Текст книги "Бойцовые псы"

Автор книги: Сергей Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Давай, Бой! – ликующе заорал он, и болельщики лайки радостно подхватили:

– Давай, Бой, поставь фашисту пистон!..

Какое-то время спустя судья дал отмашку и, работая своей палкой-остолом, помог хозяевам растащить упирающихся окровавленных псов в разные углы.

– Я думаю, тут всё ясно, – сказал судья. – Бой можно прекратить.

– И это всё? – искренне недоумевал Каморин, обернувшись к Ирине. – Из-за чего же столько шума? Запрещают, проводят тайно… И этот твой тоже – кровища, жуть, будешь доволен… Вот и все так в этой вашей Москве – одна видимость, один обман.

Она только пожала плечами, зябко кутаясь в свою шубейку. А события на площадке, между тем, развивались своим чередом.

– Нет, это почему же прекратить?! – громко возмутился хозяин лайки, и болельщики дружным ревом поддержали его.

– Не хрена! Сказано до конца – значит, до конца! За что деньги-то брали?!

Собак спустили снова. По заторможенности, вялости движений овчарки чувствовалось, что она совсем ослабла – от усталости, от ран… Лайка же, следуя своей охотничьей повадке, нашла на этот раз самый короткий и самый верный путь к победе. Едва спущенная хозяином, она в мощном прыжке коварно, сбоку ударила соперника грудью и тут же оседлала его, стремящегося устоять, сверху. Овчарка рухнула набок и, придавленная к земле, попыталась было вывернуться, но где там! Лишенный способности защищаться, пес только клацал в бессильной злобе зубами, в то время как лайка полосовала и полосовала клыками шкуру на его шее, неуклонно подбираясь к самому горлу.

– Ну что же ты, Ральф! – в отчаянии вздохнул хозяин на весь манеж, и толпа радостно загоготала, передразнивая:

– Ну что же ты, Ральф! Обхезался, паскуда немецкая! Дави его, Бой, дави, сибиряк.

Каморин вдруг поймал себя на том, что психоз азарта захватил и его тоже. А кровожадный патриотизм болельщиков заставил его даже хмыкнуть с веселым одобрением.

– Ничего представление, – полуобернулся он к Ирине, не в силах оторвать взгляд от остервенелой лайки. Овчарка уже судорожно сучила задними лапами в предсмертных конвульсиях. – Ошибся поначалу, извиняюсь. Не соврал твой Седов, захватывает. Не находишь?

– Я замёрзла, – сказала она, стараясь не смотреть на Каморина. – Может, пойдём?

Он бросил на нее мгновенный взгляд и отвернулся, ничего не ответив, только нашёл её руку и задержал в своей.

Несчастная овчарка хрипела предсмертным хрипом. Сейчас, сейчас все кончится. Рука Каморина в возбуждении до боли стиснула ее запястье.

– Гадость какая! – во всеуслышание сказала Ирина, выдёргивая свою руку. – Не могу больше, тошнит! Неужели ты, полковник милиции, не можешь остановить это безобразие? Ты только посмотри на эти рожи – они же все убийцы сейчас!.. Да прекратите же кто-нибудь этот ужас! – закричала она.

– Бабам, между прочим, тут вообще не место, – откликнулся кто-то, и все одобрительно загудели, включая дамочек.

– Ты бы воздержалась от истерик, – процедил сквозь зубы Каморин, не отрываясь от ринга. – На то они и бойцовые, эти собаки, чтобы драться до последнего издыхания. А пока живы – должны рвать, грызть, убивать – такое у них жизненное предназначение!..

– Глупости всё это, – не согласилась Ирина. – Выяснили, кто сильнее, и хватит…

И осеклась, увидев его тяжёлый презрительный взгляд.

– Во-первых, я никогда не говорю глупостей, заруби это себе на носу, если не хочешь поплатиться серьёзно. А во-вторых, стой и не мешай смотреть. Не хочешь – не смотри, а мне не мешай. И не вздумай свалить. Сходи в буфет, если он есть, в туалет, но чтобы меня дождалась. Понятно говорю?

Взгляд его был неприятен, подавлял волю, она понимала, что он угрожает, даже запугивает ее; ей и вправду стало страшно – в ее жизни, в которой, в общем-то, было все, никто еще с ней так не обращался. Но сдаваться вот так, сразу, было не в ее правилах. Ее ведь тоже не на помойке нашли!

– Но если вопрос так стоит – или я, или собаки, – может, я всё-таки пойду?

– Я же сказал, кажется: будь здесь и не мешай! – всё так же властно бросил он сквозь зубы, даже не удостоив её взглядом. Так что она даже обрадовалась, когда почувствовала, как его тяжелая рука хозяйски легла ей на плечо. «Ага! – торжествующе подумала она. – Все же боишься, что уйду, оскорблюсь от твоей дрессировки». Но уже в следующий миг честно сказала себе, что дело вовсе не в этом – просто ему захотелось облокотиться обо что-то, потому что так удобнее стоять. Стоять и знать, что она никуда не денется, как эта бедная овчарка с прокушенным горлом, которую двое мужиков утащили с ринга куда-то за ворота…

Жалко, конечно, было собаку, а в то же время Ирина вздохнула с облегчением – ведь это означало, что отвратительный бой, на который затащил ее Камо-рин, это ликование быдла по поводу убийства кончилось и можно наконец отсюда уйти. И потому сердце ее даже не екнуло, когда возле них остановился вдруг крепыш лет двадцати. А крепыш наклонился и спросил Каморина задушенным шепотом:

– Ставить будешь, командир?

– Ставить? А что, разве бой не кончился?

– Да ты что, командир, в натуре! Все только начинается, это вроде как разминка была. Ну чего? Полета за себя, полета за леди. У нас в хороший день до пятидесяти лимонов сорвать можно, чесслово!

– Я, может, и поставил бы, да только на кого? Я тут у вас первый раз, да и вообще – приезжий…

– О, мы приезжих любим! А что первый раз – так это даже хорошо. Новички всегда выигрывают, может, даже слышали про такой закон природы? Рассказываю, на кого ставить. Лайку, ну, этого, Боя, вы уже видели, верно? Знатная собачка. У нас олимпийский принцип – игра навылет. Победил – стыкайся дальше, ну, и так далее. А с кем будет Бой стыкаться – вон он, кобель, очереди ждет, видите?

Парень показал в сторону выгородки, за которой стоял франтоватый мужик, держащий на поводке невзрачного коренастого пса какого-то непривычного для глаза тигрового окраса. Приземистый, коротконогий зверь не произвел на Каморина особого впечатления, хотя даже ему, ничего не понимающему в собаках, сразу бросилось в глаза, что пёс обладает необыкновенной физической силой. Но вот рост… Овчарка была одного роста с Боем, и то оказалась под ним, а эту коротконожку он сразу под себя подомнет, придавит и загрызет сверху – Каморин вполне оценил этот боевой прием понравившейся ему лайки.

– Ну и что это за чудо? – спросил он малого.

Тот заглянул в бумажку.

– Кличка Стэнли. Пит-буль или американский стаффордширский терьер.

– Ладно, – сказал Каморин. – Из патриотических чувств ставлю на лайку… Не хочешь поставить? – повернулся он к Ирине. Та только дернула плечом, что должно было означать крайнюю степень возмущения его беспардонностью. – Ну вот, видишь, – засмеялся Каморин, протягивая малому деньги, – леди не хочет. Так что придется мне в одиночку поддерживать ваш противозаконный бизнес.

– Дело хозяйское, – неопределенно сказал малый, бросив на Каморина беглый цепкий взгляд, будто старался сфотографировать его, запомнить, но так, чтобы не обратить на себя внимание. – У нас все без обмана. Просто хотим сделать как можно лучше клиентам.

– Ну-ну, – засмеялся Каморин, – ты зря лапшу-то переводишь, она у меня, у мента, на ушах совсем не держится. Да ладно, ладно тебе, я сегодня не при исполнении…

Следующий бой получился недолгим. Лайка, распаленная предыдущей победой, попыталась оседлать нового низкорослого противника с ходу. Но не тут-то было. На пит-буля не производили ровно никакого впечатления ни мощные удары грудью, ни мгновенные укусы в шею и плечо; откуда бы лайка ни налетала, американец встречал ее мордой к морде, холодным взглядом маленьких равнодушных глаз. Он стоял на земле на своих коротковатых, кривоватых ножках так прочно, обладал такой молниеносной реакцией, таким бесстрашием, что Каморин мгновенно понял: денежки свои он выложил совсем зазря, выбросил, можно сказать, на ветер. Но посмотреть на такое – и денег не жалко. Он уже как бы предчувствовал, что должно произойти, всецело завладевший Павлом Романовичем азарт вдруг приобрел какой-то странный оборот: он сейчас стал как бы и пит-булем, и лайкой одновременно; и вот как раз лайка-то в нем, внутри него понимала, что противник ее безжалостен и страшен и что сделать с ним она ничего не в силах.

Исхитрившись, Бой все-таки улучил момент и оседлал врага своим излюбленным приемом, сверху, норовя уже впиться в могучую шею, всю в складках короткошерстной шкуры. И это была самая страшная ошибка Боя: пит-буль и тут встретил лайку мордой к морде, потому что той не удалось сбить его с ног, и теперь он, пусть и придавленный к земле, мог без особых усилий достать до горла противника – лишь бы оно открылось. И оно открылось в тот самый миг, когда лайка уже готова была вонзить клыки в загривок пит-буля. Лайка, завизжав от ужаса, рванулась вбок, чтобы оторвать от себя врага, но мощные челюсти Пит-буля лишь сильнее сомкнулись на ее горле. Мощным движением короткой шеи пит-пуль перевернул лайку в воздухе и теперь, уже сверху, как ножом, вспорол ей горло, жадно слизывая хлынувшую из яремной вены кровь… Так вот, наверно, его английские предки валили и рвали на средневековой травле быков – а тут перед ним была всего лишь жидконогая грациозная лайка…

– Э-э-э! – заорал хозяин Боя, теряя свой замечательный румянец. – Так не пойдёт! Уйми своего борова, слышишь!

И безжалостная толпа, которая каких-нибудь еще пятнадцать минут назад вся болела за Боя, поддерживала его, зареготала в едином порыве:

– Ох-хо-хо! – грохотала толпа. – Ну, силен! Да он же у тебя медвежатник, кобель-то, чего ж он с каким-то там боровом не управился?! Нет, брат, драка есть драка!

– А я говорю – пусть даст своему кобелю по ушам! Судья! Пусть он даст ему по ушам, чтобы челюсти разжал. – Хозяин лайки в ужасе прыгал вокруг собак, не понимая, что все уже кончено.

– По ушам, – весело говорил судье хозяин питбуля, любуясь сведенными намертво челюстями своего питомца, – это, может, на кого и действует, только не на моего! Раз челюсти сжал – все, писец. Он и меня, бывает, прихватывает. Я ему кричу: «Фу, сволота!» Нельзя, мол, так с хозяином-то. Смотрит только на меня виновато, а сделать с собой ничего не может. Во какая штука! И хочет, а не может, только перехватывает зубами. Вон, видите. – Он задрал рукав куртки, а потом и рубахи, показывая всем желающим шрамы от укусов любимца.

– Да это уж что говорить, – заметил судья, пуская в ход остол и помогая оттащить победителя от бездыханного противника. Бойцовая порода – она и есть бойцовая порода. Мы по первости все пытались им челюсти разжимать – где там! Пока сам не разожмет – ничего ты с ним не сделаешь. Бойцовый пес – он как смерть: ты что ни делай, а если он в горло вцепился – всё. Издохнет, а зубы не разожмёт…

Каморин, сияя лицом, повернулся к Ирине:

– Урод уродом, а ведь красавец, а? И как это я сразу не разглядел…

– Мерзость – и все, – дернула плечом Ирина, смахивая невольно выступившие от ужаса всего увиденного слезы. Слезы ужаса, сострадания, омерзения. И жалость к самой себе – уж очень, если подумать, Каморин оказался похож на этого самого стаффордшира-победителя…

А Каморин все не мог забыть последних минут боя. И уже потом, сев в Иринину машину, вспоминал все новые и новые подробности. «Да, прав, прав этот мужичонка, судья то есть, золотые слова сказал: как смерть. Они должны быть неотвратимы, как смерть, мои бойцовые псы. И на тех, кто того заслужил, должно наводить ужас одно только сознание, что они где-то есть и могут начать охоту…»

Ирина вела машину лихо, может быть, немного чересчур, словно бежала от кого-то – все летела через перекрестки на желтый свет, все норовила кого-то обгонять, вылетая на встречную полосу. Сидит с обиженным видом, дуется на него, а ведет хорошо, смело, ничего не скажешь. В знак одобрения он положил ей руку на открывшееся под короткой шубкой колено. И вдруг увидел, как она вся брезгливо передернулась. Надо же – ночь с ним переспала, а теперь не в силах даже скрывать свое отвращение! Это немного позабавило Каморина: мало того, что обижена, так она еще и презирает его, провинциального хама без сердца. Ну что ж, придется девушку маленько повоспитывать. Маленько по ушам, как советовал красномордый хозяин лайки.

– Что-то мне показалось, будто мы как бы брезгуем чего-то, а? – игриво спросил он, пристально глядя между тем на нее своими не умеющими улыбаться глазами.

– Я не привыкла, чтобы со мной обращались, как с вещью! – дала она наконец волю своему гневу.

Он дождался, когда она выкричится, снова положил ей руку на ногу – теперь чуть выше колена, на соблазнительную припухлость, и сжал её так, что она взвизгнула от боли.

– Ты с ума сошёл!

– Кто тебя спрашивает, к чему ты привыкла, а к чему не привыкла? – сказал он, по-прежнему не снимая пальцев с её ноги. – Хочешь, чтобы тебе было хорошо – делай, что я тебе велю. Вот и вся наука. Забудь о том, что у тебя было до сих пор – с твоими московскими слюнтяями, с твоим Альчей. Их больше нету. Есть я. А у меня свои правила. Поняла или нет? Она молчала, не желая с ним разговаривать, и тогда пальцы его снова начали безжалостно сжиматься на ее нежной ноге.

«Сволочь какая, – с тоской подумала она. – Главное, нашел же место, скотина. Боль невероятная, да еще, поди, и синяк останется…»

– Поняла, – сказала она обреченно. – Убери руку.

– Опять же не то! Это не ты мне приказываешь, как, бывало, московским своим шибздикам, а я тебе. Запомнила?

Глотая стоящие в горле слезы, она молча кивнула головой. Впрочем, она еще раз ошиблась, решив, что урок послушания на этом кончился – он возобновился, едва они поднялись к ней на пятый этаж. Он начал срывать с нее одежду прямо в лифте.

– Ну подожди же, подожди, милый, – испуганная этим мрачным напором, отстранялась она, содрогаясь от прикосновения к голому телу его холодной руки, которая грубо гуляла у неё за пазухой, потом спустилась в колготки… – Подожди, ведь мы уже дома…

– Да чёрт же побери! – заорал он, когда увидел, как она кинулась расстилать постель. – Научили тебя чему-нибудь твои слюнтяи или нет? Или вы только вздыхать под мужиками умеете, как коровы? Ты что, не знаешь, что надо делать, когда самец тебя хочет? Не знаешь, что делать, чтобы как следует возбудить его, чтобы он с тебя и слазить не хотел?

Что и как надо делать – этому она могла бы поучить весь его сраный Сосновск. Но ведь должны же быть какие-то приличия… ну, не приличия… что-то же должно быть… ритуал какой-то, не корова же она на случке. Ведь она его почти не знает… пусть спасибо скажет, что вообще у неё в доме оказался… Хотя бы привыкнуть друг к другу, чуть-чуть, что ли… Что ни говори, а какие-то условности даже профессиональные путаны – и те соблюдают, а она ведь не путана какая-нибудь… Да, она девушка дорогая, но спит не за деньги… Впрочем, она все равно уже была сломлена. И, ведя губами дорожку от его мускулистой груди к животу, она сказала томно, как не раз уже говорила своим партнерам:

– Ох, что-то мне поразвратничать хочется…

Альча бы сразу понял, что к чему, в чем смысл предлагаемой игры. Но этому не нужна была никакая игра, никакие ритуалы. Схватив за волосы, он швырнул её на постель, развернул резким движением и грубо, без малого намека на ласку, вошёл в неё сзади, словно не чувствуя, как всё её тело сопротивляется насилию…

«Э, нет, – думала она потом, – когда он, как положено натрудившемуся мужику, отключился, провалился в бездонный сон. – Сверхчеловек-то ты сверхчеловек, да меня, бабу, не обманешь: что-то с тобой, милый, не так…» Нельзя сказать, что прямо так уж сильно оскорбило ее то, как он ее взял, – грубость и в жизни, и в койке она уже видела. То, что он из нее как бы делает нужную себе вещь – да мало ли баб живут так, и даже от этого счастливы? А вот то, что он, занимаясь с ней любовью, то ли трахал не её, а кого-то другого, то ли мстил этим кому-то – этого она не заметить не могла, даже если б захотела. И простить не могла. Что другое – может быть, а это – нет. Да и с какой стати вообще прощать таким вот – которым кажется, что весь мир должен к их ногам валиться?

Глава 12

Лёха мучительно кривился, мотал головой, выслушивая Седова по телефону.

– Альча… ну бывает… сам знаешь… Ну хочешь, я тебе с процентами верну? Плохо он пошил тебе костюм, не спорю, я с него вычту. За моральный ущерб в том числе… Но только не забирай у меня заказ! У меня ведь, как ты говоришь, реноме, в смысле репутация. Заказчики сразу отвернутся. Моя фирма веников не вяжет, сам знаешь, а это лучший мой закройщик… Ну, в последний раз!

Наконец Лёха крякнул и положил трубку. Посмотрел на сидевшего напротив Андрея. Потом на остальных братков.

– Ну вот что я вам скажу, друга мои… Чтоб такого унижения, даже в иносказательном виде, больше я не терпел, вы поняли меня?

Андрей молчал, не поднимая глаз. Леха сел за стол напротив него.

– Слушай, может, ты из-за марухи своей, а? Мстишь ему, что ли? – кивнул он в сторону телефона. – Только ему от этого ни холодно ни жарко, усёк? За свои бабки он себе хоть Сильвестра Сталлоне из Америки выпишет. И тот все в лучшем виде сделает…

Братки заулыбались, ожили… Андрей продолжал каменно молчать, глядя в пол.

– Ну всё. – Лёха посмотрел на часы. – Это для разрядки… У меня сейчас прием посетителей начнётся. Потом в префектуру ехать, вызывали зачем-то… Значит, так. – Его палец уперся в Волоху. – Сейчас всем в спортзал. И по полной программе. А я потом сам у вас зачёты приму. И бег на короткие, и подъём переворотом. А с тобой, – он погрозил Андрею пальцем, – ещё будет разговор!

– Не, в натуре, – осмелел Волоха, переглянувшись с братвой. – Пришел, понимаешь, твой корешок, забрал у него девку, и будто так и надо! И еще заказ ему исполни.

– Ну… – согласно замычали братки, они же «торпеды».

– Разговоры! – Лёха постучал костяшками пальцев по столу. – Я что сказал? Только то, что клиентуру теряем из-за половой ориентации отдельных наших членов.

Андрей приподнял голову, удивленно посмотрев на Лёху:

– Я что, голубой?

– Нет пока, – сказал Леха. – Но ориентирован на одну маруху, что вредит общему делу. Пора её забыть и вычеркнуть из собственного сердца, пока я добрый. Понял теперь? Всё, свободны, у меня там народ, слышите, толпится…

«Толпилась» на самом деле одна молодая женщина с заплаканными глазами, державшая за руку дочку лет шести, которая громко успокаивала мать:

– Мама, ну не плачь, тебе ведь сказала тетя Сима: дядя Лёша обязательно поможет.

– Заходи, – сказал Лёха. – Опять, Надежда, случилось чего-то? Муж вернулся?

Она робко вошла, села на стул, не поднимая глаз, помотала головой.

– Что, больше не приходил?

– Нет… Спасибо вам, Алексей Дмитриевич. По телефону только грозился. Как выпьет, сразу начинает звонить. А так не приходил пока.

– И не придёт. – Леха пренебрежительно махнул рукой, сунул девочке шоколадку в яркой обертке. – Проведём ещё разок профилактику, и папка тебя больше не побеспокоит. Тебя как звать, забыл уже?

– Маша… Вы только его сильно не бейте, – сказала она. – Он мне звонил, жаловался на вас.

– А он тебя бил? – спросил Лёха.

– Меня? Бил. Но вы все равно, сильно не надо, ладно?

– Вишь, жалеет папку своего… – вздохнул Лёха, многозначительно глядя на посетительницу. – А тут стараешься, стараешься, хоть бы кто пожалел… Ну что у тебя опять приключилось, Надежда? Горе ты мое…

– Сами знаете, Алексей Дмитриевич, занялась я уличной торговлей.

– Та-ак… – кивнул Леха. – Тряпки и обувь. Помню. Что, опять мои ребята лишнее с вас берут?

– Да ваши ребята что, мы уж привыкли… они хоть нас охраняют, работать дают. Милиция замучила – вот кто действительно совсем обнаглел… Всякие справки им, разрешения, то с зеленой полосой, то ещё с какой…

– Ты покороче можешь? У меня вас знаешь сколько? И всем помочь надо!

– А короче, я товар свой домой не вожу, сумки тяжелые, я их там оставляла у Гайдуллиных. Они рядом живут, я им по десять тысяч за хранение платила…

– У Гайдуллиных? Да они же пьяницы! Родную мать пропьют! Ну и что?

Надежда вздохнула, потом ее глаза наполнились слезами, она достала носовой платок из кармана, громко всхлипнула.

– Мам, не надо, – попросила Маша и повторила чьи-то слова: – Утерянного не вернёшь.

– Спёрли? – спросил Лёха, присвистнув.

– Ну! – сказала Маша. – Я ей говорила, говорила! Мамка, не оставляй у них! Говорила я тебе?

– У них там проходной двор, – сказала мать, не много успокоившись. – Кто только не приходит.

– Ну знаю, бомжи всякие, черножопые разные… – кивнул Лёха. – Я ихнему участковому сколько раз говорил. Прими меры, не доводи до греха… И что?

– У меня товару там было на пять миллионов, да больше не моего, а на реализацию, Наташка Ломакина из Турции привезла… Она скоро опять оттуда приедет, что я ей скажу?

– А милиция? – спросил Лёха, распаляясь. – Что вы все ко мне жаловаться заладили? А менты эти позорные на что? Им за это деньги платят! А нас по телевизору только в чёрном свете показывают! Я правильно говорю?

Она закивала, соглашаясь.

– Як дежурному обратилась в отделение, он ко мне участкового прислал. Сколько, спрашивает, там было товару? Говорю ему: на пять миллионов. Он только рукой махнул. За такую сумму никто, мол, мараться не станет. К бандитам, говорит, обращайся. Может, возьмутся за половину… Это он про вас, Алексей Дмитриевич.

– Ну, это он глубоко прав, – кивнул Лёха. – Такса у нас такая, это верно. – Значит, товар находим, и бабки пополам. Иначе, Надежда, при всем моем к тебе уважении и симпатии мои ребята меня не поймут. Это ты себе сразу отметь. А менты, вишь, не хочу при твоей дочке распространяться, даже за половину не хотят.

– Ой, да хоть половину бы вернуть, Алексей Дмитриевич! Вовек была бы благодарна…

– Ну, насчёт благодарности после поговорим. Не при ребёнке. Ещё найти надо. Но это мои ребята разберутся. Все у тебя?

– Она пожала плечами, потом встала со стула.

– Эх, Надежда! – сказал Лёха, провожая её с дочкой до двери. – Вот смотрю на тебя, думаю: правильно делают наши бабы, которые такие же привлекательные, что за иностранцев замуж выходят! И от наших мужиков загранпаспортом спасаются… Чего они тут хорошего видят? А ничего! Ну, все, договорились уже, меня супрефект дожидается…

Но, проводив её до двери, Лёха присвистнул, обнаружив очередь, в основном из старух.

– Да вы что, бабули, вам тут собес, что ли? Мне в префектуру вот так надо…

И провёл ребром ладони по горлу, чуть выше кадыка.

– А, молоденьких принимаешь, а нас, старух, видеть не желаешь…

Не отвечая, Лёха запер за собой дверь.

– Скоро бюрократом стану, – проворчал он, спускаясь по лестнице вслед за Надеждой. – В секретарши ко мне пойдёшь?

И сам же рассмеялся.

В префектуре очередь на приём была невелика. Впереди Лёхи был только седой старик с палкой, увешанный орденами.

– Вас Генрих Николаевич уже несколько раз спрашивал, – сказала секретарша. – Так что проходите сразу.

Лёха замотал головой.

– Подожду. Уважаемый ветеран впереди, а я за ним. Не могу, не имею такого морального права обходить заслуженного человека…

– Вот, поучитесь у культурного человека, как надо разговаривать с ветеранами войны и труда! – строго сказал старик секретарше. – Сейчас уже все забыли свой долг перед нами, кто спас передовое человечество от угрозы фашизма и мирового империализма. А у нас в префектуре стол обслуживания ветеранов войны закрыли и никаких пайков к праздникам или ко Дню Победы, представляете? – обратился он уже к Лехе за сочувствием. Тот понимающе кивнул.

– Проходите, проходите, там всё скажете… – секретарша страдальчески закатила глаза. – Он бедного Генриха Николаевича до инфаркта доведет, – сказала она, когда за стариком закрылась дверь. – Который раз уже приходит…

Лёха продолжал сочувственно кивать, теперь уже в ответ на её сетования.

Уже через минуту из кабинета донесся крик.

– Да что вам нужно, вы можете толком объяснить?! – кричал хозяин кабинета. – Какой ещё вам стол обслуживания, когда магазин у вас под боком, а там все есть! И без очереди! Ведь мы потому и закрыли этот ваш стол, что, кроме вас, туда никто не ходит! Не можем мы ради вас одного держать продавцов и заведующую, вы можете это понять?

Голос старика был неразборчив в отличие от голоса хозяина кабинета.

– Всё! – сказал Генрих Николаевич. – Сергей Иванович, дорогой, я не могу вам в сотый раз объяснять одно и то же! Жалуйтесь на меня кому хотите! Идите к мэру, к чёрту, к дьяволу, но с меня хватит! Меня там ещё люди ждут! Я и так к вам со всем вниманием, но больше, извините, ничего для вас сделать не могу. Всё, до свидания… Я взяточник, я агент мирового империализма, это все я уже слышал!

Дверь открылась, и на пороге возник старик, у которого все тряслось от возмущения: голова, руки, ноги, палка.

– Вот, сядьте здесь и успокойтесь… Тамарочка, налей товарищу воды. Прошу, Алексей Дмитриевич…

В кабинете супрефект еще долго приходил в себя от возмущения.

– Нет, вы представляете… он меня ещё пугает! Он не пойдёт голосовать! А то без него выборы сорвутся… Так вот, Алексей Дмитриевич, я вот по какому вопросу. Сейчас накатывается новая волна реформ – территориальное самоуправление. Вот я хотел бы как-то использовать, обобщить ваш опыт по этой части. Всё-таки первые ростки этого нового для нас явления. Хотя вы, скажем прямо, представляете собой нетрадиционную составляющую общественного спектра.

– Мафиозную, – кивнул Леха. – Или криминальную, кому как нравится.

– Дело не в терминах, – поморщился хозяин кабинета. – Вы – есть, вы – реальность нашего времени, и если с вами невозможно бороться, то с вами лучше соединиться, как сказал один умный человек по схожему поводу.

– Григорий Теймуразович, благодетель наш общий, – кивнул Леха. – Сам от него слышал. А до него еще кто-то сказал. Не дурак, видно, был, понимал: когда с нами по-хорошему, мы ведь тоже умеем быть отзывчивыми.

– Поэтому скажу вам прямо… – замотал головой Генрих Николаевич, посмотрев на часы. – Эх, жаль, не получится сегодня поговорить… Вы извините, но меня уже ждут сегодня в мэрии.

– Вот так же и я бабкам сегодня говорил, – крякнул Лёха. – Слово в слово. Пора, мол, в вышестоящую инстанцию… Совсем бюрократом заделался… Но дело-то стоит.

– Какое дело? – вполголоса спросил Генрих Николаевич, посмотрев в сторону двери.

– А по которому вы меня вызывали, – так же снизил тон Лёха. – Заторопились вы некстати. Что, нет согласия в рядах?

– Ах, это… – Хозяин кабинета замялся. – Вот потому я и стараюсь, всеми силами пытаюсь обобщить ваш опыт. Так сказать, легализовать вашу деятельность.

– Нам это пока ни к чему. Чем милиция будет заниматься? Вы о ней подумали? Чем семьи кормить, если перейдём на легальное положение… Тут другое дело. Возвращается мой лучший кореш, сами понимаете откуда…

– Ну да, ну да… – морщился хозяин кабинета. – Слышал уже. Ермак, кажется.

– Ага, после освоения Сибири, – усмехнулся Лёха. – Вот его бы легализовать. В качестве директора рынка. Порядок там будет, ментам делать нечего. За Ермака я отвечаю. Опять же народ нервничает по поводу тотального заполнения торгового бизнеса в родной столице пресловутыми лицами кавказской национальности. И тот же Мамед целит туда же. А социальную напряженность надо вовремя снимать. Верно я говорю?

– Это мне ещё одна головная боль… – вздохнул Генрих Николаевич.

– Он просил всего-то Минаевский рынок, – сказал Лёха, будто не замечая состояния супрефекта, уже открыто не сводящего взгляда с часов. – Слишком долго среди нас отсутствовал. А издали за нашими разительными переменами не уследишь.

Генрих Николаевич что-то записывал себе в блокнот, постоянно кивая.

– Попробую согласовать с Григорием Теймуразовичем. Думаю, не откажет. У тебя всё?

– Ну как так может быть – все? – поднял брови Лёха. – Прекрасно понимая ваши трудности в вопросе проталкивания через нерадивых и алчных чиновников… – Он говорил заученно, скороговоркой, стараясь при этом не смотреть в лицо хозяина кабинета и доставая из хозяйственной сумки толстый конверт.

– А ты как думал… – вздохнул еще тяжелее Генрих Николаевич, – попробуй не дай… Могут полгода рассматривать, а могут прямо при тебе все решить… Пока Григорий Теймуразович кулаком не стукнет… На потолок глазами тебе показывают: мол, и там делиться придётся… Сколько там всего? Пересчитывать надо?

– Как договаривались… – развел руками Лёха. – Дело хозяйское. Можешь пересчитать… Вот интересно, почему все наши разговоры начинаются на «вы», а стоит перейти на интимную тему, сразу становимся на «ты»… Хотя на брудершафт мы еще не пили. А стоило бы, а? В сауне, с пивком… Не все ж работать да работать. Когда-то и расслабиться не мешает.

– Ладно, я тебе верю, – махнул рукой Генрих Николаевич и бросил конверт в кожаный «дипломат» с никелированными замками. – А то вот так же улаживал одно дело… – он показал глазами на потолок. – Вот так же конверт раскрыл в одном кабинете, а там – кукла. Сверху сто долларов, а ниже резаная бумага.

– Ну да, – сочувственно кивнул Лёха. – Есть ещё такое позорное явление. С чем-чем, а с дураками на Руси всегда было хорошо. Потому со всем прочим плохо.

– Пришлось долго извиняться, – вздохнул Генрих Николаевич. – Оправдываться… Свои вносить. Думал, больше вообще со мной разговаривать не будут… Вот так поверишь человеку на слово. А он как свинья… До сих пор люди не могут понять, что честность и порядочность в бизнесе цены не имеют.

– Святые слова… – поддакнул Лёха. – Теперь вот насчёт банка вашего «Куранты», оказавшегося в двусмысленном положении… Значит, велено передать: мы покупаем пятнадцать процентов ваших акций, а вы за это нашего человека в правление…

Генрих Николаевич замер, молча глядя на Леху.

– Откуда вы знаете про положение банка?

– Эх, Генрих Николаевич, – покачал головой Лёха. – А еще про честность только что правильные слова произносили… Мы от себя, можно сказать, от общака большие деньги отрываем, чтобы способствовать всеобщему процветанию… А вы удивлённые глаза делаете по этому поводу.

– Двадцать пять процентов! – прервал его тираду хозяин кабинета. – И ни процента меньше.

– Это, прямо скажем, социальная дискриминация в условиях с таким трудом нарождающейся российской демократии… Почему-то другим достаточно пяти процентов.

– Потому что вы являетесь специфичным пайщиком, – жестко отрезал Генрих Николаевич. – И мне трудно будет объяснить другим вкладчикам, как трудно объяснить вам…

– Так эти ваши труды будут нами правильно поняты и справедливо оценены. Или мне опять через вашу голову к Григорию Теймуразовичу обратиться? Он человек занятой, к нему вся Москва в очередь выстроилась, а тут еще мы с вами, и с вопросами, которые вполне можно решить в рабочем порядке.