Текст книги "Загадка белого «Мерседеса» [Сборник]"

Автор книги: Роберт Уэйд

Соавторы: Эльсе Фишер,Николас Фрелинг,Росс Барнаби
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Впервые Люсьена Энглеберт приехала в Брюссель в хорошее время – время, когда творческие идеи начинали завоевывать уважение. Конго было решительно забыто; с каждым днем на улице Радостного Вступления росло число благополучных джентльменов, говорящих на самых разных языках. Бельгийский меркантильный дух был, если можно так выразиться, оплодотворен, и в скучноватом городе зарождалась новая кипучая жизнь. Горизонты распахивались во все стороны, бесконечно, и таланту открывались такие возможности для карьеры, каких не бывало в Брюсселе со времени, предшествовавшего походу Наполеона в Россию. Для Люсьены все оказалось крайне несложно. В своем костюме от Кастильо она вошла в предусмотрительно выбранный большой гараж, осведомилась о хозяине и прямо поднялась к нему.

Бернару Туссену тогда было тридцать. Он приехал в Брюссель из Марсинеля в двадцать два. Год спустя стал чемпионом по боксу в полутяжелом весе и женился на Леони Вез. К двадцати восьми годам, прекрасно понимая, что спортсмена мирового класса из него не получится, он многому, однако, научился и готов был бросить бокс, прежде чем кто-нибудь его побьет, пока у него еще были титул и имя, приносящие деньги. К тому же ему повезло – удалось приобрести гараж на перекрестке автострад. Место прекрасное, только строения были запущены – покосившиеся, с протекавшими крышами, заржавевшие и безнадежно тесные. Его сбережений хватило для покупки участка; но самым тяжелым из всех проведенных им боев был бой за капитал, нужный для того, чтобы построить новые здания и одновременно вести дело.

Эта битва возродила в нем ненависть, которую он питал еще мальчиком, и закрепила ее навсегда: ненависть к людям, которые не работали своими руками и имели деньги. Он уже побывал у них в лапах, когда был голодным боксером, и он ненавидел это. Чтобы драться на ринге, чтобы чего-то для себя добиться, он должен был обогащать и насыщать этих паразитов; и теперь ему снова приходилось этим заниматься. Никогда не доверяй человеку с мягкими руками и мягким голосом. Никогда не доверяй людям, которые все отмеряют – которых Синклер Льюис назвал людьми с отмеренным весельем.

Но сейчас, когда ему стукнуло тридцать, он выиграл и этот бой. После двухлетнего владения гаражом он твердо стоял на земле, что означало хорошие отношения с банком и регулярную выплату ссуды. Любой банкир в Брюсселе был бы рад ссудить его деньгами, но он больше никогда не собирался их брать. Бернару нравилось быть богатым, но жил он не ради того, чтобы становиться все богаче и богаче. Он жил ради того дня, когда сможет послать их всех к черту.

В жизни у него было одно большое разочарование. Леони оказалась слишком кроткой, слишком тихой для общества, которое доставляло ему удовольствие. Она терпеть не могла гоночные машины, боксерские матчи, петушиные бои и велогонки. А сейчас, к тому же, она была и слишком грустна. Это подавляло. Он искренне ее любил, искренне дрался ради нее и искренне старался изо всех сил сделать ее счастливой.

Она была хорошей девушкой – верной, доброй, нежной. В двадцать лет она была удивительно хороша собой, и он дико ею гордился. Бледная чистая кожа, очаровательные пепельные волосы, чудесные синие глаза. Ее застенчивые манеры были необычайно привлекательны. Но к двадцати восьми годам она совершенно поблекла, как плохо засушенный альпийский цветок. Она выглядела анемичной ттг тело слишком худое, грудь слишком плоская, руки и ноги слишком костлявые. Она кашляла всю зиму, а двое детей измотали ее. Любить ее было трудно. Ни характера, ни жизнеспособности, ни малейшего умения быть хозяйкой положения, – она как будто родилась для того, чтобы ею помыкали. Ее пугали и отталкивали друзья Бернара. Она испытывала отвращение к ночным клубам и отказывалась танцевать с кем-нибудь, кроме него. Кино вызывало у нее головную боль; платья и прически наводили тоску, – и не удивительно – даже лучший костюм висел словно тряпка на ее тощей спине.

Бернар был добр с нею и терпелив, он все еще любил ее, но она вызывала скуку. Когда выяснилось, что у нее запущенная форма туберкулеза, и ее отправили в Давос, он не мог не испытывать облегчения, хотя был слишком хорошим человеком, чтобы почувствовать себя счастливым. Он переспал с вереницей продавщиц и машинисток, которые не доставили ему никакого удовольствия, – ничего, кроме известного пренебрежения и скуки. Теперь он стал королем. Гараж был его королевством, и он взошел на престол. Он искал королеву; ни одна из этих дрянных девчонок не была рождена для того, чтобы стать королевой. Кухонные девки – вот кем они были и навсегда останутся.

Когда перед ним возникла Люсьена, она показалась ему привлекательной, но не вызвала никакого интереса. Леди. Он боялся леди и не верил им. Когда он был боксером, ему приходилось раз или два иметь дело с богатыми женщинами – ужасно… Немного смущенный, он заговорил слишком суетливо.

– Чем можем служить вам, мадмуазель? Спортивную машину? У меня есть «Фасель Вега» – мечта! Обучение езде бесплатно, первый год страховки – бесплатно…

Люсьена улыбнулась – широкая, надменная улыбка.

– Нет, спасибо. Я пришла просить работу.

Он не мог поверить своим ушам.

– Вы?! Я действительно держу бухгалтера, секретаршу, телефонистку… Но почему вы пришли ко мне?

– Нет. Работу у бензоколонки или в мастерской.

– Вы смеетесь.

Он подумал – слишком поздно, – что так не разговаривают с дамами, но он был сбит с толку и чувствовал себя неловко.

– Я пришла не потому, что мне нравится здешний пейзаж. Я говорю серьезно.

– Серьезно… Тогда нам лучше перейти сюда. – Испытывая любопытство, он провел ее в контору. – Садитесь, мадмуазель.

– Я предпочитаю стоять.

– Как вам будет угодно, – сказал он растерянно. Он сёл за свой стол; это несколько восстановило его равновё-сие. – Как бы это сказать… На вид вы не особенно подходите…

– Думаю, нет. Но разве это не может послужить на пользу делу?

Он поразмыслил над этим.

– Да, может. Но работа довольно тяжелая. И к тому же грязная.

– Я не люблю канцелярской работы. Не переношу бумаг и улыбок из-за стола. Ненавижу лавки с их зловонием. Я сильная и здоровая, и я не глупа. И я не собираюсь отвлекать ребят от работы. Ни бедер, ни ресниц.

Это ему понравилось. Он чувствовал себя свободнее с девушкой, которая несмотря на изысканное парижское произношение разговаривала, как женщина из народа.

– Что ж, в этом есть резон. Знаете что-нибудь об автомобилях, мадмуазель?..

– Энглеберт.

– Про шины, например?

– Да, но называйте меня Люсьена. Я не слишком много знаю. Могу загнать машину на стоянку, не наскочив на соседнюю машину, и завести в гараж, не поцарапав. И могу водить, не ломая коробку передач.

– Это больше, чем могут усвоить многие мужчины. А как с обслуживанием?

– Могу заменить колесо или свечу, не больше. Но думаю, женщина не хуже мужчины может научиться обслуживать машину. А клиентам нравится видеть девушку у бензоколонки.

– Клиентам, возможно, и нравится; но сумеет ли она поладить с теми, кто работает с нею рядом?

– Не хотите ли попробовать и убедиться?

– Может быть, может быть. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, как это у вас получится. Хорошо. Если хотите, приходите завтра утром.

На следующее утро Бернар был готов пожалеть о своем побуждении.

– Я не уверен, что из этого что-нибудь выйдет.

– Почему? – спросила она спокойно и вынула из дорожной сумки комбинезон. Новый, но выстиранный, чтоб не был таким жестким, и аккуратно выглаженный.

– Видите ли, – начал он нерешительно, – здесь переодеваются ребята. В конторе есть три девушки, но они никогда не переодеваются. Там есть женский туалет, но…

– Я понимаю. Но вы ведь не будете возражать, если я переоденусь здесь? Раз я с ними работаю, я могу делать все то, что и они.

– Я не возражаю, если вас это не смущает.

– Меня – нет.

Нет, так нет. Он стал в дверях и с любопытством наблюдал за ней. Был теплый весенний солнечный день. Все механики оставили свои свитеры и брюки брошенными как попало. Даже мельком не взглянув на него, Люсьена сняла свитер и юбку. Его постигло большое разочарование – на ней было шерстяное белье, поражающее не больше, чем спортивный купальный костюм. Она застегнула комбинезон, надела берет и холодно сказала:

– К сожалению, сексуального белья нет.

Он должен был посмеяться над собой, – ловко поймала.

– Вы подойдете, – сказал он одобрительно. – Старый Эрве покажет вам работу на первое время. Он тихий старикан.

Старому Эрве и всем механикам по очереди она по-мужски протянула руку:

– Здравствуйте. Люсьена.

Бернару было забавно следить за ней.

Весь первый месяц он продолжал наблюдать; и хотя это все еще смешило его, постепенно проникался чувством уважения. Ибо спектакль – если только это был спектакль, – разыгрывался последовательно и удачно. Никогда он не думал, что девушка может работать – и работать по-настоящему – в компании механиков. Женщины постарше, замужние, да, – их полно повсюду. Но хорошенькая девушка двадцати двух лет – это ведь дичь, на которую разрешено охотиться всем. Но она работала; и работала просто, без всяких фокусов. Она отделывалась от них спокойно, без кокетства и не устраивала неприятностей.

Сердцееду Роберту, когда тот поцеловал ей руку, она любезно сказала:

– Я бы попросила вас не прикасаться ко мне, будьте добры. Мне это особого удовольствия не доставляет, а вы попусту тратите свое обаяние.

Роберта никогда еще так не обрезали. Удовольствие и восхищение отразились на его лице, и с этого дня он был предан Люсьене.

К Марселю, кладовщику, она отнеслась более жестоко. Когда он рассеянно погладил ее по груди – он мнил себя выше механиков, этот франт с чистыми руками, – она схватила его замасленной рукой за приглаженные волосы и держала до тех пор, пока другой замасленной рукой не натерла всю его глупую физиономию.

– Вам это доставляет удовольствие? Нет? Мне тоже.

А когда молоденький Роже, семнадцатилетний ученик по прозвищу «тигр», внезапно схватил ее и поцеловал (подученный другими, на пари), ей это отнюдь не показалось смешным. Она сделалась податливой, словно собираясь уступить, и вдруг резко толкнула его в пах коленом с такой силой, что он пронзительно тявкнул и отскочил, как ужаленный. Результат и в самом деле был таким, будто его укусил шершень, – неудачливый «тигр» три дня не мог прямо сидеть на мопеде, и все механики над ним смеялись.

– Вы просили меня дать вам пинка, я и оказала вам эту небольшую услугу, – сказала она спокойно.

В подобных случаях она бывала непосредственна, как деревенская девушка, хотя не так груба. «Мадонна, – думал Бернар. – На фабричных девушек это не похоже». Она не обращала внимания на словечки парней. Она и сама говорила их языком, но без вульгарности. Роберт совершенно серьезно сказал как-то:

– Люсьена – чудо-работница. Ты можешь смотреть, как она раздевается, но и в голову не придет предложить ей помочь.

Она пила то же вино и ела те же сэндвичи, что и они. Бернар узнал, что каждый вечер по дороге домой она ходит в общественную баню; он ничего не сказал, но велел установить второй душ. Она следила за своей чистотой, как балинезийка; вот только окурки на полу раздевалки она не убирала. Однажды кто-то намекнул, что раз она девушка, то могла бы и заняться уборкой.

– Я вам не домохозяйка тут для каждого, убирайте сами.

Ее немедленный успех у клиентов был несомненным и отражался на чаевых – зарабатывала она хорошо. Им нравилось такое отношение к делу: «Не думайте, что я буду лезть из кожи вон и навязывать вам свои услуги, но все, что вы попросите, будет для вас сделано и сделано хорошо». Она была вежлива, но не подобострастна и достаточно остра на язык, чтобы отбить неудачливых ухажеров» Делала она это громким ясным голосом, так что механики давились от хохота.

Присутствие Люсьены донимало Бернара, как Сломанный ноготь. Весь день он сам был на работе и не нуждался в предлоге, чтобы постоянно ее видеть. Он был повсюду в гараже и проводил так же много времени с инженерами – или с правщиками, традиционными лентяями, – как и с бухгалтером. Что же касается мастерских, это было очень важно, хотя и не приносило много денег. Ему нравилось приводить машину в хорошее состояние. Он проклинал этот дешевый, облезающий на погнутых ржавых бамперах хром, и те заводы, которые ради экономии не грунтовали металл.

– Было бы хорошо, если бы все машины были сделаны из алюминия, – полушутя говорил он. – Но если б весь этот хлам куда-нибудь еще годился через шесть месяцев, нам никогда не удавалось бы продать новый.

Как профессионал он одобрял Люсьену, которая никогда не пыталась закрасить ржавчину, не ленилась проверить аккумуляторы и не увиливала от того, чтобы влезть под машину на спине и лежать на холодном бетоне. Беспокоило его только то, что он слишком ощущал ее физически. Эта твердая женственная линия, нисходящая от спины, когда она перегибалась в мотор, упираясь в крыло голенями, волновала и преследовала его.

Но ее характер – вот где для него был истинный вызов. Он часто смотрел на нее, облаченную в рабочий комбинезон, притворяясь, что думает о безотлагательных и важных вещах. На самом же деле он вспоминал ее в костюме от Кастильо. Полуобернувшись, может быть, небрежно откинувшись назад, рука покоится на спинке сиденья – вот так она подводит большой «Ягуар» к смотровой яме. Но это будет ее собственный автомобиль, или его. Он не привык к фантазиям, но имел воображение больше, чем думал, хотя это не помешало ему стать хорошим боксером.

Разве она не та именно женщина, которая ему нужна? И разве не она даст ему сына? У Леони было две дочери, обе – опасался он – чересчур похожие на нее.

Больше всего чаровало и влекло его к Люсьене ее самообладание. Истинное и глубокое, а не только внешнее. Когда говорят о личности, имеющей самообладание, то обычно подразумевают уравновешенного человека, на которого можно положиться в критический момент. Люсьена понимала под этим словом больше. Она хотела обладать собой.^Никто не может принудить другого к чему бы то ни было. Ни перед кем не склоняться. Никому не принадлежать. Если только по доброй воле, а тогда – но только тогда – можно принадлежать человеку целиком.

Бернар рассчитывал, что для нее этим человеком будет он. Как? Это сложнее. Он не мог придумать ничего лучше, чем классический прием. Без грубости.

Случай представился ему во время праздника; был жаркий, залитый солнцем день. Контора была закрыта; боксы для ремонта и обслуживания замерли, но кафе работало; Люсьена присматривала за бензоколонками. Старик Эрве был слишком стар и медлителен, чтобы справляться теперь в одиночку, а мальчишка Филипп был слишком ненадежен. Бернар сам гонял фургон и приволок здоровенный «Бьюик» – ему чуть не вывернули руку, уговаривая произвести срочный ремонт. В свободные минуты он помогал Люсьене заливать бензин, продавать дорожные карты, ледяную кока-колу, солнечные очки, указывать дорогу и снимать давление в покрышках. Они не могли сделать перерыв даже для того, чтобы поесть; они заглатывали сэндвичи стоя и прихлебывали белое вино из бутылок, которые он припрятал в холодильнике. К тому времени, когда немного ослаб поток машин и рабочий вечерней смены пришел, как обычно, они проработали двенадцать часов подряд, без передышки.

Ныли все мышцы, он весь взмок, глаза резало от пыли, усталости и капель соленого пота. Он нагибался вперед и назад, чтобы избавиться от судороги в спине. Она сортировала купюры, скопившиеся в кассе. Скрепив резинкой толстую грязную пачку, Люсьена протянула ее ему.

– Я задержала сальдо, но Джонни еще не проверил.

– Проверит, не беспокойтесь. – Он выудил из пачки три или четыре стофранковых бумажки и сунул их, прихлопнув, в ее ладонь. – Это дополнительно, детка. Вы действительно поработали сегодня. Поэтому, мы спишем их прежде, чем их сочтут, без налога.

– Благодарю.

Он видел, что она польщена его похвалой.

– Мы заслужили стакан пива, я полагаю. Или сперва душ?

– Душ. Я сама себе противна.

– Ладно, приходите в контору, когда будете готовы.

Она счастливо улыбалась, проходя через дверь, в бумажных брюках и пляжной рубашке; влажные волосы еще прилипали к шее. Она зевнула, показав ослепительные зубы пантеры. Он разлил пиво.

– Я привык к этому – господи, мне-то уж пора привыкнуть, – но сегодня нас здорово измочалили. В эти праздники требуются шесть пар рук.

– Вот теперь я в полном порядке. – Она отпила полстакана и с удовольствием пошевелила пальцами ног.

– Собираетесь пойти домой и что-нибудь приготовить поесть? – спросил он, доливая стакан.

Она выпила, вздохнула и выразила на лице отвращение к подобной идее:

– Холодное мясо и салат, когда могу подвигнуть себя на это.

– Что вы делаете, когда вы дома? Слушаете радио, пластинки?

– У меня нет ни радио, ни пластинок. Читаю, обычно.

– Картофельный салат – изрядная мерзость после такого дня. Мало радости.

– Переживу.

– О, не думайте, что я живу намного лучше. Но у меня есть идея. Давайте, не переодеваясь, возьмем машину и поедем подышать свежим воздухом, хоть разок сами. Почему другие получают все удовольствия? Мы сможем поесть позже, где-нибудь на побережье, может быть.

Она взглянула на него, неопределенно улыбаясь, почти выражая согласие. От усталости у нее были синяки под глазами.

– Это мысль. Свежий воздух был бы приятен. А что потом?

Ее глаза рассеянно остановились на его лице, на его глазах.

– О, я не знаю. Не будем гадать. Казино сейчас слишком забиты, там неудобно. Придумаю, куда пойти, и выклянчу у них столик. Поедем, куда глаза глядят, а по пути придумаем. Я слишком сейчас устал, чтоб думать.

Наступило молчание. Она все еще изучала его, но уже не так рассеянно.

– Бернар, вы спеклись, – заявила она внезапно.

– А?

– Спеклись. Ваши глаза стали совсем влажными. Могу сообщить вам весь репертуар, я его знаю. Поесть моллюсков на побережье – это быстро восстанавливает силы. Но моллюски вызывают жажду, а потому – побольше этого хорошего белого вина, ведь оно и вправду совсем не крепкое. Затем снова в путь, потому что темнота, и фонари так красивы, и свежий воздух прогонит сонливость. Гнать надо очень быстро – сто пятьдесят в час делают девушку совершенно резиновой. Потом – деревенский отель, где вас знают и устроят нас, ведь уже слишком поздно и слишком хлопотно добираться до города.

«Откуда она знает? – > думал. – Мистика». – Но он продолжал игру:

– Может, лучше подождем и увидим?

– Ваши глаза совсем влажные, – повторила она.

Он не знал, что сказать. Встал, чтобы скрыть неловкость и помешать ей смотреть ему в глаза.

– Еще пива? – Она покачала головой, все еще держа в руках пустой стакан, забыв о нем. – А я выпью.

Он опорожнил стакан. Пиво шипело и бродило у него в голове. Он не знал, как спасти положение и довести игру до конца. Она нарушила притворство, он должен быть также искренен. Он наклонился к ней и оперся о ручку кресла, туманно улыбаясь:

– Вы – одна на миллион, Люси.

Звон бокала по краю стола; ее рука взметнулась вверх и ужалила его. Его реакция была слишком медленной и неуверенной, как будто он раздумывал, что делать. Боль но едва ли он ее чувствовал. Ощущение влаги на челюсти заставило его приложиться к ней рукою. Что вызывало ужас – так это ее лицо; ее глаза смотрели на него, как холодное дуло пистолета. Он вытер челюсть рукой и смотрел глупо, обливаясь кровью.

– Вы порезали мне лицо.

– Да. – Все еще держа стакан, словно кинжал. – Вы хотели меня съесть.

– Но, господи, девушка, вы же могли попасть мне в глаз.

– Да. Простите. Если б в нем было пиво, я бы только выплеснула его; вы меня вынудили. – Внезапно она начала кричать, вне себя от гнева, раскаяния, горечи, изнеможения: – Я этого не приемлю, этого мне не нужно. Я никому не дам проглотить себя. Я никому не позволю со мной играть! – Она сделала усилие, тяжело вздохнула и перестала кричать и плакать. – Простите, я сделала вам больно. Вы нравитесь мне, я не сержусь на вас, я потеряла голову.

– Я тоже. – Кровопускание прояснило ему мозги, он снова пришел в равновесие. – Царапина, пустяки.

Он нашел бутылку коньяка в небольшом баре-буфете, налил немного на руку и вытер подбородок. Подумав, он налил и в стакан и протянул ей. Его рука слегка дрожала; бутылка звякнула о край стакана и половина расплескалась.

– Вы совершенно правы. Я вел себя, как идиот.

– Вы женаты, Бен. – Она отпила глоток, но содрогнулась так сильно, что поставила стакан обратно, чтобы не пролить.

– Что за глупость, – сказал он тоскливо. – Что за глупость. – Он поднял стакан и осушил его – почти половину пивного стакана, не заметив.

Люсьена уяснила себе, как составлять мнение о клиентах. Большинство из них первым делом устремляли взор на ее фигуру, которая была очень хороша в комбинезоне. Она всегда смотрела им в глаза. Некоторые глаза были совершенно пустыми и жадными. Другие имели то робкое, собачье выражение, которое она так ненавидела – оно было в глазах Бернара в тот день – и к которому она была до неприятного восприимчива. У иных были скверные, наглые взгляды, как будто их возмущало, что девушка из гаража может быть здоровее и красивее, чем их «белочки»; как будто они осуждали ее за принадлежность к рабочему классу, за брюки, за бог знает что еще. Это были ханжи, ее враги; лицемерные святоши, которые прилагали все усилия, чтобы замаскировать свои жалкие грехи.

У некоторых были холодные невыразительные глаза, смотревшие на все вокруг, как на товар. Они прикалывали ярлык с ценой к ее спине так же бездумно, как к рулону ткани, мешку кофейных бобов или ящику апельсинов. Очень многие просто тупо смотрели, не замечая ничего, ни ее самой, ни возле нее, ни за ней. Для них не существовало ни новых зрелищ, ни свежих звуков; всю свою жизнь они ничего не видели, кроме своих лиц, ничего не слышали, кроме своих голосов. Целый отряд незнающих и знать не желающих. Лучше всех были задумчивые глаза, как бы устремленные внутрь. Они думали, тревожились, волновались или писали стихи – не все ли равно, чем они были заняты, раз они чем-то были заняты. Чаще всего они не замечали ее даже если останавливались на ней; и она была за это благодарна. Это был отдых – от постоянного, в течение всего дня, пожирания алчными глазами, после которого раздражалась и болела кожа, как будто ее беспрерывно кололи волоском.

Двое или трое ей нравились. Из постоянных клиентов, то есть из тех, что заглядывают каждые две недели, чтобы почистить машину или только заправиться – гараж по пути и при виде его они вспоминают, что пора проверить количество бензина. Ей понравился сильно побитый зеленый «Опель» с глубокими царапинами, принадлежащий худощавому нервному мужчине из тех, что в изумлении бродят по стоянкам, разыскивая свою машину, так как никогда не знают номера и забывают цвет. Он был едва ли старше ее – был ли он актером или музыкантом? Он был из самых худших в мире водителей, из тех, что с отчаянием стискивают руль и никогда не замечают сигнала светофора. Он смотрит изумленно, он весь – в своем мире, где зреют лимоны и внезапно лопаются фиги.

Или большой щегольский голубой «Фиат», водитель которого был другого типа, из тех, что увлекаются разговорами, машут друзьям, оборачиваются, чтобы взглянуть на красивое здание или красивую женщину, щелкают грязной непослушной зажигалкой; им некогда держать руль, – это тот тип водителей, которые превращают парижское уличное движение в такое, каково оно есть. Это был коренастый мужчина лет пятидесяти; он выскакивал из машины, словно на пружинах, оставляя ее трястись как скаковую лошадь, которую внезапно осадили. Когда он благодарил Люсьену, его большие итальянские глаза тонули в морщинках удовольствия. Он всегда отряхивался, подобно боксеру, поправляя складки своего превосходного костюма. Его большое и плотное тело в коротком верблюжьем пальто было более гибким и крепким, чем у большинства двадцатилетних юношей. Как сообщил ей бухгалтер, он был врачом специалистом по детским болезням.

Что она делала весь этот первый год в свободное время? Ее комната была мала, скромна и уныла. Преимущество, что ее просто убирать и легко натопить, к тому же очень тихо, близко от работы и довольно недорого. Электрокамин и газовая плита; крошечный балкон, где она держала продукты и вешала белье; кровать, стол и стул, почти ничего больше. Из Голландии она привезла немного: красивую хрустальную вазу, пепельницы, несколько фарфоровых чашек да фотографию отца в характерной для него позе, которая ей нравилась. Все остальное она продала. Оставалась, однако, одна картина, которую она всегда любила – ландшафт Иль де Франс, повозка, нагруженная репой, две першеронские лошади и необъятный горизонт. В этой комнате она проводила немного времени. Едва ли больше, чем в публичной библиотеке. Только, чтобы поесть – холодное мясо, салат или овощи из молочной, – постирать и погладить, поспать, почитать, полежать и поразмышлять.

Она любила театр и балет, иногда – кино. Ей доставляло удовольствие ходить к дорогому парикмахеру; изысканность скорее отталкивала ее, но зато развлекали иллюзорность, снобизм, вульгарное богатство и дикое убранство – тщательно разработанная фикция, в которой толстая жена нотариуса может стать Еленой троянской, если только еще вот ровно настолечко постарается.

В свободные дни она любила также освобождаться от тирании пищи. В дни работы вполне можно обходиться салатом и сэндвичами; но у нее было мнение, унаследованное от отца, укоренившееся с раннего детства – необходимо один раз в неделю «поесть как следует». Она шла в ресторан, одна, захватив с собой книгу. В хороший ресторан, ибо плохой – еще хуже, чем салат. Было приятно есть изысканные дорогие блюда после недели сосисок, сырой моркови и жареного картофеля. Здесь она профессиональным взглядом изучала официантов и по лицам остальных посетителей заключала о размерах чаевых.

В один из таких дней она сидела в переполненном, позолоченном, хорошо пахнущем ресторане, который ей очень нравился, и читала, изредка отрываясь и лениво поглядывая по сторонам. Чье это знакомое лицо? Он стоял у служебной двери, как будто только что вышел из кухни, и конфиденциальным шепотом беседовал с метрдотелем. Краткие фразы, бесстрастное лицо; медленные кивки епископального одобрения. Деловой разговор, очевидно; она потеряла интерес. Эго был тот человек, который ей нравился, с черным «Пежо» и учтивыми манерами, но это не имело значения. Не было бы ничего особенного, если бы он увидел ее. Возможно, он ее не узнает, а если и узнает, то неважно. Достаточно ли хорошо он воспитан, чтобы обойтись вообще без комментариев?

Она вернулась к рыбе и чтению; рыба была отменна, книга же показалась ей скучной, почти неприятной. Это не слишком огорчило ее, хотя она чувствовала, что следует найти хоть какие-нибудь достоинства в книге, получившей приз «Фомина». Не обязательно книга должна ей понравиться, но Люсьена не ожидала, чтобы она была настолько плоха.

Бархатный голос метрдотеля вкрадчиво вторгся в ее размышления, деликатно и рассчитанно, как подкожный укол, и заставил ее поднять голову:

– Мадмуазель, не позволите ли вы джентльмену сюда сесть? Я прошу прощения, у нас сегодня небольшой беспорядок. Он не заказал места заранее, но нам бы не хотелось его разочаровывать.

Люсьена неопределенно кивнула: она не возражает. Она положила книгу и взяла свои перчатки с противоположного угла стола. Только тогда она заметила, что это был тот самый человек, с черным «Пежо». Ясные голубые глаза; вежлив, ни намека на дерзость. Раньше она не видела его без шляпы; голова приятной формы, короткие рыжевато-коричневые волосы, загорелый и молодой с виду. Он поклонился с обычной для него любезностью.

– Сожалею, что вынужден беспокоить… – Никакого намека на то, что он узнал ее.

– Вы меня совершенно не беспокоите, месье.

– Благодарю вас, мадмуазель.

Метрдотель поклонился и подсунул меню. Мужчина даже не взглянул на него.

– Устрицы, месье Рафаэль, и антрекот по-бордосски. Побольше кабачков, зеленый салат, немного обычного вареного картофеля и бутылку оксерского, сегодня – иранси.

Официант растворился в воздухе. Люсьене порядком надоела ее книга, она со стуком хлопнула ее на стол и поддела на вилку последний заблудившийся гриб.

Она сама не знала, почему она заговорила; возможно из любопытства, чтобы выяснить, узнал ли он ее.

– Машина хорошо ходит?

Он улыбнулся; значит, узнал.

– Конечно. Это славная рабочая машина, и разумеется, я забочусь, чтобы она была хорошо ухожена: кажется, она довольна своим хозяином… Книга не интересует вас или я мешаю вам сосредоточиться?

– Нет, никоим образом. Я лишь рада поводу отложить ее ненадолго.

– А что вы о ней думаете? Или еще рано об этом говорить?

– Я нахожу ее… немножко глупой, немножко противной… хотя она и получила приз.

Он ловко проглотил хлеб и устрицу.

– Я рад слышать это от вас. Я читал ее на прошлой неделе. Ею, видимо, должны восхищаться, но я думал то же самое, что и вы.

Налетел официант и забрал тарелку Люсьены.

– Немного сыра. И кофе экспрессо.

– По-моему, – продолжал он раздумчиво, в перерыве между устрицами, – героиню не так-то легко проглотить. Не в пример устрицам.

– Это интересно. Вы можете судить о ней лучше, чем я. Не думаю, чтобы я могла судить достаточно хорошо. о других женщинах. Совсем нет, по правде говоря, я ни одной не знаю.

– Вы можете знать себя. Но может быть, вы хотите сказать, что предпочитаете женщинам мужскую компанию?

– Это верно. Я убедилась в этом на работе.

– Думаю, что это совершенно нормально, – с сожалением доедая последнюю устрицу. – Должен признаться, что французские устрицы нравятся мне больше зеландских.

– Мне они все нравятся, – сказала Люсьена, немного удивляясь сама себе.

– Мне тоже, если быть честным, – усмехнулся он. – Это было неискреннее замечание; хотел, наверное, произвести на вас впечатление.

Она сразу же откликнулась на это проявление честности, такое незначительное и тем не менее такое редкое. Он не мог знать, что фривольным замечанием об устрицах уже завоевал ее доверие.

– Я не верю в женщин, подобных этой. И уж во всяком случае не люблю их.

– Но такие вещи все же случаются.

– Но не со мной.

– Вы субъективны.

Он ел свой антрекот; он был груб, слишком бесцеремонен. Ее кофе капал медленно; она, казалось, следила за тем, как наполняется чашка, сердясь на себя за глупое детское замечание. Ему хотелось… Что ему хотелось? Не извиниться, это бы только ухудшило положение, но как-то сломать тонкую корочку льда, заговорить с ней еще. Даст ли она ему теперь отпор?

– Стакан вина?

– Да, спасибо. – Она боялась, что оттолкнула его своей бестактностью; облегчение, которое она испытала, сделало ее ответ почти чересчур воодушевленным.