Текст книги "Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3"

Автор книги: Саша Черный

Соавторы: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

СОЛОВЕЙ ^*
(СОВРЕМЕННАЯ НОВЕЛЛА)

Приехала в Париж из Москвы дама. Дама как дама: котиковое пальто на парчовой подкладке, короткое платьице, чулки цвета грудного младенца. В такси села с опаской – не советский ли соглядатай на шоферской подушке сидит? – и покатила в Монпарнас к старым знакомым, с которыми еще до войны в Москве в дружбе была.

Номер дома назвала на двенадцать номеров ниже настоящего, чтобы шоферу глаза отвести. Вышла, подождала пока такси из глаз скрылось, и нырнула, озираясь во все стороны, в серый подъезд.

Приняли гостью вежливо. Карьеры никакой особой дама там не сделала, муж какой-то красно-товарной статистикой в Москве занимался, сквозной ветер по графам разносил, ну и пусть. Есть-пить захочешь, так и казенных тараканов доить станешь…

Народу за круглым столом собралось немало: сами хозяева да знакомых эмигрантов разного обличья человек шесть – сошлись воскресный вечер в тишине и мирной беседе скоротать.

Даму не трогали. О большевиках ни слова. И надоели они, как бессменная дохлая собака под столом, и приезжую гостью не хотелось в ложное положение ставить. Ей ведь возвращаться, стало быть, красный замок на губах не очень-то разомкнешь.

Но на безобидно «аполитичном» вопросе все сорвалось. Добродушный сосед придвинул даме варенье и спросил:

– Давно вы в Париже?

– С неделю.

– Нравится?

Дама иронически передернула выхоленными плечиками:

– Что тут может нравиться? Шум-гам, буржуазная толчея… Отели – дрянь. Цены – аховые… В театрах – мещанская пошлость… Полицейские – невежды. Я у него спрашиваю: где почтовый ящик? Он мне на фонарный столб с синим стеклом лапой показывает… В музеях – хлам. Грабежи каждый день. Франк падает. А еще республика называется!

– У вас лучше? – покраснев, спросил дядя хозяйки. Гости притихли. Хозяйка, опустив глаза, упорно мешала ложечкой чай без сахара.

– Сравнили! – гостья высокомерно посмотрела на абажур… – Вы, вероятно, думаете, что у нас в Москве на четвереньках ходят? Представьте себе – и в трамваях ездим, и лихачи стоят на углах… И автобусы из Берлина получили, вашим не чета.

– Я ничего не думаю, я только спрашиваю, – холодно поправил ее старый дядя.

– И спрашивать не о чем… Дай Бог, чтоб у Вас тут жизнь так кипела, как у нас. Порядок, гигиена. Улицы поливают утром и вечером.

– Это зимой-то? – спросил бородатый сосед и, вскинув на толстый нос пенсне, приложил ладонь к уху.

– При чем тут зима? – рассердилась дама. – Зимой специальные снегоочистительные тракторы по улицам ездят. В любом кооперативе совершенно свободно можете купить, что хотите: граммофон, горчицу, бюст Лассаля, советский календарь, словом, любой культурный предмет. Цены на 127 процентов дешевле довоенных! Милиция образцовая: если старому гражданину или октябренку нужно перейти через улицу, моментально останавливается все движение. Сталин однажды ехал на автомобиле на срочное заседание – Сталин, понимаете! – и то должен был переждать… Нищих только в музеях на старых картинах увидишь… Свобода, если вы, разумеется, не подрываете рабоче-крестьянских основ, полная. У нас, например, за три года ни разу не было обыска. Два года, – испуганно понизив голос, подчеркнула дама. – И вот, видите, я открыто ношу в Москве кольца, читаю Эренбурга, играю в лото, живу полной культурной жизнью – и хоть бы что! А здесь, в ваших эмигрантских газетах, черт знает что пишут…

– Скажите, пожалуйста, – тихо спросила кузина хозяйки, – ну, а как живут рабочие? Дети? Правда ли, что в ваших университетах…

– Неправда, неправда! – не дослушав, окрысилась дама. – Все рвутся к свету… Прислуга наша читает Анатоля Франса. Во всей республике по последней переписи осталось 2411 неграмотных и те, кажется, эскимосы. В одной только Москве 918 поэтов… И каждый ломовой извозчик, если он не лишен ломоносовских задатков, может в полгода стать профессором статистики… Перед аудиториями хвосты. Наука абсолютно свободна, и после последней чистки никого даже пальцем не тронули. Дети? Будьте покойны: государство делает все, что может, – на каждом углу образцовые ясли, детские театры, балетные студии, кинотеатры, приюты, санатории, консерватории…

Дама перевела дух и поиграла браслетным шариком.

– Обсерватории… – ехидно подсказал у окна молодой человек.

– Да, и обсерватории! Зачем же лишать детей научных развлечений?.. А рабочие?.. Рабочие, что ж, они тоже, конечно, вполне… как и крестьяне… которые… – дама запнулась, в голове мелькнула «кооперативная горчица» и бюст Лассаля, но нельзя на одной горчице и бюсте выезжать.

– Крестьяне и рабочие ежедневно принимают ванны из розового масла? – сочувственно осведомился дядя хозяйки. – Очень приятно. А теперь, сударыня, разрешите вас познакомить с вашим визави: Павел Ильич Топорков, месяц тому назад вырвался из Москвы и больше туда никогда по некоторым обстоятельствам не вернется. Павел Ильич, будьте добры, расскажите нашей гостье то, что вы знаете о тамошних порядках. Прошу вас!

Павел Ильич деловито и холодно рассказал. О беспризорных детях, ютящихся по чердакам и водосточным трубам, о тяжелой и безобразной жизни рабочих, о красной водке и красном разврате, о людях, сосланных в тундру за неосторожное к ним письмо из-за границы, о заплеванной науке, о растоптанном красным копытом свободном искусстве. Многое рассказал, – и дама, кусая губы и нервно теребя золотую сумочку, чувствовала себя так же неуютно, как когда-то в гимназии, когда классная дама ставила ее за ложь в угол.

А потом все тот же зловредный старик-дядя попросил хозяина, чтобы он показал даме свой альбом.

Альбом этот сплошь пестрел вырезками из советских газет. И вырезки эти, – случайно всплывшие на грязной воде осколки правды, – безжалостно подтвердили все, что рассказал Павел Ильич.

Дама растерялась и торопливо попробовала было объяснить, что она ведь не большевичка, что ошибок у них, конечно, много, что надо же войти в их положение и стать объективно на их точку зрения… Но красно-аракчеевская «точка зрения» никого не интересовала, потому что люди, с которых содрали кожу, неохотно входят в положение тех, кто эту кожу с них сдирал.

Затем даму оставили в покое. Одни мирно болтали, другие играли в 66, и приезжая сирена отчетливо почувствовала себя на необитаемом острове. Она встала, повертелась перед стенным барометром, скользнула в переднюю, разыскала свою котиковую шубку и, как обиженное дитя, нахмурив прекрасно отретушированные бровки, стала торопливо одеваться.

Хозяйка, соблюдая обычные рефлексы вежливости, вышла ее провожать, но как-то так случилось, что церемониал «приходите, пожалуйста», теплых поцелуев и рукопожатий был заменен широко распахнутой на лестницу дверью, опущенными глазами и глухим молчанием.

* * *

Последнее действие этой несложной истории разыгралось в взволнованной голове приезжей дамы, в темной такси, отвозившей ее домой в отнюдь не пролетарский отель у Этуаль.

Надо быть справедливым – больше всего негодовала дама на самое себя: «Идиотка, распелась! Кто за язык тянул? На лояльности заработать захотелось, тьфу, дура отпетая… Да ведь как же не понять, что среди них ни одного советского человека не было, чего же я со своими снегоочистительными тракторами выехала?.. Не бывает ведь таких, прости Господи… И ведь самого главного-то они, эмигрантские эти олухи, и не знают, что мне через месяц-два надо в Париж мужа из Москвы выцарапывать. Хватит! Накушались советских пряников… Визит-то мой теперь до красных ушей, не дай Бог, докатится – учтут, а что я их советскую тухлятину в розовой воде полоскала – не очень-то поверят… Да и дополоскать не сумела – сбежала, как кошка высеченная…»

Остановилась дама снова за 20 номеров до своего отеля. Шоферу-французу дала жирно на чай и независимо сказала: «Какая, товарищ, досада! Была в советском клубе на вечеринке и забыла там свой зонтик…»

И показалось ей, бедной, что шофер на это ей левым глазом подмигнул. Вот ужас!

<1925>

НОВЕЙШИЙ КОМСПРАВОЧНИК ^*

1

Какие наши ближайшие задачи?

Ввиду развала хлебозаготовительной вавилонской башни, прибегнуть к методу красного Колумбова яйца и спешно перегнать все хлебные излишки в красную водку. Для увековечивания совстроя назвать все звезды, кометы и действующие вулканы именами видных коммунистов (за исключением т.т. примкнувших к оппозиции). Принять деятельное участие в Женевской конференции по разоружению всего мира, причем добиться передачи всего военного инвентаря на хранение в СССР.

2

Что такое комоппозиция?

Комоппозицией называются некоторые недисциплинированные т.т., вроде Зиновьева-Каменева-Крупской и К°, которые на компарадах позволяют себе выпячиваться из строя и, проходя церемониальным маршем перед очередной декорацией «заветов Ильича», нарушают таким образом общее равнение.

3

Как надлежит поступать с такой комоппозицией?

Точно так же, как поступала бы комоппозиция, если бы она оказалась в большинстве: по шее!

4

Какое отношение Всесоюзной Компартии к III Интернационалу?

Отношение руки к зажатому в ней факелу. Причем факел перекладывается иногда на минуту под мышку, когда руку приходится протягивать за крупнобуржуазным займом (увы!) или за определенными получками под концессии.

5

Что такое «диктатура пролетариата»?

Строй, которому «пролетарии всех стран» теоретически завидуют, но практически почему-то продолжают его у себя не вводить.

6

Какой социальный строй на Марсе?

По последним наблюдениям нашей Красной Обсерватории – сочувствующий СССР (именно последнему, одобренному ВЦИКом уклону).

7

Что будет делать партия на следующий день после мирового пожара?

Собирать головешки и строить из них хижины, взамен сгоревших дворцов.

8

Когда произойдет сие прекрасное событие?

Ввиду того, что летосчисление по календарю Зиновьева временно отменено, – сие неизвестно.

9

Кто такой Карл Маркс?

Кабинетный кустарь-коммунист, предтеча гениально-универсального практика Ильича. По мнению опытных товарищей, если бы Маркс жил в наше время, он занял бы позицию Каутского (социал-предателя, социал-соглашателя и т. п.; полный список эпитетов опубликован в красном энциклопедическом словаре под буквой «К»).

10

Есть ли в партии хоть один человек, который одолел полное собрание сочинений т. Ленина?

К сожалению, нет. Даже партийный корректор этих гениальных книг заболел на семнадцатом томе сонной болезнью и прикомандирован для излечения к нашему китайскому полпредству.

11

Что такое «комсомол»?

«Комсомол» – первая надежда и забота партии – юные красные опричники, эмблема которых вместо метлы и собачьей головы – серп, молот и телефон. Серп для подрезания всех, нарушающих красный уровень молодых ростков, молот для вколачивания их в землю и телефон для доноса в ГПУ на несознательных родителей, любовниц и друг на друга.

12

Можно ли одновременно повернуться лицом к деревне и лицом к рабочим?

Можно. Для этого только надо быть двуликим Янусом. Наша партия постоянно становится даже трехликой, потому что третьим лицом она медленно, но неуклонно поворачивается к мировому капиталу.

13

Где кончается «бедняк» и где начинается «середняк»?

Подробный предельный живой и мертвый инвентарь для того и для другого будет укомплектован на следующем партсъезде по политическо-экономическому курсу дня.

14

Где кончается «середняк» и где начинается «кулак»?

«Кулаком» вообще называется жирный деревенский гражданин, пользующийся наемной рабочей силой в пределах, превышающих естественные потребности комгражданина. Предел потребности и наемной силы будет укомплектован – см. выше.

15

Можно ли по аналогии назвать кулаком жирного ответственного коммуниста, пользующегося наемной рабочей силой: прислугой, шофером, личной секретаршей и содержанками?

Ни в коем случае. Ответственный партиец, отдающий партии свой коммозг, компечень и комсердце, имеет нелегальное право на некоторые сверхштатные привилегии. При условии если он не залезет сверх нормы (понятие индивидуально-резиновое) в парткассу.

16

Какая разница между «мелким» и «крупным» буржуем?

Мелкий буржуй продает в СССР последнюю и единственную шубу (если она чудом у него сохранилась). Между тем как крупный буржуй, состоя при Внешторге спецом, продает только чужие шубы, а себе покупает новую.

<1926>

ЖИТЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ ^*

1

Если молодое поколение в лице твоего собственного сына или дочери начнет тебя посыпать преждевременно нафталином, – объясни молодым кентаврам спокойно и веско, что то же самое когда-нибудь случится и с ними.

И прибавь, что нет мыслей пожилых и юных, а есть только дельные и ослиные мысли. Причем они попадают в ту или иную голову совершенно независимо от возраста.

После этого разъяснения дай молодому поколению десять франков на кинематограф, сядь к окну и спокойно закури папиросу.

2

Если к тебе пришел, по неизвестной для него самого причине, ближний и сидит, как фурункул, три часа кряду, – нажми под столом специально для таких случаев устроенную кнопку… Раздастся звонок.

Сорвись с места, побеги будто отворять дверь, вернись и скажи:

– Какая неприятность… В нашем подвале консьерж нашел припаянную к стене адскую машину – через пять минут она должна взорваться… Да куда же вы, дорогой мой, торопитесь?!

3

Обыкновенно люди ведут себя во сне так же пресно, как и наяву, не изменяя ни своего характера, ни общепринятых правил поведения.

А между тем только во сне и можно пожить в полное удовольствие. Так, например: во сне можно побить своего кредитора; во сне можно, придя в гости, снять со стены понравившуюся вам картину или надеть на голову хозяйки футляр от пишущей машинки.

Проведя таким образом время, вы проснетесь бодрый и жизнерадостный и будете весь день чувствовать себя прекрасно.

4

Когда 99 твоих знакомых зачитали у тебя книги и придет 100-й и со сладкой улыбочкой подойдет вкрадчиво к твоему книжному шкафу, – прежде чем он раскроет рот, скажи ему сердечно:

– А знаете ли, Василий Васильевич, во мне в последнее время открылась удивительная способность читать чужие мысли. Сказать вам, о чем вы сейчас думаете?

– Гм… Пожалуйста.

– Вы думаете: вот разрозненный Пушкин, вот остатки Толстого… На месте хозяина я бы ни одной каналье не дал больше из этого шкафа ни одной книги…

– Совершенно верно, – ответит вам хрипло Василий Васильевич, – и отшатнется от вас и от вашего шкафа.

5

Если про тебя сплетничают и говорят всякие мерзости, – усиль сам дозу. Говорят, скажем, что ты в Праге ограбил свою квартирную хозяйку, – пусти слух, что не одну, а трех.

Когда сплетня увеличит тираж до двенадцати, каждый поймет, что это вздор и что ты кристальная личность.

6

Если жена твоя (или не-жена, подробности эти нас не касаются) в ворчливом настроении, – не возражай ей, это ее взбесит; не отделывайся молчанием, это ее еще больше взбесит; и не поддакивай ей – она примет это за иронию.

<1931>

ТИХИЕ ШУМЫ (ЗАПИСКИ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА) ^*

Конечно, грохот большого города укорачивает жизнь… Заболевший острой неврастенией воробей улетает в пригородную рощу, а человек – куда же он денется? Короткая цепочка дел, службы и семейной повинности держит крепко – хочешь не хочешь, а ежедневно городскую порцию надо глотать целиком…

Рев автомобилей! Вой пароходных сирен! Лязг трамваев! Скрежет карусельных шарманок! Над вами, под вами, с боков – сиплая чехарда радио и граммофонов, домашних певиц и семейных вечеринок…

И если во времена Буало не было ни автомобилей, ни граммофонов, ни трамваев, то, видите ли, знаменитому сатирику мешали спать… парижские влюбленные кошки и грохот утренних телег… О нежные рулады кошачьих серенад, о усыпительная музыка кованных железом колес по добрым старым булыжникам!

Не знал Буало ни безмолвного крика плакатов, ни пестро-мигающего ада электрических реклам… Мыло-какао-слабительные пилюли-аперитивы и гениальные клоуны. В метро, на заборах, на стенах, на Эйфелевой башне и на вашей пивной кружке!

Нервный человек горит, как свеча, с двух концов: пылают мозги, горят и подкашиваются ноги… И если бы не благодетельная забота начальства, которое пытается все эти шумы причесать и притушить, и, наложив на них регулирующую сурдинку, довести их до нежного рокота Эоловой арфы, – если бы не эти благодетельные меры, жутко подумать, с какой бы быстротой догорал с обоих концов наш размягченный огарок.

* * *

Но есть и иные шумы. О них не говорят, о них не пишут в газетах, но они опаснее и неотразимее любой городской какофонии, и сам всесильный префект парижской полиции г. Кьяпп, если бы ему об этом доложить, беспомощно опустил бы свои энергичные руки.

Свеча загорается изнутри – в сердцевине… – распадается надвое и горит-пылает со всех четырех концов…

Вот об этих тихих, незарегистрированных шумах позвольте в припадке отчаянья кое-что рассказать вам, мои дорогие сомученики и сомучители. Кажется, еще от сотворения мира еще никто к этой страшной теме не прикасался.

* * *

Каждое утро приходит к вам разноликий дурак в гости. Тихим жестяным голосом журчит он о Достоевском (юбилейная дата!), о вчерашнем футбольном матче, о фильме, который собрался посмотреть его знакомый, о лекции «Мы и не мы» (предложение изложения по сегодняшней утренней газете), об «Обрыве» Гончарова, который он впервые случайно прочел позавчера ночью… Достоевский уменьшается до размеров вашего гостя, футбольный матч вырастает в мировое событие…

«Бу-бу-бу-бу!»

Лекция «Мы и не мы» обрастает идиотскими ракушками, которые сам черт не разберет.

«Бу-бу-бу-бу!»

Вы вперебой закрываете незаметно то одно, то другое ухо. Не подаете реплик, не поддакиваете даже… Все равно, зачем ему ваши реплики?

«Бу-бу-бу-бу!!»

Вы, отважный человек, – переживший и великую и гражданскую войну, – беспомощно оседаете в кресле… У вас не хватает решимости деловито и круто надеть на голову гостю глушитель – ватный колпак для чайника. Тихий шум лопающихся пустых слов нудно забирается под кожу, и, когда гость наконец опорожнился до дна и ушел, – свеча ваша убавилась с обоих концов по крайней мере на два сантиметра… О г. Кьяпп, г. Кьяпп, если бы вы знали!

* * *

В дверь стучится жилица:

– Можно?

У нее в комнате натирают пол. Она культурный человек, она когда-то, до Рождества Христова, окончила Психоневрологический институт. Она молча берет «Голос минувшего на чужой стороне» или «Руководство по заочному разведению шелковичных червей» – садится к окну и читает. Читает, конечно, культурно – про себя. И вдруг начинает… хрустеть пальцами. Выламывает палец за пальцем сначала на левой руке, потом на правой. Потом сложным аккордом на обеих сразу… О, этот звук! Лязг груженных рельсами грузовиков кажется щебетаньем ласточек в сравнении с неумолимым хрустом ее пальцев…

С тихим отчаяньем смотрю я на ее интеллигентное вялое личико и напряженно произношу про себя слова заклинания:

– О культурное животное! Перестань… Заклинаю тебя твоим детством, твоей молодостью, твоей первой любовью, твоей золотой медалью, тишиной лунного неба, безмолвием Северного полюса и молчанием неродившихся детей… Перестань, перестань!

Но она толстокожая. Она смотрит на меня вскользь своими вылинявшими психоневрологическими глазами и начинает хрустеть еще громче. И я терплю… Потому что, если я, повинуясь всевышнему отвращению, хвачу ее словарем Ларусса в висок, как же я потом докажу присяжным, что она хрустела? И сделают ли они снисхождение по такому, не зарегистрированному никаким законом поводу?

* * *

Потом приходит кроткое дитя, живущее в квартире визави, – дверь против двери. Дитя знает, что вы обожаете детей, и после каждого домашнего жестокого шлепка по мягкой части тела летит к вам отдыхать душой.

Сегодня оно притащило с собой жестяной органчик. Видали ли вы когда-нибудь этот музыкальный инструмент величиной с небольшую жестянку из-под сгущенного молока, с тремя пликаюшими, паршивыми нотками внутри?

Вы слышите у правого виска:

– Плик, плик-плик!..

Потом у левого. Потом под затылком: это дитя взобралось на спинку вашего стула и забавляется.

И когда оно заметило, что вы человек немузыкальный, что вы содрогаетесь от темени до каблуков, дитя становится беспощадным. Пликает вам в нос, в глаза, в уши и бегает вокруг вас, быстро-быстро вертя рукояткой, пока вся комната не наполнится скрежетаньем взбесившихся кузнечиков.

Не поможет вам ни книжка с картинками, ни блюдце с засахаренным вареньем… А шлепнуть маленького гостя вы не смеете, потому что за этот именно органчик его дома только что и нашлепали… Но дома ребенок молчал, – а у вас, у человека, обожающего детей, подымет такой рев, что лучше вам его и не трогать.

И вы совершаете подлость.

– Ах, какая интересная музыка! Дай-ка мне поиграть…

Незаметно отламываете вы пальцем стальные палочки и возвращаете музыку ребенку.

– Нет, ничего у меня не выходит.

И дитя с ревом возвращается домой, а вы дрожащей рукой расстегиваете свой вспотевший воротничок…

* * *

И вот наступает час обеда. Мирный час, когда люди, собравшись за круглым столом, в благодушной неторопливости и христианской любви друг к другу принимают пищу.

Столовник наш, милейший, с высшим филологическим образованием человек, Василий Аркадьевич, потирает руки и по-старомодному завертывает уши салфетки на затылке.

Говорит он на пяти языках, но за обедом все его пять языков, слава Богу, отдыхают. Бережно он отправляет ложку перлового супа в рот… и раздается звук плохо смазанного насоса…

Почему на филологическом факультете не учат, как надо есть?! Истории древней философии можно не знать, но есть должен уметь каждый!.. Я сижу перед нетронутой тарелкой и всей кожей до кончиков ушей слушаю, как ходят и скрипят его челюсти, как хлюпает и всасывает в его горло клейкий суп, как медленно вращаются его проснувшиеся кишки… Какой рев пароходных сирен сравнится с этой нечеловеческой симфонией?

О г. Кьяпп, г. Кьяпп, если бы вы слышали!

* * *

А ночью в моей комнате расположился на кушетке приехавший погостить из Риги дядя. Около часа я просыпаюсь… Сена ли поднялась и ворчит под окном? Или домовой давится в камине бараньей костью?..

Зажигаю огонь. Сажусь на постель, вслушиваюсь. Это мой дядя храпит… Какое у него, в сущности, отвратительное лицо! А ведь днем он показался мне таким симпатичным. Как покойная тетя могла с человеком, издающим по ночам такие звуки, жить сорок лет? А я ведь только десять минут его слушаю.

– Дядя!

– Хрр… Брр… Мрр… Грр…

Тогда я бросаю башмаком об пол.

– А? Что? Что случилось?

– Ничего. Это от вашего храпа упал в коридоре шкаф с посудой…

Но дядя не понимает моего деликатного намека, яростно скребет живот и опять зарывается в подушки.

Больше выдержать я не могу. Я одеваюсь и иду на улицу. Грохот последних трамваев успокаивает и освежает меня. Какая ласковая, спокойная мелодия! И как бы устроить так, чтобы дядя хоть раз в жизни услышал, как он храпит? Записать в фонограф… Но разве он поверит?

И вот возвращаюсь… Потому что холодно, потому что, черт возьми, не для того я снимаю квартиру, чтобы шляться по ночам по улицам.

Усаживаюсь на кухне у столика. Достаю из шкафика гусиное сало и хлеб. Раскрываю наугад номер позапрошлогодней газеты… Боже мой, какая тишина!

Но, увы. Из крана капает вода. Капля за каплей, с противным шлепаньем, – словно падает мне на темя. Кап-кап… И через десять секунд: кап-кап…

Третий месяц хожу я на поклон к водопроводчику и умоляю подвинтить кран. Ни-за-что.

– Нам, сударь, в такое горячее время принимать такие мелкие заказы не с руки…

Мелкие заказы? Чего же он ждет, этот разъевшийся вампир? Чтоб Ниагара хлынула из крана? Чтоб моя голова треснула пополам?

* * *

О г. Кьяпп, если бы вы знали!..

1931

Париж