Текст книги "Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3"

Автор книги: Саша Черный

Соавторы: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

НАБЛЮДЕНИЯ ИНТУРИСТА ^*

Советское правительство прилагает все усилия с целью привлечь иностранных туристов, т. н. интуристов.

Смотрел из окон отеля на любимую русскую игру: «хвосты». Один встал у закрытой лавки, за ним другой, за ним третий – пока хвост за угол не загнулся. А потом лавку открыли… Каждый поодиночке входил и выходил с маленькой (в бинокль видно) сухой рыбкой под мышкой.

Скучная игра. Но гид объяснил, что народу она очень нравится, а рыбку они получают в премию для кормления своих любимых животных.

* * *

Неправда, будто они совсем истребили буржуев. Своими глазами видел очень многих: все сытые и гладкие, даже чересчур; держат себя нахально; все с большими портфелями – вроде акушерских сумок (д<олжно> б<ыть>, носят в них на всякий случай свои аннулированные акции); одеты солидно и сообразно с климатом: кто в коже, кто в защитных френчах.

Простой оборванный народ охотно им уступает дорогу. Только иногда вслед ругается и то, впрочем, негромко…

О, до чего мы в Европе ничего толком о Советском Союзе не знаем!

* * *

Насчет религии тоже все ерунда. С автокара сам видел свободный «крестный ход». Дьяконы плясали, как дервиши, и бросали в народ агитационные религиозные картинки, а самый главный их «папа» ехал верхом на метле и, по старинному обычаю, кричал петухом.

И не только никто их не преследовал, но даже милиция охраняла от всегда возможного восторга толпы. Гид позволил мне снять фотографию, и я всем покажу ее в Лондоне.

Врага надо изучать, но клеветать на него – недостойно джентльменов…

* * *

Вчера днем автокар остановился – шофер подобрал у моста румяного беспризорного мальчика и, извинивших перед нами, нарушил маршрут и отвез ребенка во «Дворец случайных красных малюток»… Вся администрация вышла на крыльцо и, прежде чем впустить мальчика в вестибюль, опрыскала его со всех сторон одеколоном.

Хотел бы я знать, когда у нас в Лондоне научатся так обращаться с подобными малютками.

* * *

Сегодня утром, когда я переходил через улицу, чтобы бросить письмо в ящик, мимо моего уха пролетел камень. Гид объяснил, что, д<олжно> б<ыть>, какой-нибудь сознательный пролетарий принял меня за Чемберлена и невольно дал волю своему гражданскому негодованию. Но вообще совграждане очень любят интуристов и нередко высказывают на улице пожелания по адресу их родителей в самой восторженной форме.

* * *

Спросил на перекрестке у бедно одетого гражданина с интеллигентным выражением лица, не мог ли бы он за хорошую плату дать мне несколько уроков русского языка… Но гражданин убежал от меня, как от зачумленного…

До чего все-таки в них развито отвращение к Чемберлену!

К пережиткам старого строя они терпимы и лояльны в высшей степени. Проходил мимо памятника Пржевальскому – путешественнику-генералу – и собственными глазами видел: на генеральских плечах до сих пор сохранились погоны.

* * *

Купил на госфарфоровом заводе на память советскую чашку (серия для интуристов): красным серпом бреют золотого барашка, а вокруг на голубой ленточке надпись – «деньги ваши будут наши».

Непонятно, но сделано с большим вкусом.

* * *

Поразительно, как развился простой народ за время советской власти! Не только швейцар в отеле, но все слуги до последнего уборщика говорят на всех европейских языках.

Одного я как-то, возвратясь из уборной в номер, застал врасплох за чтением моей записной книжки. «Простите, сэр! – сказал он мне, покраснев, как девушка. – Я только упражнялся в английском языке…»

– Какой народ, какая страна!

* * *

Гуманность их выше всякой похвалы. Как-то гид, отведя меня в сторону, сказал, понизив голос: «Гражданин, у вас доброе лицо… Может быть, у вас есть какие-нибудь поручения к нашим несчастным обедневшим буржуям от их заграничных друзей? Передайте мне и я сделаю все, что в моих силах. К побежденным врагам мы великодушны…»

К сожалению, никаких поручений у меня не было.

* * *

И когда я спросил его: правда ли, будто ваши граждане не могут так же свободно путешествовать в иноземные страны, как мы, интуристы, ездим к вам? – «О! – ответил гид, – какая черная клевета! Кого нужно, мы командируем сами. А у прочих нет свободной минуты, – мы все доканчиваем нашу дорогую пятилетку и даже не имеем времени перечесть перед сном несколько страниц из вашего дорогого Шекспира…»

А кому не терпится и кто очень любит передвижения, тех посылаем мы на север. Там очень здоровый климат и нашим туристам так там нравится, что никто уже оттуда не возвращается.

Молча пожал я ему руку и подумал: какой строй! Какой удивительный строй!

Так иногда пять дней непосредственного осязания дают больше, чем тринадцать лет пережевывания непроверенных слухов…

<1931>

ПРИСКОРБНЫЙ СЛУЧАЙ ^*

В припадке острой откровенности доведенный до бешенства человек назвал своего ближнего «скотиной». Основания все были налицо. Ближний (назовем его алгебраически Иксом) был действительно такой скот, что это знали поголовно все, – не только его родственники, но даже посторонние люди, живущие на другом конце города.

И только один Икс об этом своем основном качестве даже и не догадывался. Даром критического самопознания, – таково уж свойство всех скотов на свете, – он не обладал, а из окружающих никто ни разу в жизни не решился ему намекнуть, что он скот и ничего больше.

И вдруг такой случай! Пусть с глазу на глаз, пусть по телефону, но ведь слово было произнесено. Как смыть пятно? Дуэлью или «письмом в редакцию»? Но дуэль небезопасна: предупрежденная полиция может опоздать, мало ли у нее какие дела… А «письмо в редакцию» могут и не напечатать, ибо откровенное выражение, вырвавшееся по адресу Икса, никакого общественного значения не имело. Если же и напечатают, письмо неизбежно вызовет контрписьмо.

Как смыть пятно?.. И тогда Икс вспомнил о старинном патентованном пятновыводчике, который называется «третейским судом». Вспомнил и заработал.

* * *

Обидчик (назовем его алгебраически Игреком) получил от Ивана Ивановича, старого партнера по бриджу, чрезвычайно официальное послание:

– «Милостивый государь – и тому подобное!

Г. Икс оказал мне честь, избрав меня третейским судьей по известному Вам прискорбному делу. Благоволите, со своей стороны, указать лицо – и тому подобное. Уклонение Ваше от третейского суда даст основание – и тому подобное. Примите, милостивый государь, уверение – и тому подобное».

Даже никакого сердечного постскриптума не было: «Суд, мол, судом, а я сегодня черносмородиновую водку из Риги получил. Приходите, дорогой. Жму руку – и тому подобное…»

Разумеется, Игрек должен был бы бросить письмо со всеми уверениями за комод – в архив русской эмиграции. Какой, к черту, третейский суд! Разве сам Иван Иванович, правда, неофициально и, так сказать, «между нами», не называл сто сорок раз Икса скотиной? Но святая глупость, вдохновительница многих далеко не глупых людей, толкнула Игрека под ребро, и он сдуру соблаговолил и полез в мышеловку.

Иван Иванович и Петр Петрович – третейский судья со стороны Игрека – сидели за столом друг против друга торжественно-непроницаемые, словно члены жюри по выбору королевы русской колонии в Нарве. Еще торжественнее был избранный ими арбитр, Семен Семенович, вдумчиво рассматривавший добытую зубочисткою из уха серу.

И вошел Икс. И вошел Игрек. У обиженного Икса было такое величаво-благородное выражение лица, что любой профессор психологии стал бы в тупик: как можно такую благоухающую личность назвать скотиной? А обидчик был удивительно похож на облитого огуречным рассолом цыпленка… В житейских делах всегда почему-то бывает совестно не свинье, а тому, кто на эту свинью сгоряча указал пальцем.

Игрека удалили в другую комнату, и он оттуда, волнуясь и давясь слюной, мог горестно в течение двадцати минут прислушиваться к негодующим раскатам голоса Икса. Слов, к счастью, расслышать не мог. Да и не старался, потому что это было некорректно.

Потом позвали его и допрашивали отдельно. И он, к ужасу своему, вдруг понял, что никаких твердых объяснений по поводу своего неакадемического выражения он дать не может. Ибо Икс принадлежит к числу тех незарегистрированных скотов, о которых еще в старой русской формуле сказано: «Не пойман – не вор». Визитная карточка у него была чрезвычайно пышная, и даже на банкетах нередко случалось, что распорядители его сажали (хотя и с глубоким отвращением) поближе к центру. Поди-ка, поборись с таким…

Как-то вдруг так вышло, что шел Игрек, грубый неврастеник, по лесу, наступил каблуком на невинный ландыш и выругался. Выход из мышеловки был один: принести хрупкому цветку свои глубочайшие извинения и взять свой комплимент обратно…

До этого, впрочем, не дошло. На перекрестном допросе Игрек сорвался, и все полетело к черту… Обиженный ландыш с такой свободной фацией клеветал, врал и передергивал, словно в лунную ночь на флейте играл. Силы были уж слишком неравны. У одного в арсенале пулемет, капканы и вымазанная грязью оглобля – у другого нервы и дурацкая белоснежная лилия голословной правды.

И бедный Игрек не выдержал. Помощи ниоткуда. Даже его собственный третейский судья, Петр Петрович, либо академически хмыкал в бородку, либо объективно кусал свои грязные ногти. Бедный Игрек не выдержал… Нарушив все правила третейской шахматной игры, вскочил, резко перебил своего партнера и свалил все шахматы на пол:

– Послушайте, я действительно ошибся, назвав вас скотиной… Вы, в сущности, – обер-скотина!

Можете себе представить, какое впечатление произвело на всех это дополненное и улучшенное издание…

* * *

Результаты? Игрек был единогласно обвинен с выражением общественного порицания (без занесения в эмигрантский формуляр): в двойном сугубо-необоснованном оскорблении Икса, в подчеркнутом неуважении к третейскому суду и в халатной распущенности. Последнее обвинение как недостаточно академическое по форме было после долгих споров снято. Затем, приняв во внимание контузию на войне и тяжелую наследственность по женской линии, решили подсудимого из числа членов рязанского землячества, к которому принадлежали все вышепоименованные лица, не исключать.

Последняя неофициальная точка была поставлена на лестнице. И оба третейских судьи, и сам арбитр по очереди, но в одиночку, сочувственно пожали несчастному Игреку руку и каждый повторил одно и то же:

– И надо было вам, батенька, с этой скотиной связываться! <1931>

НАГЛЯДНОЕ ОБУЧЕНИЕ ^*

Обыкновенная женщина, без всяких уклонов в гениальность, – Вера Павловна Бубнова давно уже не могла разобраться в одном семейном недоразумении: действительно ли ее муж гений?

Конечно, всегда приятнее верить, что близкий человек явление необыкновенное. Она знала и от самого мужа, и от его гениальных коллег, что «непризнание» – похвальный лист, который обычно толпа выдает молодым Колумбам. Толпа вначале всегда дура. А потом проходит лет десять, двенадцать: в мастерской гордого и не уступившего ни пяди художника появляются директора южноамериканских и австралийских музеев – и остается только катиться по новой ширококолейной дороге…

Своих гениев ни в Южной Америке, ни в Австралии почему-то нет. Климат, должно быть, неподходящий. Директора рыщут по Европе… И так как не все они ослы, то поймут же они, черт возьми, что первый открывший Бубнова своих фунтов стерлингов в воду не бросит. Надо только уметь ждать…

Многое, впрочем, смущало Веру Павловну. Гениев, помимо ее мужа, была прорва. Ходили они друг к другу стадами… Рисовали они все на один салтык: словно бросали на расстоянии буро-грязные кисти в полотна! Дело, конечно, не в том, что она ничего не могла понять – гнилая ли картошка была на полотне, труп ли старухи, разрезанный на куски и обильно политый навозной жижей?.. Желание что-либо понять – было постыдно, она это очень хорошо усвоила.

Со всех сторон мансарды глядели на нее тусклые завитушки, дымящиеся пробочники и термитные кучи со вставленными в них сверху донизу оловянного цвета глазами… Утром проснешься – будто отваром цикория тебе всю душу вымазали. Но Вера Павловна покорно терпела. Ради будущего. Ради австралийских директоров, ради победной колесницы, в которой и она, подруга и рабыня, займет свое место… Даже любимых своих пророков и сивилл Микеланджело убрала со стены. Ибо Владыка изрек:

– В моей квартире прошу такой слащавой дряни не развешивать.

И она покорно сложила гравюры в папку и сунула под диван.

Даже от любимого дяди отказалась. Потому что ее дядя однажды не выдержал – покраснел, посмотрел с отвращением на баранье руно гения и ляпнул:

– Хорошо-с… Предположим, что я лавочник и безглазый моллюск. Но вы ведь, в сущности, топчетесь на одном месте. На всю эту абракадабру я любовался еще двадцать лет тому назад на выставке «Треугольник»… И вот с тех пор – все та же вобла. Хоть бы вы ее омолодили как-нибудь. Старо… Трижды старо!

Знал дядя, какое слово – единственное слово – убивало наповал. И вот пришлось отказаться от дяди. Владыка в тот вечер после его ухода сказал: «Я или дядя – извольте выбирать!»

Она выбрала. С утра до ночи, не подымая глаз, вышивала в углу у окна дамские сорочки. Гениальная орава, шатавшаяся к мужу, съедала пропасть чайной колбасы, выкуривала бездну синих папирос. Термитников с оловянными глазами никто не хотел покупать… Безглазые моллюски до них не доросли, директора музеев до адреса Бубнова не добрались – путеводителя по гениям никто еще в Париже не догадался издать.

Вера Павловна терпела. Вышивала, стряпала, стирала – только порой подымала кроткие глаза на бурые, обрамленные за ее счет кляксы и покорно вздыхала:

– О Господи!

* * *

Но вот однажды она расцвела. Гений встал как-то в час дня, почесался спиной о косяк комода и буркнул:

– Садись. Буду тебя писать.

Боже мой! Портретов он никогда еще не писал, – первой будет она. Быть может, ощупью он дойдет наконец до настоящего своего призвания. Быть может, штопоры и термитники были только томлением духа, мутными черновиками вдохновения, а ее, свою жену, он увидит иными – теплыми, человеческими глазами… Раскроет в ней себя, – и поймут все… И…

Она сидела тихо-тихо, как гимназистка на экзамене космографии. Сдерживала дыхание, не шевелилась. Только невидимые крылья дрожали над ее вязаной кофточкой и глаза сияли так лучезарно, что даже слепой дурак бы понял: «А ведь какое она удивительное существо, эта простенькая Вера Павловна».

Владыка кончил. Она встала, сжала руки и робко спросила:

– Можно?

Художник зевнул и небрежно провел платяной щеткой по лохматому войлоку, заменявшему ему волоса.

– Смотри. – Сказал так, будто буйволица подошла к картине…

На полотне круглилась грязная тыква, над ней тыква поменьше с двумя идиотскими шелками вместо глаз. Рта не было, – зачем такая мещанская подробность? Вместо рук из большой тыквы торчали два отрезка автомобильной шины. И наискось, должно быть для ясности, красной краской было размашисто наляпано:

«МОЯ ЖЕНА!»

Вера Павловна долго не отрывала глаз от своего портрета. Глаза ее уже не сияли – прищурились, спрятались, ушли…

– Это… я?

– Рразумеется. Твой внутренний портрет! Я так тебя вижу!.. Если тебе нужна фотография, пойди на угол и снимись.

– И ты «это»… выставишь?

– Рразумеется. Дай мне пять франков.

Гений зажал в кулаке сунутую ему боком бумажку, влез в свой, похожий на переваренный коровий мешок, пиджак и ушел прожигать жизнь.

Вера Павловна осталась одна. Со своим портретом. Долго смотрела, стучала пальцами по столу и произнесла сухо и четко только одно слово, чрезвычайно выразительное слово:

– Так…

* * *

К закату художник вернулся. Вера весело напевала у окна. Странно, – никогда раньше не пела. Дамские сорочки валялись на диване, точно они не были заказаны к сроку.

– Вера, есть…

Жена молча указала гению головой на салфетку, закрывавшую блюдо. Странно, – никогда раньше не закрывала. Он сдернул салфетку и выпучил глаза: на блюде лежали обрезки ржавой жести, вокруг гарнир (он наклонился и понюхал) – нарезанный кусочками резиновый каблук.

– Что это за фокусы?

– Это не фокусы. Это твой обед. Внутренний портрет твоего обеда. Так я его вижу…

Художник поморщился, но лицо жены было грозно.

– Ах, так… В гаком случае дай мне десять франков.

Жена молча протянула кусочек холста, выкроенный из портрета «моей жены».

– В чем дело, Вера?

– Ни в чем. Это внутренний портрет десяти франков. Ты научил меня видеть вещи. Спасибо.

– И что же дальше?..

– Ничего. Сегодня вечером я иду к дяде. Если ты хоть на что-нибудь годишься, я попрошу его достать для тебя работу. У его знакомых – кукольная мастерская, – плюшевым фоксам надо пятна на боку рисовать…

– А если не пожелаю?

– Тогда и завтра, и послезавтра, и до тех пор пока ты не перестанешь симулировать гениальность, ты будешь получать такой же обед и такие же десять франков. Вурдалаков своих, – она показала на стены, – сегодня же убери вон. Понял?

– Понял. Хорошо… Я подумаю.

По лицу его было, впрочем, видно, что думать он долго не будет.

Начиналась новая жизнь.

<1931>

АМЕРИКАНСКИЕ РЕКОРДЫ ^*

1

Проповедник нью-йоркского содружества «Истина внутри нас» прочел в цирке, стоя на одной ноге, проповедь, длившуюся 19 часов 41 минуту. Остальные содружества посрамлены, так как такого времени до сих пор не показывал никто. Содружество «Неугасимый пламень» тренирует своего проповедника, который будет говорить, стоя на голове, в течение суток.

2

Изабелла, лошадь скаковой конюшни голливудской звезды Рия-Пипа, третьи сутки играет на двух роялях «Вальс Миссисипи».

Лошадь еще совершенно бодра. Исполнение по радио передается во все штаты. Если лошадь выдержит еще сутки, Рия-Пипа потребует повышения своего гонорара на 40 процентов.

3

Союз «Чикагских интеллектуальных шатенов» объявил конкурс на сочинение третьей части «Фауста».

Условия: 1) число слов 21 735; 2) число запятых 2648; 3) число точек 1580; 4) после каждой тысячи сочиненных слов каждый участник конкурса обязан выпить пол-литра воды и 5) до окончания конкурса никто из состязующихся не имеет право выходить из зала.

<1931>

ЭМИГРАНТСКИЕ ПРИМЕТЫ ^*

Играть во сне в бридж с эсером – к зубной боли.

Собака воет – на квартиру набавят.

Попасть под автомобиль – к исполнению желаний.

Чешется правая пятка – к повестке.

Купить под Парижем участок – к бессоннице.

Купить в Саль Друо кресло – к клопам.

Храпеть ночью в отеле – сосед постучит в стену.

Чихнуть в ванне – к подписке на «Сатирикон».

<1931>

СОЛДАТСКИЕ СКАЗКИ ^*

КОРОЛЕВА-ЗОЛОТЫЕ ПЯТКИ ^*

В старовенгерском королевстве жил король, старик седой, три зуба, да и те шатаются. Жена у него была молодая, собой крымское яблочко, румянец насквозь так себя и оказывает. Пройдет по дворцу, взглянет, – солдаты на страже аж покачиваются.

Король все Богу молился, альбо в бане сидел, барсуковым салом крестец ему для полировки крови дежурные девушки терли. Пиров не давал, на охоту не ездил. Королеву раз в сутки в белый лоб поцелует, рукой махнет да и прочь пойдет. Короче сказать, никакого королеве удовольствия не было. Одно только оставалось – сладко попить-поесть. Паек ей шел королевский, полный, что хошь, то и заказывай. Хоть три куска сахару в чай клади, отказу нет.

Надумала королева как-то гурьевской кашки перед сном поесть. Русский посол ей в день ангела полный рецепт предоставил – мед да миндаль, да манной каши на сливках, да изюму с цукатцем чайную чашечку верхом. До того вкусно, что повар на королевской кухне, пробовавши, половину приел. И горничная, по коридору несши, не мало хватила. Однако и королеве осталось.

Ест она тихо-мирно в терему своем, в опочивальне, по-венгерски сказать – в салоне. Сверчок за голландкой поцыкивает, лунный блин в резное оконце глядит. На стене вышитый плат: прекрасная Гобелена ножки моет, сама на себя любуется.

Глядь-поглядь, вырос перед королевой дымный старичок, личность паутиной обросла, вроде полкового капельмейстера. Глазки с бело-голубым мерцанием, ножки щуплые в валенках пестрых, ростом, как левофланговый в шестнадцатой роте, – еле носом до стола дотягивает.

Королева ничего, не испугалась.

– Кто вы такой, старичок? Как-так скрозь стражу продрались и что вам от моего королевского величества надобно?

А старичок только носом, как пес на морозе, потягивает:

– Ну и запах… Знаменито пахнет.

Топнула королева по хрустальному паркету венгерским каблучком.

– Ежели ты на мой королевский вопрос ответа не даешь, изволь тотчас же выйти вон!

И к звонку-сонетке королевскую муаровую ручку протянула.

Тем часом старичок звонок отвел, ножку дерзко отставил и говорит:

– Что ж так сразу и вон? Я существо нужное и выгнать меня никак нельзя. Я, матушка, домовой, могу тебе впалую грудь сделать, либо, скажем, глаз скосить, – родная мать не узнает.

– Ах, ах!

– Вот тебе и ах… Могу и доброе что сделать: королю дней прибавить, альбо тебе волос выбелить, с королем посравнять. Дай, матушка, кашки, за мной не пропадет…

Зло взяло королеву.

– Ты швабра с ручкой! Нашел чем прельщать… Не про тебя каша варена. Ступай на помойку, с опаленной курицы перья обсоси.

Домовой зубом скрипнул, смолчал и сиганул за портьеру, как мышь в подполье, в сонную ночь.

Наглоталась королева кашки, расстегнула аграмантовые пуговки, чтобы шов не треснул, ежели вздохнет. Хлопнула в белые ладоши. Постельные девушки свое дело знают: через ручки-ножки гардероб ейный постянули, ночной гарнитур сквозь голову вздели. Стеганое соболье одеяльце с боков подоткнули, будто пташку в гнезде объютили. «Спите с Богом, Ваше Королевское Величество! Первый сон – глаза закрывает, второй сон – сердце пеленает…»

Ладно. Стала она изумрудные глазки заводить. Лампадка в углу двоится. Сверчок поцыкивает. В животе кашка урчит-бурчит, по-ученому сказать, переваривается.

Тем часом дымный старичок из-за портьерки ухо приклонил: легкий королевский храп услышал. Он, рябой кот, только того и дожидался. На приступочку стал, на другую подтянулся, из-за пазухи кавказского серебра пузырек достал.

А тут королева как раз во сне приятную сладость увидала, всем своим женским составом потянулась, розовые пятки-пальчики из-под собольей покрышки обнаружила. Тут старичок и нацелился: вспрыснул пятки из фляжечки, дунул сверху, чтобы волшебная смазь ровней растеклась. Тарелку из-под каши облизал наскоро и ходу. Будто и на свете его не было.

Вздохнула королева в обе королевские груди, ручку к сердцу тяжко притулила, и обволокло ее каменным сном аж до самого полудня.

* * *

Солнце в цветной оконнице павлиньим хвостом полыхает. Караул сменяется, стража у дверей прикладами о пол гремит. Стрепенулась королева, правую щечку заспала – маком горит. Вскинула было легкие ножки, ан врешь, будто утюги железные к пяткам привинчены. Пульсы все бьются, суставы в коленках действуют, – однако пятки ни с места. Заело. Села она кое-как, по стенке подтянулась, глянула под одеяльце, так руками и всплеснула: свет оттедова веером, червонным золотом прыщет. Красота, скажем, красотой, а шевеления никакого.

Прибежали на крик постельные девушки, стража у дверей на изготовку взяла, – в кого стрелять неизвестно. Старик король поспешает, халатной кистью пол метет, за ним кот любимый, муаровой масти, лапкой подрыгивает.

Вбежал король, сейчас распоряжение сделал:

– Почему такое? Кто, пес собачий, королеву золотом подковал? Чего стража смотрела? Всех распотрошу, разжалую, на скотный двор сошлю свиньям хвосты подмывать. Чичас королеву на резвые ноги поставить.

Туда-сюда, взяли королеву под теплые мышки, поставили на самаркандский ковер, а она, как клейстер разваренный, так книзу и оседает. Нипочем не устоять. Всунули ее девушки под одеяльце, сами в ногах встали, пальцами фартушки теребят.

– Мы, ваше величество, этому делу не причинны. Почему такая перемена – нам неизвестно.

Опять от короля распоряжение:

– Цыц, сороки! Позвать ко мне лекарей-фельдшерей. Да чтобы беглым маршем, не то я их сам так подлечу – лучше не надо.

Не успел приказать, – гул-топот. В две шеренги построились, старший рапортует:

– Честь имеем явиться, ваше величество.

То да се, пробовать стали. Свежепросольные пиявки от золотых пяток отваливаются, лекарский нож золота не берет, припарки не припаривают. Нет никаких средствий. Короче сказать, послал их король, озлясь, туда, куда во время учебной стрельбы фельдфебель роту посылает. Приказал с дворцового довольствия снять: лечить не умеют, пусть перила грызут. Прогнал их с глаз долой, а сам с досады пошел в кабинетную комнату, сам с собой на русском бильярде в пирамидку играть.

Той порой по всему королевству, по всем корчмам, постоялым дворам поползли слухи, разговоры, бабьи наговоры, что, мол, такая история с королевой приключилась – вся кругом начисто золотом обросла, одни пятки мясные наружу торчат. Известно, не бывает поля без ржи, слухов без лжи. Сидел в одной такой корчме проходящий солдат 18-го пехотного Вологодского полка, первой роты барабанщик. Домой на побывку шел, приустал, каблуки посбил, в корчму зашел винцом поразвлечься.

Услыхал такое, думает: солдат в сказках всегда высоких особ вызволяет, большое награждение ему за это идет. А тут не сказка, случай сурьезный. Неужто я на сам деле сдрейфлю, супротив лекарей способа не сыщу?

Поднял его винный хмель винтом, на лавку поставил. Обтер солдат усы, гаркнул:

– Смирно, черти! Равнение на меня… О чем галдеж-то? Ведите меня сей секунд к коменданту: нам золото с любого места свести, что чирей снять. Фамилия Дундуков. Ведите!

Взяли солдата под теплые мышки, поволокли. А у него, чем ближе ко дворцу, тем грузнее сапоги передвигаются, в себя приходить стал, струсил. Однако идет. Куда ж денешься?

Доставили его по команде до самого короля.

– Ты, солдат Дундуков, похвалялся?

– Был грех, ваше королевское величество!

– Можешь?

– Похвальба на лучиновых ножках. Постараюсь, что Бог даст.

– Смотри. Оправишь королеву, век свой будешь двойную говяжью порцию есть. Не потрафишь – разговор короткий. Ступай.

Солдат глазом не сморгнул, налево – кругом щелкнул. Ать-два. Все равно погибать, так с треском… Вытребовал себе обмундирование первого срока и подпрапорщицкие сапоги на ранту, чтоб к королеве не холуем являться. В бане яичным мыльцем помылся, волос дорожный сбрил. В опочивальню его свели, а уж вечер в окно хмурится.

Спит королева, умильно дышит. Вокруг постельные девушки стоят, руками подпершись, жалостливо на солдата смотрят. Понимают, вишь, что зря человек влип.

Ну, видит солдат – дело не так плохо: вся королева в своем виде, одни пятки золотые… Зря в корчме набрехали. Повеселел. Всех девушек отослал, одну Дуню, самую из себя разлапушку, оставил.

– Что ж, Дуняш, как, по-вашему, такое случилось?

– Бог знает. Может, она переела? Кровь золотом свернулась, в ножки ей бросилась…

– Тэк-с. А что оне вчера кушать изволили?

– Гурьевскую кашку. Вон тарелочка ихняя на столике стоит. Ободок бирюзовый.

Повертел солдат тарелочку – чисто. Будто кот языком облизал. Не королева ж лизала.

– Кот тут прошедшую ночь околачивался?

– Что вы, солдатик! Кот королю заместо грелки, всегда с ним спит.

Посмотрел опять на тарелочку: три волоска седых к ободку прилипли. Вещь не простая…

Задумался и говорит Дуне:

– Принеси-ка с кухни полную миску гурьевской каши. Да рому трехгодовалого штоф нераспечатанный. Покамест все.

– Что ж вы одну сладкую кашку кушать будете? Может, вам, кавалер, и мясного хочется? У нас все есть.

– Вот и выходит, Дуняш, что я ошибся. Думал я, что вы умница, а вы, между прочим, такие вопросы задаете. Может, кашу и не я кушать буду.

Закраснелась она. Слетала на кухню. Принесла кашу да рому. Солдат и говорит:

– А теперь уходите, красавица, я лечить буду.

– Как же я королеву одну-то оставлю. Король осерчает.

– Пусть тогда король сам и лечит. Ступай, Дуня. Уж я свое дело и один справлю.

Вздохнула она, ушла. В дверях обернулась: солдат на нее только глазами зыркнул. Бестия!

Спит королева. Умильно дышит. Ухнул солдат рому в кашу, ложку из-за голенища достал, помешал, на стол поставил. Сам сел в углу перед печкой по-киргизски, да в трубу махорочный дым пускать стал. Нельзя же в таком деле без курева.

Ждет-пождет. Только двенадцать часов на башне отщелкало, топ-топ, выходит из-за портьеры дымный старичок, носом по верху тянет, к миске направление держит.

Солдат за печку, – нет его и шабаш.

Короче сказать, ест старичок, ест, аж давится, деревянную ложку по самый черенок в пасть запихивает, с ромом-то каша еще забористее. Под конец едва ложку до рта доносить стал. Стрескал, стервец, все, да так на кожаном кресле и уснул, головой в миске, бороду седую со стола свесивши…

Глянул солдат из-за печки: клюнуло. Ах ты, в рот тебе тыква!

Подобрался он к старичку, потрусил его за плечико, – пьян, как штопор, ручки-ножки обвисли. Достал солдат из ранца шило да дратву и пришил крепко-накрепко домового к креслу кругом скрозь штаны двойным арестантским швом. Ни в одной швальне лучше не сделают.

Сам шинель у королевской кровати разостлал, рукой дух солдатский разгреб, чтобы королеве не мешало, и спать улегся, как в лагерной палатке.

Просыпается на заре: что за шум такой? Видит, натужился старичок, покраснел рябой кот, возит кресло по хрустальному паркету, отодраться не в силах. А королева понять ничего не может, с постельки головку румяную свесила, то на старичка, то на солдата смотрит, – смех ее разбирает.

– Не извольте, – говорит солдат, – сомневаться. Мы с ним коммерцию в два счета кончим. Эй, – говорит, – господин золотарь, грузовичок свой остановите, разговаривать способнее будет! Вот.

Старичок, конечно, шипит:

– Чем ты меня, пес, с оберточной стороны приклеил?

– Пришил, а не приклеил. Это, друг, покрепче будет. Ну, милый, белый день занимается, некогда с тобой хороводы водить. Умел золотить, умей и раззолачивать. Давай обратное средствие, живо, не то так тут на кресле и иссохнешь.

Старик умный был, видит, что перышко ему под ребро воткнули. Достал из-за пазушки пузырек перламутровый, насупился и подает солдату: – Подавись.

Однако и солдат не из последних обалдуев был, – репертичку сделать решил.

– А ну-кась, давай сюда и первый золотильный состав.

Оконце приоткрыл, проходящую кошку из кровельного желоба выудил, снял сапог, сунул ее в голенище. Золотильным составом капнул ей под хвост, так кругом золотой циферблат и обозначился. Капнул из перламутистой сткляночки, враз все сошло.

– Ишь ты… Чтобы тебе ежа против шерсти родить!

Чуть он, можно сказать, вприсядку не пустился.

Честно-благородно дратву вокруг стариковых штанов подрезал.

Вскочил старичок, встряхнулся, как мокрая крыса, и нырнул за портьеру.

Подошел солдат к королевской постели, каблуки вместе, во фронт стал. Королева, конечно, запунцовилась, глазки прикрыла, неудобно ей: хоть он, солдат, заместо лекаря, а все ж мужчина. На пятки ему пальчиком указывает.