355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Гринвуд » Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны » Текст книги (страница 30)
Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 04:16

Текст книги "Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны"


Автор книги: Роберт Гринвуд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Говорят, молодость – золотое время жизни, но вот сейчас, когда мистер Бантинг вспоминал собственную жизнь, все лучшее, как ему казалось, было уже после двадцати лет. О прежнем своем «я» он думал, как о совсем другом человеке, настолько отличавшемся от того пожилого, трезвого мужчины, каким он был теперь, что он почти с любовью вспоминал о живом, полном надежд мальчике, каким он был когда-то. Но все лучшее в его жизни лежало по эту сторону. Хлеб, который он ел с радостью, вино, которое он пил с легким сердцем, дни, прожитые в согласии с любимой женой, – все это было, уже после двадцати лет. А Крису пришлось отдать все это. Не за какой-то «новый миропорядок», – Крис так же мало думал об этом, как и его отец. Он погиб, защищая свой дом и семью и те несколько миль английской земли вокруг Килворта, которые он научился любить еще с детства.

А теперь он умер. Все мысли кончались на этом, растворялись в этом одном слове. Никогда уже они не услышат, как он идет, насвистывая, по дорожке.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Возвращаться на службу после смерти Криса было для мистера Бантинга тяжелым испытанием, и ему пришлось постоять некоторой время перед дверью, собираясь с духом, прежде чем войти в магазин. Но он прошел по отделам к своему закутку, повидимому, никем не замеченный. Кордер, угадывая, что сейчас он нуждается только в одном – чтобы его оставили в покое, избавил его от бесконечного повторения одних и тех же ненужных выражений сочувствия. И мистер Бантинг с головой ушел в работу; дело нужно было делать попрежнему, и забота о мелочах помогала ему забывать самое главное.

В первый же день по возвращении он с обычной своей аккуратностью просматривал почту, облокотившись о стол. Но смысл написанного доходил до него с трудом, что-то все-таки ускользало, как ускользает звук от глухого, сколько бы он ни напрягал слух. Значит, он не совсем еще пришел в себя; раньше, помнилось ему, он удивительно быстро догадывался, что именно требуется клиенту.

Очень часто в эти первые дни он ловил себя на том, что погружался в какой-то транс, и мысли о работе незаметно сменяются мыслями о том, как-то Мэри проводит одна эти дни. Ей, конечно, очень тяжело, она все в той же обстановке, повсюду она видит вещи Криса. И вдруг, опомнившись, он взглядывал поверх перегородки на циферблат больших часов, и найдя, что стрелки не передвинулись, хватался за свои часы, не в состоянии понять, что эти трансы длятся всего мгновение. Потом он сосредоточивал все свое внимание на письмах, перечитывая их медленно и тщательно до тех пор, пока все не становилось ему ясно.

Чуть ли не первым из всего магазина прямо заговорил с ним мистер Бикертон. Он зашел к нему в закуток, прежде чем подняться наверх, в контору, и мистер Бантинг встретил его, призвав на помощь всю свою выдержку. Он стоя выслушал слова своего шефа – они были доброжелательны и искренни, в них было все, что может быть в словах; никто ведь не мог ничего ему дать кроме слов, сочувственных, но бессильных. Мистер Бантинг терпеливо выслушал их, не отвода глаз от пресс-папье. Когда шеф замолчал, он поднял глаза и сказал.

– Благодарю вас, сэр. Я это очень ценю. Конечно, никто не понимает, что значит потерять сына, пока сам своего не потеряет. Я и не жду, чтобы они понимали. Это уж нам с его матерью нужно как-то пережить и при этом не пасть духом.

Мистер Бантинг не знал, что. во время этого двухминутного разговора он был исполнен истинного и скромного величия, словно человек, которого один-единственный раз в его жизни увенчали лаврами.

– Правда, – сказал мистер Бикертон. – Это одни, мы понимаем. Мы должны терпеть и не падать духом.

Он ушел. Его слова, отозвавшись эхом в душе мистера Бантинга, наконец, дошли до его сознания.

– Джо, – начал он, перейдя в отдел ковров, – разве у Старого моряка тоже погиб сын на фронте?

– Как же, а ты и не знал? Ещё в самом начале. Оттого и жена к нему часто приходила.

Мистер Бантинг, задумавшись, вернулся к своему столу. Он не мог припомнить ни одного дня за все последние месяцы, когда мистер Бикертон пришел бы на службу не такой, как обычно, изменился бы хоть на иоту; всегда безупречно одетый, точный во всем, лаконичный, требовательный, как адмирал. Удар нанес ему глубокую внутреннюю рану, и только гордость скрывала рубцы. Он напоминал стоика, или древнего спартанца (исторические познания мистера Бантинга были довольно смутны), или тех аристократов, которые без трепета смотрели на топор палача. – Должно быть, учился в привилегированной школе, – пробормотал мистер Бантинг, впервые не вкладывая в эти слова презрительного оттенка. Бывают же такие люди, не человек, а кремень; он изумлялся им, но сам был не в состоянии подняться до таких высот. Он хорошо знал, что мужества в нем мало.

На гвозде, вбитом в перегородку, висел его противогаз, вещественное свидетельство того недоверия, которое мистер Бантинг продолжал питать к Гитлеру. Но, в сущности говоря, мистер Бантинг сейчас уже мало интересовался противогазом; этот висел здесь просто потому, что дома ему выдали другой.

После смерти Криса он первым долгом попросил мистера Ролло записать его на более активную работу. Он просил спокойно, но настойчиво, и отклонил довод, будто бы Килворту не угрожает непосредственная опасность. Со смертью его сына в рядах борющихся против Гитлера образовалась брешь, и, поскольку это в силах мистера Бантинга, он намерен заполнить ее. Теперь он был чем-то вроде связиста в местном штабе Гражданской обороны; ему дали особого фасона противогаз в мешке и стальной шлем, такой же, как у Оски, только он стеснялся выставлять его напоказ. Он сидел в штабе по вечерам, три раза в неделю, и возвращался домой ранним утром, чтобы урвать несколько часов сна, если этому не мешала тревога.

Миссис Бантинг уговаривала его бросить работу в штабе. Это уж слишком, убеждала она, такая работа ему не под силу. Но Джули потихоньку отговаривала мать.

– Пусть его, если хочет. Ему кажется, что его мало используют. Я сама хочу итти в шоферы санитарной машины. Надоело сидеть в бюро снабжения и вязать.

– Ты знаешь, как отец на это смотрит.

Джули вздохнула. Мистер Бантинг был против того, чтобы дочь тоже работала в штабе. – Нельзя же оставлять мать одну в доме, милая, вечер за вечером.

– Все вязанье да вязанье! – восклицала Джули. – Связала бы я удавку для Адольфа, вот уж старый грязный «дрекзак»!

– Джули!

– Это не ругань, мама, это по-немецки.

– Мне кажется, воспитанные девушки так не говорят.

– Конечно, нет, мамочка. Я это выучила на тот случай, если встречу парашютистов.

Что думал мистер Бантинг в дни, последовавшие за смертью Криса, никто из домашних не знал. В дни несчастья он обычно, замыкался в себе. Чувствовалось, что он оправляется от удара, мало-помалу приводит в порядок свои мысли, старается примириться с новым положением. Что он записался в отряд местной самообороны, потому что Криса убили на войне, это миссис Бантинг поняла; мотивы его поступков были ей достаточно ясны, и ясно было, что он хочет помочь довести до конца то, что начал Крис. Если Крис умер, то пусть его смерть будет не напрасной. Из отрывочных фраз и бурканья она поняла до некоторой степени образ мыслей своего мужа. И часто с тревогой поглядывала на него, стараясь, чтобы он этого не заметил.

Иногда он отрывался от работы в саду и смотрел вдаль за пределы своего маленького участка на весь пейзаж в целом. Уроженец Лондона, с годами он привязался к Эссексу. Килворт лежал в красивой местности, и он научился любить эти места. Это, кажется, и называется патриотизмом: любить свою страну, любить ее почву и деревья, ее запах и вкус, стремиться сохранить все это и передать потомству. А вторгнуться в чужую страну – это не патриотизм. Ради этого Крис не стал бы записываться добровольцем. Он только защищал свою родину. Иногда мистер Бантинг глядел на воробьев, клевавших из птичьей кормушки, с каким-то чувством товарищества, не поддававшимся определению, и на несколько минут они приковывали к себе его внимание. То вдруг он бросал работу, чувствуя незримое присутствие Криса. Бывали минуты, когда ему казалось, что Крис где-то совсем рядом; куда ни падал взгляд, всюду воспоминания. Все это он испытывал просто потому, что смерть Криса произошла еще так недавно. Он помнил это, ибо ему было очень хорошо известно, как время стирает память об умерших. Когда Эрнесту минет шестьдесят, чем будет для него Крис? Только преданием, не более, смутным видением среди ярких воспоминаний юности.

В такие минуты душа его раскрывалась настежь, и в нее входило горе; с искаженным лицом он уходил в сарай и, усевшись на перевернутый ящик, облегчал душу рыданиями. Вскоре он опять выходил из сарая и, пряча лицо, нагибался над самым цветущим из своих питомцев, перекапывал землю у корней или окучивал их. Если Джули или жена заговаривали с ним, он глядел на них покрасневшими глазами, как бы умоляя, чтобы 446

они ничего не замечали. Все жалели его, так казалось мистеру Бантингу.

Оски дошел до того, что выкопал ему весь его урожай картофеля. Мистер Бантинг выкапывал картофель по мере надобности, по одному кустику за раз. Однажды в субботу, выйдя в сад и соображая, как ему быть с этой работой, отложенной по недостатку энергии, он увидел, что Оски с видом знатока отряхивает последний корень, и можно было сразу заметить, что он не повредил ни единого клубня.

– Понравится вам, Бантинг, или нет, а я вам все выкопал. Какой толк, если картошка гниет в земле, Да еще в военное время? – Он оперся на вилы, как Гедеон опирался на копье, считая павших врагов. – Картофель ничего себе, хотя земля и не годится для «Короля Эдуарда».

– Даже и совсем неплохой, – поправил мистер Бантинг, который в конце концов сам вырастил этот картофель. Он обвел взглядом ряды вырытого картофеля и удивился, что его так много: урожай был невиданный для коттеджа «Золотой дождь».

– Ну, в чем дело? – спросил Оски. – Глядите, все ли тут? Не беспокойтесь, все налицо, ни одной штуки в земле не осталось. Картофель, Бантинг, это не все равно что хрен. Один раз посадишь, а во всю жизнь с ним не разделаешься. Ну, а уж этот на будущий год не взойдет.

Оски деловито обтер вилы с видом человека, раз и навсегда покончившего с картофельным вопросом. На будущий год его не оскорбит зрелище картофельных ростков, вылезающих из земли на соседских грядках, с бобами и горохом. Не в пример мистеру Бантингу, он не ценил этих неожиданных возрождений и не смотрел на них как на бесплатную премию.

– Спасибо, Оски, очень любезно с вашей стороны. – Они постояли рядом, пока мистер Бантинг закуривал трубку, раздумывая, в чем заключается истинно научный метод: следует ли сначала дать обсохнуть вырытому картофелю или убирать его сразу, облепленный мокрой глиной. Ему казалось, что Оски ждет, пока он выскажет свои соображения на этот счет, конечно, ошибочные, чтобы можно было тут же указать на ошибку. Но глаз эксперта в эту минуту блуждал по саду мистера Бантинга. Кое на чем он останавливался, выражая изумление, потом двигался дальше, словно разрешив еще одну загадку.

Оски зашаркал тяжелыми сапогами и откашлялся. Он собирался уходить.

– Не забудьте высадить цветную капусту, вы и то уже опоздали. На восемнадцать дюймов друг от дружки, чуть присыпать костяной мукой.

– Я не забуду. Рассада у меня очень хорошая.

– А лучше бы вы посадили «Короля Кобден», – заметил Оски. Он понятия не имел, какой именно сорт посадил мистер Бантинг, зная только, что не этот. – Я сам всегда сажаю «Короля Кобден». Для глинистой почвы самый лучший сорт.

Все любезности Оски были намеренно грубоваты, словно он чуял, что в таком виде соседу будет легче их принять. И действительно, когда с мистером Бантингом обращались слишком бережно, это только сильнее давало ему почувствовать, что он – человек, убитый горем. Он отнюдь не желал показаться неблагодарным, но ему было неприятно, что некоторые понижают голос, обращаясь к нему, было неприятно подчеркнутое внимание к его нуждам. Все это делалось с самыми лучшими намерениями, он ничем не мог оправдать своей враждебности, но неприятное чувство все же оставалось. Он понимал, что люди стараются оказать ему поддержку в несчастьи, но он мог перенести его и один, не падая духом. Он выдержал удар, и это его не сломило. Это потрясло его физически, но в нем окреп дух, решимость жить и бороться, которую ничто не могло поколебать. Дома ему приходилось отклонять излишнюю заботливость семейных, прикидываясь озабоченным и даже ворчливым. Так и надо поступать. Только выдай себя – и ты пропал. Одного слова, одного взгляда было довольно, чтобы от выдержки миссис Бантинг ничего не осталось; она каждую минуту была готова разразиться слезами.

Когда они лежали вместе в темноте, он еще позволял себе быть нежным, и тогда она давала волю своему горю, но в другое время лучше держаться, как всегда, и помогать ей по хозяйству. Он наблюдал за ней пристально и с тревогой. Она еще постарела, ходила по дому с застывшим лицом, то и дело терпеливо и безуспешно отстраняя со лба мешавшую прядь волос. Когда он заговаривал с ней, она отвечала не сразу, точно не слышала. Потом оборачивалась и улыбалась ему, словно боец, не желающий сдаваться.

Вой сирены нарушал ход домашней жизни так часто, что больше уже не кричали из комнаты в комнату: «Тревога!», а сообщали об этом самым обыденным разговорным тоном, как о перемене погоды. Но сирена очень раздражала мистера Бантинга: ее завывание раздавалось всегда в самое неподходящее время. Только он наденет домашние туфли и поставит ноги на каминную решетку, как уже и начинается. Сирена то застигала его в ванне, то прерывала самые интересные сообщения по радио. Нередко он отказывался верить, что объявили тревогу, так как сам не слышал сирены, даже высунувшись в окно. Нередко он пропускал тревогу, увлекшись чтением, и слышал только, как Джули кричала ему:

– Сбомсил бромбу! Ты слышал бромбу, папа?

На что мистер Бантинг отвечал свистящим вздохом и уже собирался отчитать дочь за то, что она коверкает язык, но во-время вспоминал, что сейчас это не так существенно.

– Отойди от окна!

– Я на наблюдательном посту. Слышишь? Наши погнались за ним.

– Кой чорт, разве тут мыслимо читать? – вопрошал мистер Бантинг, опуская газету на колени и укоризненно глядя на жену.

– В поле бросает. Ага, попало, всыпали тебе?

– Что за язык для девушки, Джордж! Ты бы сказал ей.

– Я должен ей говорить? Вот это мне нравится! – Он иронически фыркал. То он «вечно придирается» к Джули, то, оказывается, недостаточно ее одергивает. Уж лучше пусть будет веселая, думал он, пусть даже и дурит немножко. «Суровость и веселье», – как сказал Уинстон; должно быть, позаимствовал у Шекспира, думалось мистеру Бантингу. Некоторые выражения премьера запомнились ему: – «Никогда еще такое огромное большинство не было обязано столь многим меньшинству». Крис был один из этого меньшинства. Он пал не в какой-нибудь колониальной экспедиции, а в час, когда решалась судьба родины... Горе проходит, а гордость остается.

Был еще Эрнест. Мистер Бантинг со всей искренностью пытался подойти ближе к оставшемуся в живых сыну и понять его. Эрнест все еще не был в армии. Следовало ли по этому поводу огорчаться или, наоборот, радоваться, мистер Бантинг не знал. Мальчик делал то, что от него требовало начальство, но иногда мистер Бантинг пытался поделиться с сыном тем, что его волновало, ибо отцовские слова западают в душу, и зреют там, как вино в темном подвале; как будто даже и забываются, но незримо остаются в каком-то скрытом уголке и начинают говорить полным голосом только через много лет после того, как они были сказаны. Как и ему самому вспоминались слова отца, так и его слова, быть может, когда-нибудь вспомнятся Эрнесту.

Все эти разговоры о целях войны, о «миропорядке» и о «прекрасном новом мире» были для мистера Бантинга только отзвуком старых, давно забытых и нарушенных обетов. Сколько бы человек не двигался вперед, место его все же на земле, а она никогда не станет миром богов, вкушающих нектар и амброзию. Человек должен поднимать целину, сеять, жать и собирать, в житницы, должен рассчитывать и строить, покупать и продавать. Его орудия, его пища, его нужды, его радости я страдания до конца мира будут все те же, что сейчас и чем были всегда. В погоне за мечтой и фантазией такие люди, как Эрнест, забывают о самой основе, о том фундаменте, на котором они должны возводить здание, забывают даже о том, за что еще недавно боролись с таким ожесточением и что защищали с таким трудом. В надежде на то, что его слова когда-нибудь вспомнятся, мистер Бантинг наставлял сына сдержанно, но в высшей степени убежденно:

– Все эти идеи, Эрнест, разумеется, хороши, и я их не осуждаю. Но теперь не в них суть. Самое важное – следить, как бы опять не началось то же самое. Чтобы немцы не набрались сил и опять не начали того же. Ведь все эти молодые наци, Эрнест, через двадцать лет станут взрослыми. И как ты думаешь, что из них выйдет? Если с ними обращаться, как ты говоришь, по справедливости, то через двадцать лет твои сыновья тоже наденут защитную форму.

– По, папа, нам же придется когда-нибудь договариваться с этими людьми. Мы с ними живем на одной земле. Должны же быть хорошие люди и среди немцев.

– Да, конечно, – согласился мистер Бантинг, но неуклонно продолжал итти к цели. – Все эти хорошие немцы после войны станут у власти, как это было после той войны. Ты нигде не сыщешь ни одного наци. А потом, когда ты с ними расцелуешься и заключишь вечную дружбу и дашь им взаймы, а сам разоружишься, то вдруг окажется, что все хорошие немцы куда-то исчезли, а власть опять в руках прежних гуннов. Мы, старики, это уже видели, но нас уже не будет, чтобы предостеречь вас, молодежь.

Эрнест молчал, понимая, что отец говорит от души и боится, что его слова пройдут бесследно.

Мистер Бантинг продолжал, не глядя на Эрнеста и блуждая рассеянным взглядом с предмета на предмет, как всегда, когда говорил серьезно.

– Я иногда думаю, что и после теперешнего немцы опять возьмутся за свое, если мы их не остановим. У них миллионы юношей умственно развращены гитлеровским режимом. И вам, идеалистам, с ними не справиться. Я не против ваших убеждений, я тоже хотел бы, чтобы в нашей стране жилось легче. Но для этого прежде всего надо защищать ее от врагов и не рисковать ее безопасностью.

– Да, – сказал Эрнест, взвешивая сказанное отцом. – С послевоенной Германией, конечно, будет не так легко разделаться, не так легко будет искоренить эту ложную философию и всякую фальшь. И от того, будет ли это сделано, зависит предотвращение будущей войны. Но мы ведь не можем вечно с ними драться, папа. Если мы хотим мира в Европе, нам придется работать во имя мира с той самой минуты, как мы положим оружие. Вот в чем мы ошиблись в прошлый раз.

– Не совсем так, – сказал мистер Бантинг. – Ошибка была не в том. Ошибка была в том, что мы забыли все, что узнали о немцах за четыре года. Мы не только сложили оружие. Мы его бросили.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Эрнест и Эви сидели рядом на табуретках под лестницей. Она положила голову ему на плечо, и могло бы показаться, что она спит, – было уже за полночь, – если б вся она не была насторожена, стараясь в ожидании бомбардировщиков уловить малейшие недоступные человеческому слуху звуки. Время от времени сквозь щель в почтовом ящике видна была белая вспышка. Тогда Эви вздрагивала, а Эрнест успокаивал ее, говоря:

– Ничего, ничего, дорогая. Это, должно быть, зенитки.

Никогда в жизни Эрнест не чувствовал себя настолько измученным душой и телом. Долгие часы в прачечной, напряжение и тревога у себя дома, ночные дежурства в штабе три раза в неделю довели его до того, что у него осталось одно желание – забыться сном, как животное. Сегодня у него был первый свободный вечер за всю неделю, и он с радостью опустил тяжелую голову на подушку и блаженно засыпал, когда вой сирены разбудил его.

Он встал и оделся со стоическим спокойствием, заботливо наблюдая за Эви, так как время родов было близко, и она особенно нуждалась в его внимании и ласке. Теперь они сидели рядом во тьме, под лестницей, англичанин двадцатого столетия со своей женой, укрываясь от летучих гадов, как первобытные дикари, с горечью думал он.

Он смотрел в темноту перед собой, раздумывая о том, вернется ли когда-нибудь знакомый ему мир. Если оглянуться назад, казалось, что то время, когда страна не знала войны, было изумительно счастливым. Оно походило на блаженное детство, время невинных игр и бесхитростных затей, не замечаемого и никем не ценимого счастья. И все это прошло и так забылось, что Эрнест с трудом мог вспомнить, как это ходят по освещенным улицам.

За последние несколько лет он слышал много споров и читал много статей о том направлении, какое принимает мировая политика; но теперь он еще раз спросил себя, как мог мир дойти до того, чтобы для сохранения свободы человечества понадобились такие крайние меры, как бомбы, убежища и вот такое пересиживание смерти под лестницей. Ответ, однако, был ему известен. Великие нации ограничивались тем, что наблюдали, как истребляются мелкие, как власть переходит в руки бандитов, и гонения и убийства совершаются невозбранно. Христианские государства не отозвались ни словом, пока все эти преступления совершались за их пределами. Они отреклись от братства между людьми.

Все это до сих пор не волновало Эрнеста. Он этого не одобрял, разумеется, но это его не затрагивало. Только теперь, среди обломков несовершенного мира, его воображение представило себе этот мир таким, каким он мог бы быть – необозримо просторным, полным плясок под ярким солнцем, радостного труда, досуга и красоты; его идеалы опережали достижимую действительность как раз настолько, чтобы пришпорить воображение. Но до войны он никогда не думал об этом. Тогда он думал только об «успехе» и «эффективности», об осуществлении своей частной, очень ограниченной утопии, о тщеславном «личном совершенствовании».

А теперь он сидит под лестницей со своей молодой женой, и их смерть и жизнь зависят от слепого случая.

– Слышишь? – Эви выпрямилась и схватила его за руку.

– Я ничего не слышу.

Несколько глухих взрывов, один за другим, раздались в отдалении, точно где-то падали огромные тяжести. Эти звуки окончательно разбудили его, он поднял голову. Последовала пауза, потом опять глухое сотрясение. Была какая-то дьявольская методичность в равномерном повторении этих звуков.

Эви вздрогнула. – Это бомбят Килворт. Во что они метят? Там же ничего нет.

Эрнест взял ее за руку, они вместе наклонились вперед. Послышался гул самолетов, летящих над городом, залп зениток, потом опять гул машин, изменивших курс. Трудно было понять, что происходит. Так они сидели очень долго, молча, прижавшись друг к другу.

– Пролетели дальше, кажется, – оказал он, нарушая напряженное молчание.

И сразу наступила пугающая тишина. Дом, казалось, затаил дыхание; потом послышался свист, грохот, и стены затряслись. С улицы донеслись крики, звук торопливых шагов.

– Кого-то ранило! – Он привстал, стараясь лучше расслышать.

Эви разразилась рыданиями: – Я не могу больше! Не могу! Боже, помоги мне!

Эрнест обнял ее, притянул к себе. Он сознавал свою, полную беспомощность.

– Не бойся, дорогая!

Он услышал, что Эви шепчет молитву. Как ребенок; она и цеплялась за него, как ребенок, и сердце его растаяло. Но сам он не мог молиться так, как молилась Эви. Он не мог верить, что молитва может отклонить бомбу от намеченного пути. Где ее сбросили, там она и упадет. Самое важное – не падать духом; терпеть, если так суждено; мужественно умереть, если так будет нужно. Для него в этом была вся суть.

Если это конец жизни, думал он, то что же в ней было самого ценного? Конечно, только те минуты прозрения, когда словно срывается завеса и вся житейская шелуха на мгновение кажется преходящей и нереальной. Только в такие минуты человек понимает самого себя, свое внутреннее «я». Аккорд Бетховена, закат солнца, прекрасные просторы полей, восторги любви – вот что вызывает к жизни такие прозрения. Они длятся всего один миг и годами живут в памяти – крупицы золота среди мякины. Ими, а не долготой дней измеряется жизнь человека. Молитва Эви вырывалась из сердца, как мольба ребенка, я для него единственным способом выразить себя были устремления духа.

Сидя под лестницей и не отводя темных глаз от щели в почтовом ящике, Эрнест вдруг понял инстинктом, более глубоким, чем мысль, и недоступным разуму: всякое устремление духа есть молитва. Человек молится так, как подсказывает ему его совесть, его сознание. Он был неспособен просить бога о сохранении жизни, ибо как под градом бомб могла быть исполнена эта просьба? Но о наивысших человеческих достоинствах он мог молиться; и теперь у него было только одно желание: молча, от всего сердца и с глубокой верой Эрнест, впервые со времени детства, в невольном порыве молится о том, чтобы ему было даровано мужество.

Крепче прижав к себе Эви, он смотрел во тьму задумчивыми, полными мысли глазами. Она перестала плакать и беспомощно приникла к его плечу. Долгое время все было тихо. Вдруг шляпа Эрнеста упала с вешалки и покатилась в угол.

Оба вздрогнули и придвинулись ближе друг к другу, глядя во тьму.

– Что это?

– Кажется, моя шляпа. – После некоторого молчания оба засмеялись, и напряжение рассеялось.

– Смотри, не наступи на нее, – сказала Эви, опять входя в роль заботливой хозяйки. – Самая хорошая твоя шляпа.

Шляпа отвлекла их немного и ослабила напряженность ожидания. Эви подняла голову и вытерла глаза; Эрнест чувствовал, что она ему улыбается во тьме. Он освободил затекшую руку и спросил:

– Теперь тебе лучше?

– Да, немножко. Думаю, что все обойдется.

– Я, пожалуй, закурю. – Вспыхнула спилка, осветив ее бледное лицо.

– Подожди, кажется, они возвращаются.

– О чорт! – Он погасил спичку и прислушался.

Опять посыпались бомбы. Звук был такой же, как и вначале, но почему-то не так пугал. Взрывы стали громче, они все приближались, словно быстрые шаги великана.

– Они все ближе. Сейчас бросят сюда.

– Нет, – сказал Эрнест.

И, словно в опровержение его слов, оглушительный, все нарастающий свист пронесся над крышей, и дверь затряслась, будто великан рвал ее с петель. Посуда на буфете зазвенела и попадала на пол, послышались несколько взрывов один за другим, словно яростные удары по живому телу.

– Держись за меня, – сказал Эрнест сквозь стиснутые зубы; но она медленно соскользнула на пол, и ее табурет опрокинулся. Он нагнулся над ней, засветив фонарик, думая о том, что дом, во всяком случае, не обрушился на них. Он не узнал ее лица, так оно изменилось.

– Тебе придется пойти за доктором. Это... Это...

– Но, дорогая моя, как же я тебя оставлю одну?

– Доктора!..

Он остановился в нерешимости, не в состоянии собраться с мыслями. В квартире над ними никого не было; ни друга, ни знакомого, ни соседа поблизости. Она в исступлении крикнула:

– Доктора, дурак! Ступай за доктором! Неужели ты не понимаешь?

– Сейчас, дорогая, иду, – сказал он покорно и, встав, заботливо прикрыл ее своим пальто. Потом надел макинтош и пошел к двери.

– Эрнест!

– Да? – Он вернулся и стал на колени рядом с ней. Из тьмы протянулись ее руки и обвили его шею, и она прошептала, прижавшись к его щеке:

– Прости меня, я не хотела...

– Ничего, дорогая. Я сейчас.

Он закрыл дверь и остановился на крыльце, глядя на город. Небо над горизонтом светилось от зарева пожаров. Над пылающими зданиями ползали, скрещиваясь, конические лучи прожекторов, и их отражения призрачно поблескивали в темных стеклах окон. Разрывы зенитных снарядов усеивали небо миниатюрными молниями, грохот и гул, казалось, сотрясали землю до основания.

Это была картина гибели и ужаса в полном смысле слова, и Эрнест стоял перед ней, словно перед воплощением всего, чем организованное зло могло грозить его духу, – смотрел, меряясь с ним силами. Наконец-то оружие извлечено из ножен, наконец-то разразился бой за вечные истины, бой, в котором его жизнь утратила цену или может утратить в любую минуту. И в нем проснулось мужество, воля к борьбе и победе – неоспоримое доказательство бессмертия.

Он слышал, как самолет с воем спикировал, как защелкала по крышам наудачу пущенная пулеметная очередь. Он прижался вплотную к дверному выступу, прислушиваясь к гулу невидимого бомбардировщика, спешившего укрыться в облаках. У него было такое чувство, что он присутствует при отвратительной хулиганской выходке. Эрнест не мог не верить своим глазам, и все же эта выходка оставалась для него непостижимой. Это, вероятно, и есть немецкая трусость в действии. Губы его искривились. Не часто приходилось ему испытывать такое полное презрение, какое он испытывал сейчас к этому воздушному хулигану.

Он бегом бросился к калитке и свернул на мостовую. Чуть ли не первой он встретил женщину в длинном пальто и широкополой шляпе. Он остановился и окликнул ее.

– Скажите, вы сестра?

– Да. Кто-нибудь ранен?

Только тут Эрнест обнаружил, что задыхается. – Моя жена... налет...

Она, повидимому, поняла, что перед ней стоит молодой супруг и будущий отец. Спокойным голосом прервав его отрывистые и бессвязные объяснения, она словно отмахнулась от его тревоги.

– Хорошо, молодой человек. Ведите меня к ней.

Они вошли в квартиру. Он зажег свет и разглядел свою гостью, – пожилая, румяная, повидимому, знающая свое дело женщина. Они вместе отвели Эви наверх, в спальню.

– Вы не боитесь оставаться наверху, когда такое творится?

– Вот еще! Есть мне когда бояться. Вскипятите воду и посидите внизу, молодой человек. Если понадобится, я вас кликну.

Эрнест стоял на коврике перед камином, совершенно потерявшись от волнения. Потом, влекомый какой-то силой, он подошел к шкафчику, где хранилось виски для мистера Бантинга. Ему довольно часто приходилось слышать о мужьях, которые напиваются допьяна в то время, как их жены рожают, и ему это казалось бессердечным. Однако он налил себе полный стакан и немедленно почувствовал облегчение, хотя чуть не задохся с непривычки. Ему пришло в голову, что если он поднимется наверх, сестра сразу учует запах виски и сделает выводы не в его пользу. Но он, хоть и выпил, а все же не такой, как другие мужья. Поискав кругом, он нашел мешочек с конфетами Эви и положил в рот мятную лепешку, потом закурил папиросу, чтобы заглушить подозрительный запах мяты и постоял, расставив ноги, прислушиваясь к шагам сестры над головой.

В зеркале он увидел свое отражение. Оно тоже прислушивалось, и лицо у него было довольно бледное, как ему показалось. Он долго глядел на него, ища сочувствия. Оно отвечало ему улыбкой на улыбку. Он будет отцом; вот этот, в зеркале, будет отцом. Удивительно! Какое ему дело до ночных налетов? Да ровным счетом никакого, по выражению Эви, что бы ни значил этот «ровный счет». Самолет прогудел над крышей; снаряды зениток с визгом взлетели кверху и разорвались приглушенным грохотом. Он поднял стакан, поздравляя молчаливое отражение в зеркале. С виду порядочный малый, а главное, неглупый, думал про него Эрнест. Но стакан был пуст. Эрнест обнаружил это, сначала поднеся стакан ко рту, а потом подняв его нетвердой рукой к свету. Голова у него слегка кружилась, когда он ставил стакан на стол.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю