Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 17"
Автор книги: Роджер Джозеф Желязны
Соавторы: Роберт Шекли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Миры Роджера Желязны
Том семнадцатый
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПОЛЯРИС»
Издание осуществлено совместно с ООО «ТП»
Издание подготовлено АО «Титул»
Коль в роли Фауста тебе не преуспеть
Чтобы перейти от разговоров к делу и начать запланированный новый Великий Турнир, посланник сил Тьмы и посланник сил Света избрали местом переговоров Чистилище, точнее, тамошний кабачок «На полпути».
Чистилище! Места унылей не придумаешь: что-то вроде исполинского скупо освещенного зала ожидания между обителью Света и обителью Тьмы, не то преддверие Ада, не то преддверие Рая – смотря куда лежит ваш путь. Даже в лучшие времена Чистилище было местом неказистым, хотя, надо признать, все познается в сравнении и кое-каких достоинств у Чистилища не отнимешь.
Что до кабачка «На полпути», он находится в самом сердце сумрачного царства, точнехонько на полпути отовсюду. Это странное на вид ветхое деревянное строение с острой крышей, которая того и гляди рухнет. От порога кабачка, задуманного как привал на пути странствующих душ, одинаковое расстояние что до Рая, что до Ада, и обе обители – Света и Тьмы – по мере сил и примерно в равной степени помогают заведению, которое в нашу эпоху страдает от недостатка посетителей, но обязано по-прежнему привечать все души, желающие передохнуть в пути.
– Ага, стало быть, это и есть знаменитый кабачок «На полпути»? – сказал архангел Михаил. – Как-то не довелось прежде побывать… Что говорят про здешнюю кухню – хороша ли?
– По слухам, кормят вполне пристойно, – ответил Мефистофель. – Одна беда: через полчаса после здешнего «основательного» обеда не можешь вспомнить, ел ли ты вообще. На вид – шик, на деле – пшик, как и все прочее в Чистилище.
– А вон те пространства, они для чего? – поинтересовался архангел Михаил.
Мефистофель метнул взгляд в указанном направлении.
– Это все места для ожидающей публики. В былые времена именно сюда отсылали души добродетельных язычников и младенцев, которых угораздило умереть некрещеными. Тут они томились до окончательного решения своей судьбы. Теперь с ними разбираются в два счета. Тем не менее изрядное число душ все еще попадает сюда – по самым разным причинам.
– Боюсь, мы выбрали не лучшее место для нашей встречи, – проворчал архангел Михаил. Его с души воротило от некоторых вещей, происходивших неподалеку, прямо перед их глазами – в местах ожидания. «Ожидающей публике» приходилось весьма несладко.
– Во время предварительных переговоров, – запротестовал Мефистофель, – мои слуги и ваши выбрали это место неспроста. Чистилище – ни то ни се, нейтральная территория. С позволения сказать, ни кое-кому свечка, ни мне кочерга. Самое распрекрасное место для свидания и для начала Великого Турнира… Что ж мы на пороге беседуем, не пора ли войти?
Архангел Михаил кивнул – впрочем, без особого энтузиазма – и последовал за своим спутником внутрь кабачка.
Даже для архангела архангел Михаил был необычайно высок и на диво ладно скроен, хотя все добрые духи отличаются атлетическим сложением. Иссиня-черные курчавые волосы, крючковатый нос и оливкового цвета кожа напоминали, что в его жилах смешалась кровь семитских и персидских предков. В незапамятные времена архангел Михаил служил ангелом-хранителем народа Израиля – еще тогда, когда существовала уйма местных божков, культы которых позже перетекли в поклонение единому Богу, ибо в итоге оказалось, что единобожие всего милей сердцам жителей Земли. Архангелу Михаилу ничего не стоило прибегнуть к божественно-косметической операции, дабы внести любые изменения в свой внешний вид. В Царстве небесном всякий волен принимать любой образ – если только не использует свою внешность в корыстных целях. Однако архангел Михаил в память о старых добрых временах сохранил древний облик, не юркнул в телесную оболочку голубоглазого красавчика-юноши, подобно прочим архангелам. Он справедливо рассудил, что вьющиеся черные кудри и орлиный профиль придают фигуре куда более величавый вид.
– А снаружи-то прохладненько! – заметил Мефистофель, зябко потирая руки.
Роста он был среднего – конечно же, среднего для столь высокого чина из воинства Тьмы. Поджарый, узколицый, пальцы рук длинные. На маленьких изящных ножках лакированные туфли-лодочки. Блестящие черные волосы гладко зачесаны назад с естественным пробором посередине головы. Под носом усики, бородка клинышком – что-то вроде эспаньолки, которую Мефистофель прилежно холил, ибо многие находили, что именно благодаря этой бородке он выглядит настоящей продувной бестией.
– Почему же там холодно, что за притча? – недоуменно спросил архангел Михаил. – В Чистилище должно быть ни холодно ни жарко.
– Распространенное, но ошибочное заблуждение, – отозвался Мефистофель. – Все эти разговоры, что Чистилище напрочь лишено каких-либо отчетливых свойств, – полнейший вздор. К примеру, света вполне достаточно, чтобы не тыкаться носом в стены. А если существует кое-какой свет, то почему бы не быть кое-какому холоду?
– Да будет вам известно, – не без помпы изрек архангел Михаил, – в Чистилище мы видим внутренним зрением.
– А дрожим, надо думать, от внутреннего холода? – возразил Мефистофель. – Тут вы досадно ошибаетесь, дружище Михаил. Случается, Чистилище просвистывает насквозь весьма и весьма колючий ветер – когда он дует со стороны обители Отчаяния.
– Я отнюдь не ошибаюсь, – парировал архангел Михаил. – Просто это в порядке вещей, что мы с вами расходимся во мнениях, ибо являемся представителями двух равно прогремевших в веках и вместе с тем прямо противоположных идейных систем. И я не имею ничего против такого порядка вещей.
– Равно как и я, равно как и я! – весело подтвердил Мефистофель, садясь за стол в отгороженной кабинке напротив архангела Михаила и стягивая с рук серые шелковые перчатки. – Пожалуй, нам стоит раз и навсегда согласиться, что мы не согласны друг с другом решительно во всем – или почти во всем.
– Особенно что касается преимуществ городского образа жизни перед сельским.
– Вы правы. И, согласитесь, наш предыдущий Турнир не смог расставить точки над i в этом вопросе.
Мефистофель имел в виду недавний Великий Тысячелетний Турнир, во время которого силы Тьмы и Света состязались за право распоряжаться судьбой человечества в последующие десять веков. Сердцевиной этого состязания стала весьма причудливая идея, предложенная юным демоном по имени Аззи, который вздумал разыграть в жизни события из легенды о Прекрасном принце. Он горел желанием опровергнуть счастливый конец легенды и довести историю до печального конца, причем ни в коем случае не прибегая к бессовестным подтасовкам, к созданию искусственных препятствий и прочему. По мнению Аззи, грустная развязка будет предопределена уже тем, что в новосозданное земное тело Прекрасного принца вдохнут дух неудачи.
Силы Добра решили поднять перчатку, хотя с самого начала было ясно: условия Турнира задуманы так, что дают преимущества нечистой силе. Однако силам Добра не привыкать очертя голову бросаться в подобные противоборства с «врагами рода человеческого», давая фору силам Тьмы. Ангельское воинство непоколебимо верит, что люди, существа донельзя сентиментальные, естественно, тянутся к Добру и его победа в людских душах неизбежна; стало быть, Зло заранее обречено на поражение, и – справедливости ради – следует хоть немного обострить борьбу, закрыть глаза на то, что Зло подтасовывает правила игры в свою пользу. В противном случае Добро победит играючи.
Нечистые силы, со своей стороны, находят удовольствие в плетении запутаннейших интриг, так как они вообще обожают ловить рыбку в мутной воде – хаос и смятение для них самая уютная среда обитания. Силы Света, напротив, крайне простодушны – разумеется, только в области доктрин, а не в повседневной практике. Им в охотку наблюдать, как противник пыжится, пыжится, громоздит коварство на коварство, хитрит и жульничает, – чтобы потом выйти из мнимой спячки и несколькими точными ударами не оставить камня на камне от происков нечистой силы. Однако такая самоуверенная позиция частенько приводит к неприятному конфузу: порой Зло получает такую непомерную фору, что в итоге побеждает.
К столику, за которым сидели два духа, подскочил хозяин кабачка – личность совершенно неопределенная, со стертыми чертами лица, характерными для всех тех, кто долгое время живет в Чистилище. Единственное, чем он мог бы запомниться посетителям, так это легким косоглазием и неуклюжими косолапыми ножищами.
– Рад служить, милорд, – обратился он к Мефистофелю, изгибаясь почтительной дугой. – Чего изволите?
– Пожалуй, ихоровый коктейль с ромом, – сказал Мефистофель.
– С превеликой радостью, милорд. Не угодно ли вам отведать наших фирменных пирожных «поцелуй дьявола» – свежие, рассыпчатые, с прелестным ароматом серы?
– Неси, братец. А из пищи посущественнее?
– Ветчинка нынче объедение, чертовски нежна. У меня тут все схвачено, и мне поставляют самое наилучшее мясо.
– Как насчет кровяных сарделек?
– Простите, бывают только по вторникам.
– Хорошо, волоки, братец, ветчинку, да не скупись на специи – люблю, чтоб было дьявольски остро, – сказал Мефистофель и обратился к архангелу Михаилу: – Ведь это грех не воздать должного сочному свиному боку?
– Совершенно непростительный грех. Однако не пора ли нам перейти к делу?
– Извольте, – согласился Мефистофель. – Повестка дня у вас с собой?
– Обхожусь без записей, все в голове, – ответил архангел Михаил. – Нам выпала честь прийти к согласию касательно условий нового Тысячелетнего Турнира.
К счастью, на сей раз мы окончательно разрешим вопрос о преимуществах и недостатках урбанизации.
– До чего же быстро летит время, когда ты бессмертен! – произнес Мефистофель. – Для того, кто умеет, подобно мне, целиком сосредоточиться на одной-единственной мысли и как бы умереть на срок для внешнего мира, для такого существа время несется стремительным потоком!.. Итак, тост: да поднимутся по всей Земле города, подобно ядовитым поганкам после дождя.
– Подобно благоухающим цветам – это сравнение куда уместнее, – возразил архангел Михаил.
– Какое сравнение уместнее – это мы еще посмотрим, – сказал Мефистофель. – Добро, выставляйте на наш Турнир – на эти волнующие бега через время и пространство – ваших резвых городских святых; вы и оглянуться не успеете, как я со своей развеселой командой демонов обработаю их по первому классу, собью с праведного пути и превращу в лохмотья их добродетель.
– Ну, нашему кандидату вовсе нет нужды быть святым, чтобы, так сказать, прийти первым к финишу, – указал архангел Михаил, в очередной раз демонстрируя неисправимую склонность добрых сил давать противнику значительную фору. – К тому же мы замыслили нечто более тонкое. Турнир ведь задуман как внушительное событие, он должен пройти с подлинным размахом: события будут происходить в разные эпохи и в разных точках Земли на протяжении всего грядущего тысячелетия. Но об этом я расскажу в подробностях немного позже. А пока… Вы лично знакомы с рабом Божьим Фаустом?
– А как же! Могу ли я не знать Фауста! – поспешно отозвался Мефистофель, совершая типичнейшую ошибку нечистой силы, представители которой больше ладана боятся признаться в своем невежестве. – Вы, разумеется, имеете в виду Иоганнеса Фауста – известнейшего мага и лекаря-шарлатана из этого… как его… из Кенигсберга?
– Шарлатан он или нет – еще как посмотреть, – заметил архангел Михаил. – А вот то, что он живет не в Кенигсберге, мне известно доподлинно. В настоящее время ученый доктор обретается в Кракове.
– Да-да, я, конечно же, был в курсе, – торопливо кивнул Мефистофель. – У него квартирка неподалеку от Ягеллонского университета, не правда ли?
– Отнюдь нет, – сказал архангел Михаил. – Фауст снимает часть дома на улице Казимирчика, неподалеку от Флорианских ворот. Там у него своя лаборатория.
– Ах да, именно этот адрес и вертелся у меня на языке! – воскликнул Мефистофель. – Я немедленно отправляюсь к Фаусту и изложу в подробностях наш план. К слову сказать, какойу нас план?
– А вот и ваш сдобренный специями свиной бок, – удовлетворенно произнес архангел Михаил. – Вы ешьте, а я приступлю к объяснениям.
Иоганнес Фауст пребывал в одиночестве в своей наемной квартире в Кракове – в этот город далекой Польши его завела тропа ученого-перипатетика. Ученый совет прославленного Ягеллонского университета был рад числить его среди своих профессоров, так как доктор Фауст имел славу замечательного эрудита, знавшего назубок все наиболее значительные труды мыслителей прошлого – к примеру, наследие столь великих ученых мужей, как Парацельс и Корнелий Агриппа или секретные писания Вергилия, величайшего чародея времен Древнего Рима.
Лаборатория Фауста, она же и спальня и гостиная, была просторной, но отличалась скромностью обстановки. Не покрытый ковром пол из струганых досок каждое утро подметала девушка-служанка, которая не входила в овальную комнату ученого-алхимика, не сотворив предварительно молитвы, отгоняющей нечистую силу. Помолившись, девушка засучивала рукава, плевала на руки – экий хлев развел! – и принималась за уборку, костеря про себя по-холостяцки неаккуратного доктора, опасного чудака. Всякий раз она испуганно крестилась, когда видела на полу пентаграмму, которую Фауст ежеутренне обводил заново мелком. Девушку пугали корявые буквы невиданного ивритского алфавита и знаки, смысл которых не смогли бы разгадать и масоны позднейших времен.
В углу комнаты стояли горн и перегонный куб. В небольшом камине круглый год горел огонь – невысоким, но жарким пламенем; старые кости Фауста вечно мерзли, в любую погоду, и поэтому огонь в камине поддерживался и днем и ночью, зимой и летом. В комнате было несколько окон, однако они почти всегда были задернуты тяжелыми занавесями.
Дневной свет не проникал внутрь – доктор не любил яркого света, его глаза привыкли к мерцанию огня в камине и свечей в оловянных подсвечниках, расставленных в дюжине разных мест. Несмотря на дешевые подсвечники, сами свечи были дорогие, из пчелиного воска; жечь такие свечи, тем более днем, мог позволить себе только очень состоятельный человек. Впрочем, эти ароматизированные свечи, источающие запахи бальзама, мирры и весенних полевых цветов, – такие увидишь чаще в кафедральном соборе, чем в чьем-то доме, – Фаусту доставались преимущественно даром – в качестве подарка от краковских богачей, усердно искавших его дружбы. Именно благовонные свечи забивали запах испарений ртути, золота и прочих металлов, который в противном случае был бы нестерпим в стоялом воздухе лаборатории. Впрочем, Фауст, не первое десятилетие занимавшийся алхимическими опытами, уже принюхался к любым запахам.
Сейчас Фауст в глубокой задумчивости прохаживался по своей лаборатории – десять шагов в одном направлении, к портрету Агриппы, десять шагов обратно, к книжному шкафу с бюстом Вергилия. Длинная профессорская мантия билась вокруг тощих старческих ног, пламя свечей колыхалось, когда доктор проходил мимо, поднимая ветерок. Расхаживая по комнате в ритме маятника, он громко разговаривал сам с собой; привычный к долгим периодам уединенного сосредоточения, Фауст, подобно всем глубоким философам, привык держать речи перед самим собой.
– Ученость! Мудрость! – восклицал он. – Утехи познания! Умение слышать музыку сфер! Знать то, что сокрыто в глубинах бездоннейших морей, уметь без запинки сказать, что вкушает великий китайский хан на завтрак и что несколько веков назад император франков шепнул своей любовнице в стигийской тьме ночи! О, это, вне сомнения, знание тонкое, многоценное, уникальное. Однако какой мне толк от всей этой груды фактов?
Бюст Вергилия взирал на него с полки пустыми глазницами, и в зыбком сиянии свечей казалось, что на узких губах знаменитого римлянина играет недоуменная улыбка – воистину такие речи, поносящие познание, уста немецкого доктора произносили впервые.
– О, разумеется, – продолжал Фауст, – разумеется, я знаю все эти вещи и многие другие, несть им числа. – Он саркастически рассмеялся. – Я с легкостью разбираюсь в гармонии божественных сфер, открытой Пифагором. В результате своих трудов я нашел ту точку опоры, которую Архимед искал, дабы одним рычагом повернуть Землю. Мне ведомо, что сей рычаг есть сам человек, а точка опоры сего рычага есть эзотерические знания, на изучение коих ушла вся моя жизнь. И все же – что мне в этом согласном хоре фактов, исследованию коих я отдал бессчетные часы ночных бдений? Разве мне хоть немного уютнее в сей жизни, чем заурядному деревенскому парню, неотесанному мужлану в подбитой ветром фуфайке, которому плевать на все горести мира и в голове одна мысль, как бы побыстрее завалиться с подружкой на сеновале? Спору нет, меня чтят почтенные мужи во многих городах. На родине и даже за ее пределами моя репутация прочна среди тех, кого называют мудрейшими нашего века. Король Чехии возложил на мою голову золотую диадему и провозгласил меня несравненным среди ученых мужей. И что же? Разве сия честь хоть раз согрела меня, когда я студеным утром пробуждался, дрожа от холода? Разве уважение мудрецов когда-либо умерило мой понос, избавило меня от утренней испарины или разогнало мою вечернюю вселенскую тоску? Достиг ли я чего-либо действительно существенного, пытаясь объять все вечно расширяющиеся сферы познания? Что мне в моей учености, что мне в могуществе моей мысли, коль тело мое вседневно корчит лихорадка, а кожа на лице иссыхает и морщится, все больше являя череп, обтянутый кожей в старческих пятнах, – и это напоминает Мне о скором времени, когда мой череп обнажится совсем, объеденный кладбищенскими червями…
Снаружи донесся какой-то звук, на который Фауст, занятый своими причитаниями, поначалу не обратил внимания.
– Сия вечная погоня за знаниями весьма похвальна. Некогда, еще юношей, – многие годы, десятилетия тому назад – я мнил, что все мои сердечные устремления будут удовлетворены, как только я сумею стяжать высшие познания, как только постигну во всем объеме божественные сокровища премудрости, прежде доступной одним лишь ангелам небесным. Я постиг все, но покоя не обрел. Если говорить по правде, знание само по себе не несет удовлетворения. Каких сокровищ учености я не отдал бы за правильную работу своего желудка, ибо снаружи моей кельи гремит и хохочет мир, где всякий краснорожий невежа, чурбан чурбаном, вонючий неряха, потный и бездумный, оправляется как часы! Что за отрада мне и дальше громоздить одни знания на другие в своем уме, набивая кладовку мозга, непрестанно увеличивая навозную кучу мудрости, в которой я поселился подобно мерзкой зеленой мухе? Неужто вся жизнь убита на жадное приобретение никчемной умственной рухляди? Не разумнее ли поскорее покончить с этим миром, бежать от него как от чумы? Ведь достаточно одного удара острым клинком…
С этими словами он взял кинжал с узким лезвием, который был подарен ему учеником великого Николаса Фламеля, погребенного ныне в Париже на кладбище при церкви св. Иакова-Воителя. Фауст поднес его поближе к дрожащему пламени свечи и созерцал, как отражения света мечутся по узкому клинку.
Вращая кинжал, он приговаривал:
– Не следует ли признать, что я понапрасну изучил искусства обжига, возгонки, сжижения и кристаллизации? Что толку от того, что я понимаю процессы растворения и затвердевания, тогда как внутренний человек во мне, Фауст-гомункулус, мой вечно юный дух, плененный в ветшающей телесной оболочке, объят печалью и смущен, не ведает цели и мечется в растерянности? Не разумнее ли покончить со всем этим искусно закаленным клинком, торжественно вспоров себе живот, как то сделал один пышно одетый восточный вельможа, коего я зрел в своих видениях?
Фауст снова и снова поворачивал кинжал перед своими глазами, зачарованный игрой света на его лезвии, – И бюст Вергилия, казалось, хмурился в колеблющемся свете свечей.
Опять раздался тот самый звук, который прежде лишь царапнул о панцирь сосредоточенности: то был звук церковных колоколов, и Фауст запоздало вспомнил, что нынче Пасхальное воскресенье.
Внезапно, с той же стремительностью, с которой оно сгустилось, его дурное настроение стало рассеиваться. Доктор направился к окну и раздвинул занавеси.
– Должно быть, я просто надышался паров ртути, – сказал он себе. – Мне следует помнить, что всякий, кто предается занятиям Великой Наукой, открыт и великой опасности – причем успех не менее опасен, чем неудача, ибо чреват разочарованием на полпути. Для меня сейчас будет благотворно подышать свежим воздухом, пройтись по только что пробившейся весенней травке, а то и выпить кружку-другую пива в ближайшей харчевне, съесть жирную сардельку… Похоже, нынче утром мое пищеварение пришло в норму… Да, пары из перегонного куба влияют на тот перегонный куб мысли, который покоится на плечах. Итак, на свежий воздух, пусть яд из моего организма окончательно улетучится!
С этими словами Фауст накинул отороченный горностаевым мехом плащ – такой плащ не постыдился бы надеть и король – и вышел вон из своей ученой кельи, напоследок удостоверившись, что не забыл прихватить кошелек, даром что любой торговец с радостью открыл бы кредит именитому ученому.
И вот он очутился на залитой ярким солнцем улице, беззащитный перед лицом случайностей нового дня – случайностей, которых не может предвидеть даже искуснейший из алхимиков.
