Текст книги "Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3"

Автор книги: Саша Черный

«Le Journal» сообщает в статейке «Музыка в стране Советов» не новые для нас сведения о том, что большевики, не сумевшие создать своего пролетарского искусства, но понимая, каким могущественным орудием пропаганды является театр, решили бесцеремонно подавать старый оперный репертуар под советским соусом.

«Тоска» Пуччини называется на советский лад «Борьба Парижской коммуны в 1871 г.», «Гугеноты» Мейербера стали «Декабристами», а «Жизнь за царя» перешита в «Жизнь за серп и молот».

«Бумеранг», в свою очередь, может порадовать своих читателей. От неизвестного поклонника нами получено из Тифлиса заклеенное в коробке с халвой новое советское либретто оперы «Краснодемон». Было бы, может быть, более точно назвать эту оперу «Кавказской Вампукой», но авторские права, к сожалению, не принадлежат нам.

Редакция

АКТ I

Демон на красной скале в красноармейском шлеме со звездой поет «Интернационал». Ангелы в небе стыдливо закрывают уши. У ног Демона аэроплан, подаренный ему парижским «Союзом возвращения на родину».

В облаках проплывает задумчивая тень Карла Маркса с «Капиталом» под мышкой.

Хор тифлисских кинто под аккомпанемент зурны заливается.

 
Арарат большой гора —
Константинополь видно…
Чемберлен убил бобра,
Как ему не стыдно!
 

Демон величественно сходит со скалы, берет в одну руку серп, в другую – молот, в зубы – кинжал, танцует лезгинку и баритонит.

 
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Над Европою парил…
Сбросил сотню прокламаций,
Всунул солнцу в грудь кинжал,
С облаков на Лигу наций
Равнодушно наплевал…
 

Багровое солнце, истекая буржуазной кровью, конфузливо скрывается за горы. Демон в сгущающейся мгле достает из ущелья бурдюк с кахетинским, высасывает его до капли и бросает в пропасть.

 
Клянусь я мировым пожаром,
Тебя, капитализм-паук,
Я сброшу в пропасть над Дарьялом,
Как этот выжатый бурдюк!
 

За сценой красноорудийная пальба. Из люка появляется американец-миллиардер. Демон предлагает ему нефтяную концессию. Оба обнимаются и, напевая «Аллаверды», садятся в автомобиль и уезжают в духан под горою заключать контракт.

АКТ II

Выстланный червонцами двор князя Гудала. Рабы, закованные в кандалы, разносят гостям шашлык и самогон. Гурии, подстегиваемые бичами, принимают пластические позы.

Крупный помещик, князь Гудал, лениво глотает поданные ему на платиновом блюде крупные жемчужины и, икая, басит.

 
Я давлю свой народ
И живу я развратно…
Но возмездье придет,
Это мне неприятно!
О дочь моя Тамара,
Запомни мои слова:
Ты выйдешь за комиссара
И будешь вполне права…
 

Рабы (в сторону, пролетарским шепотом).

 
Возмездье придет…
О госпожа Тамара!
Восстанет народ, —
Ты выйдешь за комиссара!
Отец твой падет в борьбе.
Тра-ла-ла!
А мы при тебе, —
Хочешь ты или нет,
Образуем грузинский Совет…
 

Тамара бледнеет, вытаскивает из волос оправленную в княжеский сталактит шпильку и вонзает ее в глаз любимой рабыни.

Гости восторженно аплодируют.

 
Браво, Тамара!
Шпилькою прямо в глаз…
Такого удара
Еще не видал Кавказ!
 

Над дальней саклей, иронически скрестив руки, появляется бюст Демона.

 
Ха-ха-ха!
Каждый удар – пропаганда…
Помни, белая банда!
Ха-ха-ха!!..
 

АКТ III

Обвешанный черепами кавказских пролетариев, белогвардейский жених Тамары легкомысленно скачет в замок Гудала, чтобы обручиться со своей несознательной невестой. Друзья-приспешники бренчат золотыми доспехами (96-й пробы) и весело поют.

 
Вместо кофе, вместо чая
Кровь народа все мы пьем!
Так живем мы, не скучая,
С нашим пьяницей-вождем…
 

Жених

 
Эй, приятели-убийцы!
Здеся будет наш ночлег.
 

Хор рабочих-осетин ( из-за кустов, пролетарским шепотом)

 
Засыпайте, кровопийцы,
Мы готовим на вас набег…
 

Жених, забыв сотворить вечернюю молитву, раскидывает бурку и кладет под голову несгораемую шкатулку с долларами.

Засыпает и поет во сне.

 
Душа терзается тяжко…
В ущелье завыл шакал…
В руке – дворянская шашка,
В шкатулке – мой капитал.
О Тамара!
Перед тем, как спать ложиться,
Я забыл помолиться…
Ты мне, видно, не пара!
 

Костры зловеще гаснут. Белогвардейский храп наполняет долину. Из-за зарослей кизила бурно влетают на красноишаках осетины и рубят спящих с лихим припевом.

 
Цок-цок!
Мы – пролетарская рать!
Цок-цок!
В плен никого не брать!
 

Демон командует из бронированной башни.

 
Пулю в висок!
Шашкою в брюхо…
Кинжалом в бок!
Кастетом в ухо…
 

Осетины вытирают марксистские шашки о кудри убитых врагов, становятся в кружок и поют.

 
Вот раздолье для мечей!
Где ж товарищ-казначей?
Сделай опись и добычу принимай,
Кстати, завтра, кстати, завтра первый май!
 

Тов. казначей грузит на грузовик драгоценные доспехи и седла, но над шкатулкой в раздумье останавливается…

 
Шкатулка! Увы…
Ужели все для Москвы?
Товарищи, прошу вас, отвернитесь.
Шлю красный вам привет!
Во имя Маркса поклянитесь:
По описи – шкатулки нет…
 

Осетины клянутся, становятся на колени и поют «Интернационал». Верблюды и ишаки почтительно опускают головы.

Демон задумчиво почесывает левое крыло.

 
Вот так всегда…
С шкатулками – беда!
Пошлю донос. Такому казначею
Дать надо в шею!
 

АКТ IV

Двор Гудала. Рабы злорадно ходят по сцене и потирают руки.

1-й раб. Час возмездия настал…

2-й раб. Конь к калитке прискакал!

3-й раб. На коне жених лежал.

4-й раб. Ха-ха-ха! Реви, Гудал!

5-й раб. Чтобы черт их всех побрал!

Тамара выходит в траурной чадре и с арапником в руке.

 
Прочь, презренные рабы!
Завтра всем забрею лбы…
 

Рабы, извергая проклятия, разбегаются.

Тамара, пластически ломая пальцы, поет.

 
Час пробил. Вспыхнула борьба.
Кто нас спасет? Буржуи – слепы.
Интеллигенция – слаба.
Поляки? Но они – Мазепы…
Об интервенции мечтать
Нам в этот грозный час негоже:
Европа – ростовщик и тать,
Ей наша нефть всего дороже!
 

Демон, завернутый в красный флаг, появляется на кровле.

 
Клянусь я Маркса бородою,
Клянусь я плешью Ильича,
Клянусь серебряной рудою,
Клянусь улыбкой палача,
Клянусь я Лермонтовым Мишкой
И дагестанским курдюком,
Что я, снесясь депешей с Гришкой,
Тебя пристрою в Исполком!
Пусть ты княжна… Я все устрою,
Куплю дворец, надену фрак
И закормлю тебя икрою…
Вступи со мной в короткий брак!
 

Тамара конфузливо примеряет перед зеркалом красный бант. На лице блуждает сменовеховская улыбка.

 
В граммофоне нет такой пластинки…
Чей же голос здесь прорезал мглу?
К черту скорбь! Эй! девушки-грузинки!
Принесите ром и шепталу…
 

АКТ V

Ограда горного монастыря. Метель ревет «Интернационал». Сторож ходит перед калиткой и бьет в чугунную доску.

 
Что за свинство в самом деле
Энти стенки сторожить!
Надоел мне вой метели.
Разве я не должен жить?
Завтра первую монашку
Посажу на ишака,
Отточу лихую шашку
И помчусь служить в Че-Ка!
 

Демон (перелезает через забор и бренчит кошельком).

 
Товарищ сторож! Ты болван:
Поешь, стучишь… Для ча?
Ступай в ближайший, брат, духан
И пей за Ильича!
 

Сторож почтительно берет палкой «на-краул», ловит брошенный кошелек и исчезает за обрывом.

АКТ VI

Келья Тамары. Княжна лежит на оттоманке, грызет семечки и, зевая, читает «Известия».

 
Ночь тиха, ночь ясна.
Не могу я уснуть!
Хоть бы сам сатана
Приналег мне на грудь…
 

Демон вышибает коленом окно и под аккомпанемент гармоники поет на мотив «Гульминджана».

 
Облетел я всю Кубань,
Спрашивал: где келья?
Мне сказали: перестань,
Поищи в ущельям!
Я теперь тебе нашел, —
Сдохну, не отстану!
Через местный Комсомол
Пропуск я достану…
Сгнил в тюрьме старик Гудал,
Ты – моя невеста!
Джугашвили обещал Мне в Париже место.
Здесь теперь грузинский рай,
Но в Париже слаще:
По три шляпки в день меняй,
Можешь даже чаще!..
У тебя есть белый грудь,
У меня есть руки, —
Развлечемся как-нибудь
От житейской скуки!..
Упакуй свой чемодан!
Спрячь брильянты в книжкам…
Горы в тучах. Сторож – пьян.
Пулемет под мышкам…
 

Тамара (вскакивает, снимает с Демона красноармейский шлем и примеряет).

 
Я согласна, Демон страстный,
Улетим с тобой в Париж.
Через месяц стяг наш красный
Ты над Сеной водрузишь!..
 

(Улетают в форточку.)

Входит, покачиваясь, сторож. Смотрит на разрытый гардероб и качает головой.

 
Все увезла – и брошки, и браслеты.
С пустой бутылкою остался я в руках…
Пристроится и будет жрать конфеты, —
А пролетарий… вечно в дураках!
 

(Спотыкается и засыпает на ковре.)

За сценой красноорудийная пальба.

С подлинным верно: А. Ч.

<1925>

Конан Дойл, обладая независимым состоянием и досугом, исчерпав все свои возможности в области «новейших похождений знаменитого сыщика», в последние годы, как известно, занялся материализацией духов. К сожалению, далеко не все опыты ему удавались. Так однажды, в конце мая 1926 года, он чередующимися в таинственной последовательности пассами и острым напряжением воли попытался было вызвать к жизни шотландского пирата Джонатана Пирсона. Пирсон, как полагал Конан Дойл, несомненно знал несметное количество легенд, приключений и старых поверий, авторское право в потустороннем мире никем не закреплено, – стало быть, пират мог бы, ничем не рискуя, обогатить творчество маститого сыщиковеда на несколько томов сразу.

Спутался ли порядок пассов или материализующие волны, исходившие из позвоночного хребта англичанина, приняли не то направление и вместо утесов Шотландии достигли, никем не перехваченные, далекой Псковской губернии, – но вместо знакомого по старинным английским лубкам, похожего на дикобраза Пирсона, в восточном окне перед удивленными глазами Конан Дойла закачалась незнакомая фигура. Ясные, зоркие глаза, тугие завитки волос вокруг крутого широкого лба, круглые капитанские бакенбарды, вздернутый ворот старинного сюртука, закрывающий самое горло сложно повязанный фуляр. Профессия?.. Быть может, музыкант: мягкое мерцание глаз и узкие кисти рук позволяли это предполагать, – во всяком случае джентльмен, и отборного калибра. Пираты такие не бывают.

– Кто вы такой, сэр? – спросил озадаченный англичанин.

Незнакомец вежливо назвал себя, но странный шипящий звук ничего не сказал Конан Дойлу.

– Скажите, это Лондон? – в свою очередь спросил незнакомец, твердо и отчетливо выговаривая английские слова.

– Да, сэр. Лучший город в мире.

Человек в фуляровом галстуке отмахнул платком клубящийся вокруг головы туман и сдержанно улыбнулся.

– Быть может. Простите, я еще не успел осмотреться… Скажите, какой теперь год?

– 1926-й, – ответил Конан Дойл и гостеприимно распахнул окно. Он знал, что материализованные духи неохотно проходят сквозь стекла. Незнакомец явно располагал к себе, но нельзя же по душам разговориться с человеком по ту сторону окна под аккомпанемент сиплого ветра и под плеск лондонского дождя.

За окнами никого не было… На противоположной стене лопотал отклеившийся угол афиши: «Настоящие леди и джентльмены носят резиновые каблуки фирмы Крум». Стоило ради этой давно намозолившей глаза хвастливой фразы высовывать наружу нос, подвергая себя простуде?.. Англичанин досадливо крякнул, сел на кресло и стал припоминать: где, в какой книге видел он изображение, напоминающее его сегодняшнего гостя? И вообще нелепо так исчезать, обрывая беседу на полуслове… Странные у этих духов понятия о вежливости!

* * *

А через пять дней после описанной встречи русская эмигрантская колония в Париже была взволнована необычайным слухом: в Париже появился Пушкин, подлинный Александр Сергеевич Пушкин, поселился в отеле Гюго на улице Вожидар, по целым часам роется у букинистов на набережной Вольтер и упорно нигде в русских кружках не показывается. Необыкновенный слух подтвердился, знаменитый пушкинист X., – настолько знаменитый, что перед ним меркло самое имя Пушкина, – клятвенно подтвердил в редакции своей газеты, что с фактом надо считаться: галстук тот же, на мизинце пушкинский перстень, один глаз темнее другого. А ведь последнее обстоятельство было доподлинно известно пушкинисту и даже послужило основанием его карьеры.

Эмигранты, впрочем, через два дня уже довольно спокойно обсуждали это из ряда вон выходящее происшествие. Обсуждали наряду с причинами падения франка, последней исторической фразой Пилсудского («сверкнула молния!») и предполагаемым открытием на Северном полюсе русского клуба. Впрочем, эмигрантская жизнь сплошной поток чудес и потрясающих событий: одним чудом больше – не все ли равно. Но общественных дел лоцманы не дремали. Принимались решения, выбирались делегаты… надвигался день «Русской культуры».

* * *

Солидный приват-доцентского облика человек, проверив в коридорном зеркале позу сдержанного самоуважения, поправил в петлице академические пальмы и четко постучался в занимаемый Пушкиным номер.

Пушкин встал, вытянулся и, изумленный бойким строем гладкой тирады, так и остался на ногах до конца речи, словно принимая рапорт.

– Глубокоуважаемый Александр Сергеевич! На меня выпала высокая честь приветствовать Вас от лица нашего прогрессивно-радикального объединения. Кажется, никто справа меня не предупредил… Вы в эмиграции человек новый, но можно ли сомневаться, что душой и телом, от первых лицейских опытов до последнего аккорда вашей лирическо-радикальной арфы, Вы с нами. Угнетаемый светской чернью, придавленный в своих светлых порывах грубым сапогом царизма и жандармской цензуры, друг декабристов, автор оды «Вольность», «Цыганы», «Дубровского», «Анчара», – Вы, конечно, не могли мыслить государственного устроения в иных формах, чем мыслим его мы. Ознакомившись подробно с политической программой нашего объединения, которую я имею честь Вам вручить, верю сердцем, что Вы завтра же запишетесь в число сочувствующих и не откажетесь от принадлежащего Вам по праву почетного председательствования на устраиваемом нами прогрессивно-радикальном торжестве в день «Русской культуры». Дабы не утруждать Вас, ответ Ваш и приветствие нашему объединению составлены нами заранее. По ознакомлении с этим ответом, вы, разумеется, имеете право на отдельные стилистические поправки, но основные линии изменению не подлежат…

Солидный человек положил на стол программу, проект ответа и, самодовольно покосившись на себя в зеркало, откланялся.

* * *

Второй посетитель нисколько не был похож на первого. Тощее унылое лицо классного наставника, огромная университетская бляха, прикрепленная к лацкану старого вицмундира, плоско и однообразно помахивающая ладонь правой руки, отсчитывающая, словно метроном, каждое слово…

– Милостивый Государь, Александр Сергеевич! Для нашей самой мощной зарубежной организации несомненно ясно, что Вы, являясь строгим представителем классического консерватизма в искусстве, внесли таковой же вклад и в историю русской общественности. Вращаясь в высоких сферах, получая на издание своих трудов Августейшие субсидии, будучи Всемилостивейше удостоены звания камер-юнкера и повергая к Высочайшим стопам на предмет личного утверждения, через посредство графа Бенкендорфа, Ваши трезвоохранительные произведения, Вы тем самым, сами того не сознавая, стали предтечей наших, единственно здравых в метущейся эмиграции идей. Обращаясь к автору «Полтавы» и «Капитанской дочки», мы уверены, что в день «Русской культуры» Вы с нами. Другого выбора нет: либо Пугачев, Лже-Дмитрий и их демократические приспешники, либо мы, Tertium non datur [11]11
  Третьего не дано (лат.).


[Закрыть].

Ваше Превосходительство! Редакция нашей самой распространенной и самой литературной газеты, считая своим долгом закрепить Вас за нами, поручила мне заключить с Вами контракт на два года с предоставлением Вам места по воскресеньям в отделе «Маленького фельетона». Принимая во внимание Ваше положение вновь прибывшего в Париж эмигранта-литератора, мы широко идем Вам навстречу. Посему благоволите принять аванс в 100 франков с выдачей мне на расписке автографа на получение оных. Честь имею кланяться.

* * *

Третий посетитель, похожий на оторопелого леща, не стучась, вкатился в номер и, уперев кулаки в бока, залихватски доложил:

– Александр Сергеевич! Интеллигенция погубила Россию.

Н-да-с!

Всякие шмаровозы, вроде Герценов, Пироговых и прочих милюковских молодчиков, подтачивали функции нашего исторического фундамента, пока он не рухнул.

Что-с?!

А вот что-с: не совать зря свой нос в разные политические платформы. Консерватизмы, футуризмы, демократизмы… Что голландцу здорово, то русскому смерть! Любите, как я, нашу Матушку Родину, держите высоко свой стяг, как держу его я, – остальное приложится. Вот-с.

Александр Семенович!

Мы с детства, облитые лучами вашего беспартийного, истиннорусского творчества, почитываем ваши ямбы и прочии амфибрахии. «В армяке с открытым воротом» – завет Ваш мы храним свято. Будьте покойны-с! Именно любовь к народу, попросту, без платформ, без всяких интеллигентских фиглей-миглей. А когда народу вожжа под хвост попала, нечего с ним дурака валять!.. Я это говорил еще на предпарламентском совещании. Но шмаровозы меня не послушали. Результаты налицо.

Н-да-с…

Александр Спиридонович!

Наш беспартийный орган желает Вас в складчину чествовать в «Аскольдовой могиле». Цена с персоны 40 франков. С Вас, как с великого писателя земли русской, – половина. Программа выдающаяся: при участии знаменитых цыганских, боярских и композиторских сил, с инсценировкой при бенгальском освещении вашего захватывающего сонета «Лесной царь».

Русское спасибо и земной поклон, Александр Созонтович! Запомните дату: 7-го июня, ровно в 9 часов вечера, адрес в объявлениях. Н-да-с.

* * *

Пушкин прислушался: меднолобый тыкволицый человечек пропыхтел в коридор и исчез.

– Однако, какую Ноздрев в Париже карьеру сделал! – усмехнувшись, подумал поэт.

Прошелся по комнате, зевая, посмотрел на грязный потолок и вдруг вспомнил старую псковскую поговорку:

– Корова ревет, медведь ревет, а кто кого дерет, сам черт не разберет…

Позвонил слугу.

– Все?

– Там еще, monsieur! От крайних правых дожидаются и от пражских эсеров…

Поэт покачался на каблуках.

– Масоны, верно, какие-нибудь… Скажите, что я уехал, – строго сказал он слуге. – Что это у вас?

– Почта.

Француз, удивленно поглядывая на старинный покрой платья постояльца, положил письма на стол и удалился.

Пушкин взял плотную пачку конвертов. Вялым движением вскрыл один, другой…

«Одесское землячество в Париже, подтверждая гениальному собрату свое почтение и держа его, на основании биографии, также в некотором роде за одессита, просит его выступить на суаре землячества 12 июня в пользу открываемых его имени курсов по разведению синих баклажанов и уходу за дамской гигиеной лица».

«Директор Акционерного Общества „Руссофильм“ просит назначить час для переговоров о переделке „Капитанской дочки“ в комический сценарий. Предложение исключительно деловое. Просил бы до встречи составить подробный конспект, не особенно напирая на обстановочность».

Телеграмма:

«Редакция „Благонамеренного“ просит обратной почтой прислать статью о Пастернаке. Привет старому учителю от молодых титанов. Руководитель Огурцов».

«Милостивый Государь, господин Пушкин.

Обращаюсь к Вам столь официально, за неимением под рукой, как вас по батюшке.

Я известный бессарабский издатель Кандалупа. В Румынии особенно благоприятен для вас рынок, потому что русские книги пропускаются сюда с баснословным трудом, а некоторые ваши сюжеты, изданные на месте, могли бы иметь успех.

Находясь проездом в Монте-Карло, приехал бы, не щадя билетных расходов туда и сюда, если бы получил Ваш принципиальный ответ: нет ли у вас интимных стишков, вроде Кишиневских, страниц на сто с портретом и факсимиле? Условия: обычно никому не платим, но так как у вас имя, могу дать 5 % с обложечной цены; первая уплата 1 апреля 1932 года.

(Число почтового штемпеля)

Известный вам Кандалупа».

* * *

Пушкин поморщился, смахнул в туалетное ведро остальные письма и подошел к окну. Слава Богу, стемнело. Ах, какой нелепый день!

Он вынул из кармана случайно завалявшийся там луидор, положил его на видном месте – на край ночного столика, нажал кнопку звонка, быстро распахнул окно… и…

Отельный слуга был очень удивлен: в номере никого, в ведре грязная куча набухших конвертов, никаких следов багажа, на столике тускло блестит старинная золотая монета… Что за дьявол?..

1926

Париж

На сквозистых буковых ветках дробился и таял лунный дым. Сквозь бледно-фиолетовую зелень вдали переливалось огнями светлое брюхо казино. Негритянский гоп-танец, взвизгиваясь и кувыркаясь, долетал до опушки и, оглушая испуганных соловьев, вихрем проносился по лунной полянке.

На пне, прислонясь друг к другу плечом, сидели он и она. Безмятежно и нежно стучали ее крошечные часы, четко и мужественно – его большие.

Он, тихо перебирая ее милые пальцы, ласково спросил:

– Разменяла?

– Нет.

– И не советую. Франк временно окреп, но… ты понимаешь? Если надо, заложи пока браслет и кулон. Франк упадет, ты разменяешь несколько фунтов, выкупишь вещи по номинальной цене и заработаешь на разнице.

Она вздохнула.

Он помолчал, прижал губами теплую ладонь и шепнул:

– Дивидендный рынок оживляется. С медными – крепко. Думаю купить Рио-Тинто. Как ты думаешь?

– Я думаю, что нефтяные Рояль-Детш вернее…

Лунный луч заиграл в ее мерно вздымающейся брошке и стыдливо скользнул в кусты.

Соловей над их головами удивленно пожал плечами:

– Кажется, влюбленные… Но такого странного объяснения я никогда в жизни не слышал!

<1926>