – сказал Чальдини племяннику.

   – Веселиться так веселиться, дядюшка, нынче наш день, завтра опять за работу!

Да, очень весел казался Педрилло. Но если б кто пристально вгляделся в его весёлость, то, конечно, усомнился бы в ней. Смущает ли его боязнь, что наивный барчонок проболтается и спросит его дядю о происхождении мнимого сына любви; томит ли его какое-нибудь другое тайное предчувствие, но чем больше пьёт Педрилло, тем меньше искренности в его смехе: как ни старается он утопить свою грусть в ришбуре, она нет-нет да вынырнет.

И в эти-то минуты он с усиленным остервенением хватается за избитые до пошлости остроты над происхождением Акоста.

   – Нет, право, виконт, – говорит он ему. – Дядюшка твой молодец хоть куда, напрасно ты от него отрекаешься; этот ришбур, клянусь, ничем не уступает тому, который споил профессора его светлости; в нём, главное, то хорошо, что чем больше пьёшь его, тем голова свежее. Не правда ли, господин виконт? Вы уже, кажется, три стакана выцедили, а голова у вас ещё свежее обыкновенного?.. Гарсон! Ещё бутылку, это будет шестая и... не последняя!

За седьмой бутылкой нападки на Акоста начались сильнее прежних.

   – Что ты пристал к этому мальчику, – сказал Чальдини. – Неужели ты не можешь найти шуток остроумнее и разнообразнее этой? Какое тебе дело до его происхождения?

   – Он происходит от знаменитого Уриила Акоста[74]74
  Философ первой половины XVII столетия, учитель Воруха, или Венедикта, Спинозы.


[Закрыть], который происходил от Маккавеев... в прямой линии, дядюшка.

   – Какое тебе дело? Помни, что ты происходишь от честного и трудолюбивого человека, от трезвого человека, хотя и моряка, и старайся тоже быть человеком честным, трудолюбивым и... трезвым, хотя ты и не моряк... Кстати, я ещё не сказал тебе, что твоя мать переехала в Кастелламмаре, я сам отвёз её туда, прожил с ней две недели и через неделю опять поеду к ней на всю зиму.

   – Будем помнить и... будем писать в Кастелламмаре, – отвечал Педрилло, кинув беглый взгляд на Мишу, как будто призывая его в свидетели того, что сказал его дядя.

   – Она намерена провести всю зиму у своего зятя, – продолжал Чальдини, – она очень подружилась с новой своей невесткой... Да, невестку её зовут, как и её, Элеонорой, поэтому не забывай всякий раз выставлять на адресе: рождённой Чальдини... Разумеется, не большая беда, если письмо твоё попадёт и к невестке, но всё же лучше...

Миша, в свою очередь, взглянул на Педрилло, и взгляд этот неприятно на него подействовал.

   – Это всё вздор!.. Я уже признался тебе, что соврал, стало быть, нечего и говорить об этом.

Педрилло быстро выскочил из-за стола и, взяв с собой Акосту, пошёл в соседнюю комнату, где на длинном, под мрамор выкрашенном столе расставлены были испанские и венгерские вина и разные иностранные ликёры.

   – Однако ж как он крепок на ноги, – сказал Чальдини, – языком мелет, сам не знает что, а ноги даже не пошатнутся; где это он выучился пить?

   – Уж, верно, не у нас, – отвечал Ренодо, – у нас за столом вина не подают.

   – Изредка покутить – не беда, – продолжал Чальдини, – я заметил, что это даже полезно для здоровья, но если с лёгкой руки все сорок два луидора истратятся так же, как первые семь, то я не предвижу для моего племянника ничего доброго.

   – О нет, не беспокойтесь, доктор, – сказал Ренодо. – Он вовсе не таковский. Никто из нас никогда не замечал в нём ни малейшего пристрастия к вину... Это он так, на радостях кутит. Он добрый малый, но жаль, что, подвыпив, так пристаёт к маленькому Акоста.

   – Скажите, доктор, – сказал Миша, я всё забываю спросить вас об этом: Педрилло вам родной или двоюродный племянник?

   – Родной. Его мать – моя родная сестра, но я привык с детства смотреть на неё как на родную мать. Она двенадцатью годами старше меня, и когда наша мать скончалась, она заменила её мне и моему покойному брату.

   – А Мира-отец давно умер?

   – Давно. Он погиб в стычке с алжирскими пиратами в восемьдесят четвёртом году; в июле десять лет минет... Я думал, Педрилло говорил вам это. Ш-ш-ш! Вон он идёт. Как бы не расстроить его этим грустным разговором.

Выпив в буфете большую рюмку ликёру и заставив своего адъюнкта выпить маленькую, Педрилло возвратился на своё место веселее или, правильнее сказать, мрачнее прежнего.

   – Что вздор? И в чём ты признался? – спросил его Аксиотис. – Уходя, ты пробормотал какие-то несвязные слова.

   – Вздор... конечно, вздор, что виконт происходит от Маккавеев.

   – Ну, опять начал! – сказал Ренодо.

   – По крайней мере, – продолжал Педрилло, всё больше и больше пьянея, – он происходит от них не в прямой линии. В нём течёт такая кровь, что всякую маккавеевскую за пояс заткнёт. Его мать, говорят, была красавица, а отец его был банкиром короля дон Педро II.

   – Послушай, Педрилло, – перебил его Чальдини, – ты уже слишком завираешься, – я, правда, обещал тебе не мешать веселью; но ведь ты напился до безобразия, до глупости. С чего ты взял говорить такие дерзости бедному мальчику, который тебе ничего не сделал? Положим, он не понимает твоей обиды...

Видя, что Чальдини за него заступился, Акоста счёл полезным заплакать.

   – Очень понимаю, господин доктор, – сказал он, всхлипывая, – не велите господину Мира обижать меня. Со вчерашнего утра он не даёт мне прохода: всё жидёнок да жидёнок!.. А вчера сами вы обещали, господин Мира, что если фокус ваш удастся...

   – Ну, полно, полно! – сказал Педрилло. – Говорят, больше не буду.

   – Что он тебе обещал, Джованни? – спросил Аксиотис.

   – Он обещал, что если я помогу ему сделать фокус с вашей картинкой и со шляпой господина Буало, то он... ведь я сдержал своё обещание, господин Мира, отчего ж вы не держите своего?

   – Вы были правы, мой любезный адъюнкт, – вполголоса по-гречески сказал аббат, – какой, однако, он притворщик!..

   – Да!.. Кто бы мог ожидать такой развязки! – отвечал, тоже по-гречески, Аксиотис. – Но, пожалуйста, оставьте это... Если бы не его фокус, то мне, может быть, не видать бы карьеры, которую я так быстро сделал.

   – Правда, – сказал аббат, – однако намерение его...

   – Право, ни слова не понимаю по-гречески, господа, – притворно обиженным тоном сказал Чальдини, – у вас, видно, важные секреты. Не хочу мешать вам. Прощайте, скоро восемь часов. Меня ждёт граф Шато Рено на вечер. А вы решительно не поедете к нему, Миша?

   – Нет, доктор. Скажите ему, что я очень устал после экзамена.

   – А ты? – спросил Чальдини у племянника.

   – Я? Если б я был представлен графу и если б получил приглашение, то непременно поехал бы.

   – Меня тоже ждёт одно дело, – сказал аббат, – поедемте вместе, доктор. А вы, господа, надеюсь, что к одиннадцати часам будете в пансионе, не засиживайтесь у адмирала на бале, господин Мира. Покажитесь только графу, если уж это так нужно, и не забывайте, что завтра надо встать рано, и встать с добрыми и свежими головами.

   – Поедем с нами, дружок, – сказал Чальдини дремлющему Акоста, – я завезу тебя в пансион, а то остроумный племянник мой без нас совсем одолеет тебя своими остротами.

   – Нет, господин доктор, позвольте мне остаться. Мира обещает, что не будет больше...

Вечер графа Рено, только с прошедшей осени возвратившегося из дальнего плавания, должен был начаться часов в десять. Не боясь опоздать на него, Чальдини зашёл вместе с аббатом в книжную лавку Дюваля с тем, чтобы из книжной лавки поехать переодеться домой. Чтобы реже разлучаться со своим племянником и Мишей, Чальдини охотно принял приглашение аббата остановиться в пансионе.

Дюваль вышел навстречу посетителям.

   – Я ожидал вас с большим нетерпением, господин профессор, – сказал он аббату с радостным видом.

   – Разве есть что-нибудь новое?

   – Как же. Очень новое, и такое новое, что давеча утром, возвращаясь домой и встретившись с вами, я хотел остановить ваш фиакр; но вы ехали не одни, и я не решился при людях...

Дюваль покосился на Чальдини.

   – Это доктор Чальдини, – сказал аббат, – можете смело говорить при нём, доктор знает всю нашу печальную историю... Что ж, отыскали вы вашего продавца, этого... как, бишь, его?.. Альфреда?..

   – Отыскал, профессор, совсем случайно отыскал: давеча утром, перед тем как увидеться с вами, я встретил моего продавца книг, он шёл отсюда и очень живо разговаривал с маленьким мальчиком...

   – Что ж вы не остановили их? Может быть, вы не совсем уверены, что это был Альфред Гаспар?

   – О нет. Я очень хорошо узнал этого молодого человека, но господин Дюбуа просил меня быть как можно осмотрительнее и не делать огласки. Поэтому я, перед тем как молодые люди поравнялись со мной, скрылся в воротах и стал следить... Они оба вошли в кофейную Прокопа.

   – Что ж дальше? – спросил Ренодо дрожащим голосом. – Мы сейчас из кофейной Прокопа и не видали там никакого Альфреда Гаспара.

   – То-то и дело, что Альфреда Гаспара зовут совсем не Альфредом Гаспаром. Его зовут Петром Мира.

   – Что?! – в один голос вскрикнули Ренодо и Чальдини.

   – Его зовут Петром Мира, – повторил букинист, – мне это сказал сам Прокопио, которого я и просил не выпускать молодого человека из виду. Этот Мира давал нынче большой обед своим сорбоннским товарищам. Я сам видел, как он хлопотал, бегал на кухню, пробовал и блюда и вина... Мальчика, который суетился вместе с ним, зовут Акоста, и теперь, если они даже и уйдут из кофейной, вам не трудно будет отыскать их... Довольны ли вы мною, господин профессор?

   – Очень доволен, благодарю вас, Дюваль, и сообщу о вашем усердии и о вашей осмотрительности господину директору, – отвечал аббат мрачным голосом и вышел вместе с Чальдини из лавки букиниста.

   – Жаль мне вас, мой бедный доктор! – после долгого молчания сказал Ренодо. – Ещё больше жаль, что это случилось в вашем присутствии, но, с другой стороны, такой гнусный поступок...

   – А что бы сделали вы, если б это случилось в моё отсутствие? Разве легче бы было? Что бы могли вы сделать с этим негодяем, который срамит и свою мать, и ваш пансион, и своих товарищей, и меня?..

   – Ужасное дело!.. Поедемте скорее домой, доктор. Потолкуем и авось что-нибудь придумаем. Вам теперь, я думаю, не до графа Рено?

   – Напротив, теперь больше, чем когда-нибудь, мне надо спешить к нему, и не на вечер, а перед вечером: он один может выручить нас... У вас бумаги этого негодяя?

   – У меня.

   – Поедемте. Пока я буду переодеваться, вы достанете его бумаги и велите уложить его пожитки. Бумаги я возьму с собой, а за пожитками пришлю через час или через два. Пётр Мира в ваш пансион уже не возвратится. Бедная сестра! Какой для неё будет удар!.. Впрочем... сказать ей: «Благоприятный случай... непреодолимое призвание... протекция адмирала...»

Переодевшись в чёрный бальный костюм и захватив с собой документы о рождении и крещении своего племянника, Чальдини отправился на вечер графа Шато Рено и вошёл в его кабинет часа за два до начала вечера.

Между тем в кофейную Прокопа начали с восьми часов собираться ежедневные её посетители, посетители самого разнообразного калибра: собирались и картёжники, и бильярдные игроки; застучало домино; началась игра в кости, ещё громче зашумел триктрак, к великой досаде мирных и тихих, но мало выгодных для заведения шахматистов. Загудел оркестр из двух скрипок и двух кларнетов; раздались куплеты то с патриотическим, то с оппозиционным направлением. Явились паяцы, астрологи, арлекины в коротеньких масках, коломбины в коротеньких юбках, и... мало ли какие посетители собираются на карнавал в кофейную Прокопа!..

За одним из столиков, соседним со столом, за которым продолжали пить сорбоннские студенты, сидел молодой человек, с виду лет двадцати с лишком, и разговаривал или старался разговаривать с половым. Половой никак не мог понять, чего добивается этот гость, он уже подносил ему и разные напитки, и разные блюда с закусками, но гость ото всего отмахивался обеими руками, продолжая свои однозвучные мычания.

После ухода аббата и Чальдини из кофейной, Педрилло злобно поглядел на выдавшего его Акоста и опустил глаза, не смея поднять их на Аксиотиса и на Мишу. Аксиотис успокоил его.

   – Напрасно ты сердишься на этого мальчика, – сказал он, – если б ты предупредил его, что дело не в простом фокусе, то, вероятно, он не проболтался бы, а выдать фокус – не большая ещё обида, особенно в сравнении со всеми оскорблениями, которые ты наносишь ему два дня сряду.

   – Мне досадно, – отвечал Педрилло, – что от глупой его болтовни ты можешь подумать, что я имел намерение повредить тебе; а я сам собирался после обеда рассказать тебе всю историю. Я предвидел, что из твоего Ментора не выйдет для тебя ничего неприятного, что, напротив того, он понравится аббату.

   – Ну, и тем лучше. Не будем больше говорить об этой истории, которая так благополучно окончилась. Не будем портить нынешнего вечера, который обещает быть очень весёлым... Посмотрите-ка, какой красавец подсел в наше соседство. О чём это он так долго разговаривает с половым? Видно, иностранец не умеет спросить, чего хочет.

   – Вот, – сказал Педрилло Мише, – извольте доказать, что ваша светлость действительно сорвалась с Вавилонской башни. Придите на помощь к этому несчастному чужеземцу, находящемуся в таком безвыходном положении.

   – Его языка, – отвечал, смеясь, Миша, – на Вавилонской башне не преподавали.

   – Ну так если вашей светлости не угодно выручить этого интересного иностранца, то я сам его выручу. Пойду проэкзаменую его по языкам, которые сам знаю.