Текст книги "Царский изгнанник (Князья Голицыны)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Припоминая обстоятельства поездки своей с царём Петром из Вознесенского монастыря в Преображенское и странную встречу на дороге со Стрижовым и со Щегловитовым, князь Василий Васильевич понял, что хотя эти известия преувеличены, однако ж они имеют некоторое основание. Он порадовался, что случай помог ему избавить Петра от угрожавшей ему опасности. Но в чём состояла эта опасность и вообще какая могла быть цель царевны захватить Петра, – этого он не понимал: спрятать русского царя так, чтобы никто не знал, где он спрятан, – дело довольно мудрёное. Убить его?.. Князь Василий Васильевич считал царевну неспособной на братоубийство.

Троице-Сергиева лавра с давних времён была любимым убежищем царских семейств от междоусобий. Она в отличие от других крепостей и монастырей была укреплена по всем правилам фортификации.

Судя по рассказам о жаркой стычке Петра со стрельцами и зная вообще, как стоустая молва любит преувеличения, князь Василий Васильевич не верил, разумеется, ни в стотысячную армию, находящуюся в распоряжении Петра, ни в намерение его идти войной на Кремль. Но для него было ясно, что, может быть, и без ведома царевны, а покушение на свободу Петра было сделано стрельцами; так же возможным казалось ему, что после неудавшегося покушения Щегловитов уговорил своих стрельцов провозгласить Софью Алексеевну царицей. Очевидно, во всяком случае, что предсказанная князем Василием Васильевичем открытая, неравная борьба уже началась и что она должна кончиться гибелью правительницы.

Да, положение Петра было крепко не одними стенами неприступной твердыни: права его, основанные на завещании царя Фёдора и подтверждённые представителями всех сословий, опирались, сверх того, на доверие русского народа, утомлённого частыми и кровопролитными междоусобиями. Петра князь Василий Васильевич считал непреодолимым, а дело царевны безнадёжно потерянным.

   – Я плохо верю всем этим скверным новостям, – сказал он серпуховскому помещику, – большая часть из них – чистая выдумка: накануне именин схимонахини Анфисы царь Пётр Алексеевич очень дружелюбно обедал у сестры; с именин я поехал вместе с ним в Преображенское, где пробыл до вечера; ужинал я у царя Петра с начальником стрельцов и другими стрелецкими офицерами, и, верно, мы знали бы что-нибудь о жарком сражении...

   – Мирская молва что морская волна, – сказала Серафима Ивановна. – Итак, батюшка князь Василий Васильевич, завтра ты изволишь уезжать отсюда; а нам-то когда прикажешь отправляться?

   – Да коль всё готово, так тоже завтра, – отвечал князь. – До Тулы доедем вместе; а там пообедаем и поедем, вы на Киев и на Житомир, а я в своё Медведково.

   – У нас всё готово к отъезду, – сказала Серафима Ивановна, – только нажарить кур да напечь пирогов на дорогу. Пойду распорядиться.

Чальдини очень удивился внезапной перемене, происшедшей в намерениях князя, и вместе с ним пошёл в его кабинет, чтобы расспросить его о причине этой перемены.

   – Дела в Москве принимают такой оборот, – сказал ему князь Василий Васильевич, – что Мише лучше ехать, хоть с Серафимой Ивановной, чем медлить минуту лишнюю. Здесь, в отсутствие моём, пример Серафимы Ивановны мог бы, конечно, быть очень вреден для Миши и я ни за что не оставил бы его на её руках, а за границей она поневоле присмиреет. В дороге Мишу она обижать не посмеет, зная, что ты будешь писать мне обо всём, что его касается; а немедленно по приезде в Париж ты передашь моё письмо графу Шато Рено, и прежде чем ты соберёшься во Флоренцию, Миша уже будет отдан в хорошие руки. Вели укладываться; я напишу покуда несколько писем, которые поедут с вами.

На следующий день, 10 августа, выехали; в дормез села Серафима Ивановна с Мишей и горничной Анисьей; на козлы сел фельдъегерь, а князь поехал в открытой коляске с Чальдини и со своим камердинером.

Управлять Квашниным остался бурмистр под наблюдением Вебера, который обещал Серафиме Ивановне писать ей каждые две недели, адресуя письма через Ригу в Париж на имя адмирала графа Шато Рено с передачей госпоже Квашниной. Несколько конвертов с надписями на русском и на французском языках были заблаговременно изготовлены самой Серафимой Ивановной.

Анисья очень просила голубушку-боярышню взять с собой её Анюту – полечить на немецкой стороне; она бралась всё время везти дочь на коленях, уверяя, что она никого не стеснит, что она маленькая и лёгонькая. Но голубушка отвечала, что Анютка может полечиться и у Карла Фёдоровича (Вебера), который за это получает жалованье, а что со стороны Анисьи даже неприлично просить везти никому не нужную девчонку в княжеской карете и вместе с молодым князем. Впоследствии Анисья часто сожалела, что не осмелилась попросить этой милости через князя Василия Васильевича, которому Серафима Ивановна ни в чём не отказала бы.

Всю дорогу от Квашнина до Тулы Миша горько плакал, не внимая утешениям тётки.

– Полно убиваться, Мишенька, – говорила она, – это, разумеется, делает честь твоему сердцу, что ты так любишь дедушку; но будь рассудителен: рано или поздно надо же расстаться с дедушкой. А у меня ты будешь как у Христа за пазушкой; никакому царевичу не может быть так хорошо, как тебе будет у меня, мой Мишенька; ну полно же всхлипывать...

В Туле наскоро закусили, отслужили напутственный молебен и расстались. Прощаясь, Миша так вцепился в дедушку, что его с трудом оторвали от него и почти без памяти отнесли в карету. Горячо чувствуется, хорошо любится в лета Миши. И куда девается впоследствии эта драгоценная чувствительность детского возраста?.. Куда? Она выбрасывается, как лишний груз в трудное плавание по морю житейскому...

ГЛАВА III
БРЕД ЧЕСТОЛЮБИЯ

В Медведкове с нетерпением ожидали князя Василия Васильевича. Сыновья его не знали, что предпринять, на что решиться в отсутствие главы семейства. Хотя они и открыто принадлежали к партии Иоанна и Софьи; хотя им на мысль не приходило, сделав с совестию слишком обыкновенную сделку, под предлогом патриотизма оставить царевну и перейти к будущему источнику милостей, однако ж последние поступки царевны так резко выходили из ряда самых отважных политических преступлений; её участие в заговоре Щегловитова против Петра было так очевидно, что страх прослыть сообщниками братоубийцы, весьма естественно, ослаблял их рвение к службе царевне. Если, с одной стороны, любовь к отечеству не избавляла их от личной благодарности к женщине, которой они были обязаны всей карьерой, то, с другой стороны, эта благодарность должна иметь пределы, и мысль положить голову на плаху, оставляя по себе память изменника, не могла не ужасать людей, дороживших мнением потомства. Брут для освобождения Рима не поколебался поразить своего благодетеля; но согласился ли бы он изменнически убить Помпея из личной благодарности к Цезарю?

Княгиня Мария Исаевна, как уже сказано, мало занималась внутренней политикой; но в этом деле она считала нелишним подать своё мнение. Вообще советы её отличались практическим благоразумием: не гоняясь за примерами древних римлян, о которых, правду сказать, она мало и слышала, и не понимая колебаний своего мужа и брата его, она говорила им, что так как царевна перестала ладить даже с царём Иоанном и так как, несмотря на указы обоих царей, она продолжает скрывать Щегловитова в своих потаённых теремах, то, рано или поздно, ей несдобровать и поэтому лучше всего оставить её на произвол судьбы, как сделала большая часть её партизан.

   – Если она опять всплывёт, что при её оборотливости не невозможно, – прибавила княгиня Мария Исаевна, – то вы всегда успеете возвратиться к ней и объяснить своё отсутствие желанием, для её же добра, сохранить хорошие отношения с дядей князем Борисом[11]11
  С князем Борисом Алексеевичем Голицыным, воспитателем Петра Великого.


[Закрыть] и другими сторонниками Петра.

   – Вот моё глупое мнение, я человек необразованный, – заключила княгиня Мария Исаевна, скромно опустив глаза к полу и через полминуты поднимая их к потолку с удивлением, что никто не возразил ей, – как можно, мол, такое гениальное мнение называть глупым!

Немедленно по возвращении в Медведково князь Василий Васильевич, расспросив подробно сыновей обо всём, что происходит в Кремле и в лавре, поехал в Кремль, несмотря на усталость, на проливной дождь, на начинающееся воспаление в боку. Это воспаление, от которого он отделывался обыкновенно кровопусканием, двухнедельной диетой и каким-то белым порошком, изобретённым доктором Чальдини, навещало его каждую осень, и так как после двухнедельного лечения он на всю зиму становился и крепче и бодрее, то, нимало не боясь этого воспаления, он привык с сорокалетнего возраста смотреть на него как на недуг, правда несносный, но неизбежный и необходимый для обновления его организма.

Царевну он нашёл очень изменившеюся: черты лица её, всё ещё прекрасные, погрубели; глаза впали и оттенились голубой каёмкой, всё лицо похудело и побледнело. Что произвело в ней такую быструю перемену? Угрызения ли совести, не поладившей с рассудком? Обманутые ли надежды честолюбия? Разочарования ли дурно распорядившейся любви? Неизвестно: и те, и другие, и третьи действуют разрушительно.

   – Пророчества твои начинают сбываться, князь Василий, – сказала царевна. – Видишь, в каком я положении; жребий брошен! Знаешь ли ты, что случилось во время твоего пребывания в Квашнине?

   – Слышал, – отвечал князь Василий, не столько садясь, сколько упадая на кресло, – я сейчас только с дороги, весь распростужен... слышал, царевна, и не верил ушам своим: всё единогласно говорят, что ты покушалась убить брата. Правда это?

   – Нет, неправда! С того вечера, как ты... как с тобой на этом самом кресле сделалось дурно... да тебе и теперь дурно, князь Василий?..

   – Да, очень болит бок; но я перемогусь... Продолжай, царевна.

   – С того самого вечера до Преображения я Ще... я его ни разу не видала. Двадцать четвёртого июля утром между нами было говорено, чтобы на другой день, в именины тётушки, он привёз Петра ко мне; и он должен был ожидать последних приказаний, которые я обещала дать ему по совещании с тобой... ты ушёл; ты помнишь, что в этот вечер нам было не до совещаний... и он решился действовать, не ожидая последних приказаний моих и не надеясь на твоё согласие. Он рассчитывал на лёгкий успех... Если б ему удалось, то, – клянусь тебе, моя цель была заставить Петра подписать отречение от престола, и больше ничего. Двоецарствие, ты сам говоришь, невозможно...

   – А если б, защищаясь, Пётр был убит? Ты не подумала об этом?

   – Ах! Это было бы самое счастливое, что только могло случиться и для нас и для России!..

   – Ты не подумала, что кровь его и бесчестие цареубийства пали бы на тебя, на меня, на моих сыновей и на всех твоих приверженцев?

   – Нет, кровь его пала бы на него самого, а бесчестие не могло бы коснуться человека, которому Россия столько обязана. Посмотри, что сделано в наше семилетнее правление: славный мир со Швецией и с Польшей; союз с императором против Порты... Что ещё и когда ещё сделает Пётр, а наши дела видела вся Европа; за них благодарит нас вся Россия, и она не променяет нас на семнадцатилетнего мальчика и на его безумные затеи. Права Петра неотъемлемы, ты говоришь; а разве права Иоанна и мои не такие же? За что младший будет владеть достоянием старших?.. Большинство московских жителей и все здравомыслящие дворяне за меня: на прошении, поданном мне о принятии престола, – тысячи подписей; на днях я получу другое прошение, – о немедленном короновании... Смешно бы было мне отказаться: глас народа – глас Божий.

   – Ты сама себя хочешь обманывать и утешаешься пустыми мечтами, – возразил князь Василий всё более и более слабеющим голосом. – Я не видал прошения, поданного тебе в праздник Преображения; но знаю, какие на нём подписи: кресты, может быть насильно выманенные стрельцами у безграмотных москвичей; есть ли между этими подписями хоть одно мало-мальски порядочное имя? Нет, царевна, тебе теперь одно спасение... позвони, пожалуйста, и прикажи дать мне стакан воды; попробую принять порошок: мочи нет больно... да оберни мне голову мокрым полотенцем... я чувствую, что начинается горячка...

   – На чём, бишь, мы остановились, – сказал князь Василий по уходе слуги, принёсшего воду, – теперь голове полегче, а бок всё ещё болит...

   – Ты говорил о единственном средстве моего спасения, но не лучше ли тебе лечь, князь Василий? Я бы послала за доктором...

   – Нет, не надо; я сейчас кончу и уеду. Итак, царевна, тебе одно спасение: выдать Щегловитова Петру ты не согласишься, и я сам не посоветую тебе бесчестного поступка. А уезжай, пока время; уезжай в Варшаву или в Вену; хоть со Щегловитовым уезжай; но не медли часа лишнего; а я без тебя помирю тебя с Петром на самых выгодных условиях. Ручаюсь, что для меня он сделает всё возможное; последнее время он очень полюбил меня. Послезавтра я буду у Репнина на манёврах... Завтра привезу тебе паспорты... Пётр, правда, чувствует свою силу, но он чувствует и свою неопытность и нуждается во мне... Пётр боится меня... Нет! Я так скоро своего места не уступлю! Я на этом месте сделаю такие дела, что вся Европа подивится им!.. А хочешь ли, царевна, ехать вместе со мной к Леопольду?..[12]12
  Леопольд I, германский император.


[Закрыть] Ах, голова, голова!.. Я совсем забыл, что ты едешь со Щегловитовым к Яну Собескому[13]13
  Ян III Собеский, польский король.


[Закрыть]. Едешь ты завтра или нет? – прибавил князь Василий, стараясь встать с кресла и тут же упадая в него.

   – Если успею собраться, так поеду, – отвечала царевна, видя, что бред усиливается, и боясь противоречить больному, – но мне кажется, спешить нечего, погодим до твоего выздоровления и тогда решимся; домой в этом положении тебе ехать никак нельзя.

Царевна позвонила.

   – Съезди как можно скорее к Фишеру, – сказала она вошедшему слуге, – и попроси его сюда, если его не застанешь дома, то привези другого доктора: князь очень болен!

Слуга торопливо вышел.

   – А покуда ты полечишься, – продолжала царевна, – многое может перемениться: я очень надеюсь на прошение от всех сословий... Посмотрим, что скажет Пётр на моей коронации: он не хотел соправительницы, так будет же над ним государыня!..

   – Да, будет над ним государыня! Будет над ним и государь! Я буду его государем! Нет, не я, а Щегловитов... Иоанн, Пётр, куда девать вас? – князь Василий Васильевич чувствовал, что бредит, но не мог удержаться. – Зачем Щегловитов подвернулся здесь, – продолжал он, – без него было так хорошо!.. А Пётр, Пётр – умный ребёнок... Миша тоже умный ребёнок. Нет, Серафима Ивановна, Чальдини не даст тебе умничать над Петром! Позовите Чальдини... Куда это ты ведёшь меня, Алексей Михайлович? – спросил князь Василий, чувствуя, что сильные руки людей, прибежавших на зов царевны, приподнимают его с кресла.

   – Успокойся, князь Василий, приляг на диван; ты очень болен!..

   – Ты думаешь, что я болен, ты думаешь, что я не в своём уме!.. Я знаю, что говорю тебе, государь; ты не любишь, чтобы тебе противоречили; ни один государь не любит противоречий, а я должен противоречить... поход в Перекоп – большая ошибка; не скоро исправит её Леопольд; а Щегловитов и Лефорт и подавно...

   – Скорее, доктор! – закричала царевна входящему Гульсту[14]14
  Голландец фон дер Гульст, лейб-медик царя Петра Алексеевича.


[Закрыть]. – Ему очень дурно!

   – Да, Серафима Ивановна, – продолжал кричать князь Василий Васильевич, – будешь ты под опекой в Перекопе, или я не буду министром... я первый министр и останусь первым министром! Пётр не посмеет свергнуть меня, меня, великого Голицына. Я нужен России, и Россия нужна мне...

Покуда готовили всё нужное для кровопускания, Гульст объяснил царевне, что, приехав к Фишеру и не застав его дома, он встретил у него её посланного и поспешил на помощь к больному.

Услыхав звуки французского языка и увидев напудренный парик, князь Василий Васильевич принял Гульста за Людовика XIV и тут же вступил с ним в разговор:

   – Конечно, царствование вашего величества полно славы; но и наше будет такое же. Мы заключим союз как равные! Россия и Франция, в тесном между собою союзе, предпишут закон всей Европе. Турции не будет!.. Ох! Как тяжелы скипетр и корона!

Ему казалось, что палка, которую ему дали в руку перед кровопусканием – скипетр, а мокрое полотенце на голове – корона.

   – Однако не надо, чтоб вы требовали выдачи Щегловитова: её царское величество Софья Алексеевна ни за что не согласится выдать его; он её... Вы мне сделали больно, государь!..

В эту минуту из руки, державшей скипетр, хлынула кровь, и князь Василий Васильевич впал в обморок.

На следующий день Фишер настоял на том, чтобы больной был перевезён в Медведково – подальше от театра политических действий. Князь Василий Васильевич всю дорогу был без памяти и не сказал ни слова. Фишер, давно знакомый с организмом своего пациента, не очень беспокоился его болезнью, хотя и видел, что она в эту осень обещает быть и опаснее и продолжительнее, чем в предыдущие. Он вообще не любил мудрить, испытанный чальдиневский порошок до сих пор приносил пользу, и Фишер решился ограничиться им и на этот раз.

Если б все врачи были такие, как Фишер, то, вероятно, не состоялся бы указ, изданный во время правления Софьи Алексеевны о том, что всякий лекарь, уморивший своего больного, будет казнён смертью. Ныне многие (не врачи) сожалеют об отмене этого указа.

На четвёртые сутки болезни князь Василий Васильевич пришёл в память, но говорить ещё не мог; да Фишер и не позволил бы ему говорить. На девятые сутки был кризис, после которого больному стало делаться заметно лучше, и на одиннадцатый день князь Борис Алексеевич, несколько раз просившийся к своему двоюродному брату, получил наконец от Фишера позволение навестить больного.

От брата князь Василий Васильевич узнал, что Пётр, несмотря на собственные заботы и на неприятности с сестрой, принимает большое участие в его болезни и зовёт его по выздоровлении к себе. Сыновья князя Василия Васильевича часто навещали царевну, предлагая проводить её до границы или даже до Варшавы; но царевна наотрез объявила, что до выздоровления их отца она Кремля не оставит. Она несколько раз посылала то князя Алексея Васильевича, то брата его в лавру с поручением уговорить царя Петра переехать в Кремль, обещая, именем царя Иоанна, что виновные стрельцы будут немедленно отданы под суд; с этим же поручением она посылала к брату и князей Прозоровского и Троекурова; но ни Голицыным, ни Прозоровскому, ни Троекурову не удалось выманить Петра из крепкой его позиции. Он, конечно, не сомневался ни в преданности ему этих бояр, ни в искренности обещаний царя Иоанна; но сестре своей он уже давно верить перестал.

Между тем с таким нетерпением ожидаемая царевной челобитная о коронации была ей подана; подписей и крестов было на этой челобитной ещё больше, чем на первой, и царевна ободрилась.

Но Пётр тоже не унывал и не дремал. В ответ на челобитную он грозными грамотами потребовал к себе по десять человек с каждого стрелецкого полка для отчёта в новых .затеянных стрельцами смутах, а брату Иоанну написал Пётр, что так как третье зазорное лицо, сестра их, продолжает упорствовать и мутить царством и в титлах писаться и хочет для конечной их, государей обиды венчаться царским венцом и стрельцы, над коими потребно учинить суд из правдивых судей, продолжают сочинять возмутительные грамоты против власти, им, обеим особам Богом вручённой, то он, Пётр, умоляет государя-братца положить конец междоусобиям, раздирающим их отечество, и примерной казнью мятежников отнять у царевны всякую возможность на дальнейшее сопротивление.

Князь Борис Алексеевич Голицын, пробыв всё утро в Медведкове, к вечеру возвратился в Троицкую лавру и сообщил царю Петру, что брат его, князь Василий, всё ещё очень болен, но что недели через две он надеется выехать и что он сочтёт первым долгом явиться к государю – поблагодарить его за милостивое участие, принимаемое им в его выздоровлении.

Наконец, после трёхнедельной болезни, накануне Нового, 1689 года, 31 августа, пользуясь ясным солнцем и тёплой погодой, князь Василий Васильевич сел в знакомую читателю открытую коляску и отправился в Троицкую лавру.

Пётр, не подавая ему руки, холодно указал на кресло и, не садясь сам, стал ходить по комнате, придумывая, с чего бы начать разговор. Очевидно было, что начало этого разговора очень затрудняло Петра.

   – Ты на меня гневаешься, государь, – сказал князь Василий Васильевич, – я это вижу и, может быть, отгадываю за что.

   – Послушай, князь Василий, – отвечал Пётр, – я не хочу с тобой хитрить, – дипломатничать, как вы это называете, я считаю тебя за честного человека и прошу тебя: обещай мне отвечать правду на вопросы, которые я предложу тебе.

   – Позволь спросить тебя, государь: вопросы эти будут касаться одного меня или ещё кого-нибудь?

   – Одного тебя, и больше никого.

   – Обещаю сказать тебе всю правду, государь.

   – Хорошо!.. Знал ты или не знал о заговоре сестры моей со Щегловитовым и со Стрижовым захватить меня на дороге в Преображенское?

   – Не только не знал, но и не подозревал, государь. Ты помнишь, как Стрижов удивился, увидав меня в твоей карете...

   – Я думал об этом, если, зная о заговоре, ты не предупредил меня, то, значит, ты ему сочувствовал, а если б ты ему сочувствовал, то не помешал бы ему исполниться. Зотов[15]15
  Дьяк Челобитного приказа Никита Моисеевич Зотов обучал царевича Петра грамоте и закону.


[Закрыть] это называет, кажется, дилеммой, и дилемма сия зело красна и убедительна; но что для меня не красно и неубедительно, что до сих пор остаётся загадкой – это то, что Щегловитов с десятком таких же сорванцов, как он сам, смел покуситься... Второй вопрос: советовал ты сестре моей бежать в Польшу и с помощию Собеского объявить мне войну?

   – Государь, миром третьего года[16]16
  Этот мир был заключён князем Василием Васильевичем Голицыным в Москве 26 апреля 7194 года от сотворения мира по старому стилю (6 мая 1686 года от Рождества Христова по новому стилю).


[Закрыть] царевна поставила себя в слишком дурные отношения к польскому королю, чтобы подобные советы могли прийти мне в голову. Да и неужели ты считаешь меня способным вооружать Польшу против России?

   – Это не ответ, а вопрос, – отвечал Пётр. – Я спрашиваю, советовал ли ты сестре моей ехать в Польшу.

   – Советовал, государь, и теперь советую; но не для продолжения междоусобий, а для прекращения их. В её отсутствие власть твоя так окрепнет, что царевна уже не будет в состоянии вредить тебе и по возвращении примирится со своим положением. Я помню, как сквозь сон помню, я уже начинал заболевать, что предлагал царевне сделать всё возможное, чтобы примирить вас в её отсутствие.

   – Нет, поздно ей со мной мириться!.. Что ж, согласна она уехать и, может быть, думает она взять с собой Щегловитова и Стрижова?..

   – Государь, во время моей болезни царевна была в Медведкове всего один раз и не говорила со мной о делах...

   – На это, впрочем, можешь не отвечать: это касается не лично тебя. Ну а перед болезнью ты не говорил о её коронации, не поощрял её?

   – Государь, я доложил тебе, что в последний раз, как я видел царевну в Кремле, я уже был очень болен...

   – Знаю, и я говорю не об этом последнем разе, а о тех советах, которые ты давал сестре моей до твоего отъезда в Тулу.

   – До отъезда в Тулу я не дал царевне ни одного совета, который не клонился бы к вашему примирению и к отречению её от соправительства.

   – Верю тебе, – сказал Пётр, подойдя к князю Василию и пожимая ему руку, – верю и благодарю; а об этом последнем разе, о первом дне твоей болезни, и говорить не стоит: я знаю твой разговор с Людовиком XIV; знаю и то, что за лихорадочный бред человек отвечает так же мало, как и за сон, который ему приснится.

   – Неужели Гульст передал тебе, государь?..

   – Всё передал: и о скипетре, и о короне, – отвечал, смеясь, Пётр, – но вовсе не с тем, чтобы повредить тебе: он знает меня хорошо... Ну ещё один вопрос, последний: советовал ли ты сестре моей, в бреду ли или не в бреду, ни в каком случае не выдавать мне Щегловитова?

В бреду не помню, что я ей говорил; а не в бреду я точно советовал не выдавать Щегловитова.

   – Могу ли я узнать причину этого мудрого совета?

   – Не спрашивай, государь; я не могу сказать её никому в мире.

   – Даже мне?

   – Тебе – меньше, чем кому-нибудь, государь; да и... Щегловитов теперь совершенно безвред...

   – А обещание?

   – Обещание касалось моих тайн, и я не скрыл от тебя ни одной, государь.

   – Хорошо! – сказал Пётр, показывая внезапно похолодевшим тоном, что аудиенция окончена. Он подошёл к бюро и, остановившись перед ним, начал разбирать лежащие на нём бумаги.

Князь Василий Васильевич кончил аудиенцию почти теми же словами, которыми он начал её.

   – Государь, – сказал он, – ты на меня гневаешься, и я понимаю это, но со временем ты увидишь, когда-нибудь ты, может быть, узнаешь то, что я теперь не могу открыть тебе... Тогда ты отдашь мне справедливость, тогда...

Пётр, не отвечая ни слова, углубился в бумаги, и князь Василий, поклонившись и прихрамывая, вышел из царского кабинета.

На следующее утро, подъезжая к Кремлю, он был ещё издали поражён зрелищем необыкновенным.

«Должно быть, справляют Новый год», – подумал он.

На площади, перед дворцом, стояло несколько бочек, вокруг которых, – кто с кубком, кто со стаканом, кто с отбитым дном бутылки, – суетилась толпа народа, большею частию военного. Обедня только что отошла, и пир только что начинался, но уже иные пировавшие были очень пьяны, и пьянее всех, как и следовало, распорядители пира, то есть стрельцы, приставленные к бочкам для правильного угощения приглашённых. Порядка не было никакого: шум, крик, брань, драка жаждущих с распорядителями; требования полупьяных; ругательства совершенно пьяных, обрезавшихся в кровь днами бутылок; увещания офицеров пить без шума, без споров и по очереди; громогласные тосты за великую государыню Софию Алексеевну, проклятия Нарышкиным и немцам, испортившим русскую землю, – всё это, как громовые перекаты, раздавалось на площади, и над перекатами этими господствовал голос высокого, стройного стрелецкого начальника, стоявшего на крыльце дворца и читавшего манифест.

– «Божиим всемогущим произволением, – читал Щегловитов, – и его десницей, аз, царица и великая княжна Софья Алексеевна, всея великия, малыя и белыя России самодержица всим обще и каждому зособно[17]17
  Особенно.


[Закрыть], кому ведати надлежит, объявляем поневаж[18]18
  Так как.


[Закрыть] с грустию виделись мы[19]19
  Видели мы.


[Закрыть] несчастливый стан[20]20
  Положение.


[Закрыть] русского народа и снизойдя к челобитной московских и всея России обывателев, абыеьмо[21]21
  Чтобы мы.


[Закрыть] царским венцом праотцев наших венчатися соизволили, мы, великая государыня, будучи горестию всенародною и слёзными челобитиями ублаганы[22]22
  Тронуты.


[Закрыть], постановились мы престол прияти и венцом царским венчатися. Того ради, перестергаем[23]23
  Предостерегаем.


[Закрыть] мирной народ от вражьих кривд и здрад[24]24
  От измены.


[Закрыть] злодеев наших Нарышкиных, в Троицкой лавре обретающихся и молодого царевича мутящих, абы здрайцами[25]25
  Изменниками.


[Закрыть] овыми[26]26
  Теми.


[Закрыть] прельщати себя не допущали...»

Увидев князя Василия Василиевича, Щегловитов прервал чтение и поспешно скрылся. Двое стоявших около него офицеров почтительно посторонились, давая князю Василию Васильевичу дорогу. У каждого из них было в руках по большой кипе ещё мокрых манифестов.

   – Что это такое? – спросил князь Василий, взяв один экземпляр и пробегая его глазами.

   – Это манифест нашей государыни, – отвечал один из офицеров.

   – Приказано было прочесть его за обедней, – прибавил другой, – да поп говорит, что писанное плохо видит; манифест только сейчас отпечатали и принесли.

   – Царевна наверху? – спросил князь Василий.

Государыня изволит сейчас сойти: будет присутствовать при казни своего ослушника.

   – Какого ослушника?

   – Нечаева, бывшего полковника шестого полка; вон он стоит у стенки; послали за топором и за плахой, да что-то долго не несут...

Тут только князь Василий увидал и узнал молодого стрелецкого полковника Нечаева: весь оборванный, без кафтана и крепко связанный, он стоял шагах в десяти от крыльца, окружённый шестью или семью воинами, приставленными к нему стражей, и толпой пьяных стрельцов, бранивших несчастного самыми площадными словами.

   – Как попал сюда полковник Нечаев? Чем провинился он и кто приказал его казнить? – спросил князь Василий Васильевич у одного из офицеров, державших манифесты.

   – Он уже не полковник, – отвечал офицер. – Государыня разжаловала его, а Феодор Леонтиевич, именем государыни, приказал его казнить за то, что он приехал из лавры с возмутительной грамотой от Нарышкиных и, назвавшись посланным от царя, прочёл её перед съезжими избами... да что-то долго не найдут топора...

   – Подведите сюда полковника! – крикнул князь Василий караулу.

Первый министр государства, великий канцлер, любимец правительницы и обоих государей, – всё это не составляло особенной важности в глазах стрельцов, которые считали себя обязанными несравненно большим почтением всякому военному офицеру, чем любому сановнику в гражданском одеянии; но в князе Василии Васильевиче Голицыне, кроме сановника и министра, они видели своего главнокомандующего, ещё недавно водившего их в Перекоп, а известно, что вид главнокомандующего всегда производит на русского воина магическое действие: при виде главнокомандующего самые буйные солдаты делаются застенчивыми, как красные девушки; пьяные мгновенно отрезвляются; тяжело раненные перестают стонать; даже умирающие стараются улыбнуться и перед смертию хоть раз крикнуть при начальстве: «Рады стараться!..»

Начальник приставленной к Нечаеву стражи живо подтянул пояс на кафтане, поправил перевалившиеся набок латы, скомандовал что-то своей команде и, держа руку под козырёк, подвёл арестанта к главнокомандующему.

   – Объясни мне, пожалуйста, Нечаев, – сказал князь Василий Васильевич молодому человеку, – что здесь происходит и чем ты провинился перед царевной.

   – Ничем! – гордо отвечал Нечаев. – Государь Пётр Алексеевич послал меня с грамотой к стрельцам; я обещал доставить её и прочесть вслух; и я доставил и прочёл её.

   – А что сказано в царской грамоте?

   – Сказано, что государь требует немедленной выдачи мятежников Щегловитова, Петрова, Стрижова, Рязанова, Айгустова и их сообщников. Стрельцы колебались; иные соглашались выдать царских злодеев: «Мы за воров не стоим!» – кричали; но Фёдор Леонтьевич пересилил: велел связать меня; сломал мою саблю над моей головой и послал за топором. Уж лучше б отрубил мне голову саблей или застрелил бы из ружья! Я не боюсь смерти; если я дрожу, так это от холода, а не от страха.

Зная, до какой степени привезённая им грамота была вредна для политики новой царицы, Нечаев был убеждён, что князь Василий Васильевич, действующий во всём с ней заодно, подозвал его только для того, чтобы поскорее с ним покончить. В эту минуту, окружённый тысячами любопытных глаз, смелый стрелец не только не надеялся на пощаду, но даже и не думал о ней: он думал только о том, чтобы не осрамиться и умереть молодцом.