Текст книги "Восставшая Луна"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– Грег, дорогой, – сказала Мама, – не забивай нам голову арифметикой. Просто изложи суть дела.

Я попытался сообразить, кого Грег имеет в виду. Тут нужно учесть, что в течение большей части предыдущего года я практически не бывал дома, а если всё-таки добирался до дому, то частенько уже тогда, когда все спали.

Но было ясно, что речь шла о браке, а в нашей семье никто прежде не предлагал заключить нового брака без того, чтобы у других членов семьи не было достаточно времени на то, чтобы внимательно присмотреться к кандидату. По-другому такие дела не делаются.

Оказалось, что я был дураком. Грег помедлил и сказал:

– Я предлагаю Вайоминг Нот.

Говорил же я, что я дурак. Я понимаю технику, а техника понимает меня. Но я ни в коем случае не претендую на то, что я знаю людей.

Когда я стану старшим мужем, – если проживу достаточно долго, – поступлю точно так же, как Дедушка, предоставлю Сидрис заниматься всеми делами. Но тем не менее… Давайте прикинем, Вайо вступила в церковь Грега. Грег мне нравится, более того, я люблю Грега. И восхищаюсь им. Но сколько бы раз вы ни пытались пропустить теологию его церкви через компьютер, ничего, кроме нуля, вы всё равно не получите. Нет никаких сомнений, что Вайо прекрасно знала это – она ведь познакомилась с этой теологией уже будучи взрослым человеком. Я подозреваю, что обращение Вайо означает только то, что ради Дела она была готова на всё.

Но Вайо завербовала Грега ещё до своего обращения. И именно она чаще других ездила на строительство новой катапульты – ей было легче уехать, чем мне или профу. Так что… чему удивляться-то? Удивляться совсем и не стоило.

Мама спросила:

– Грег, у тебя есть причины думать, что Вайо примет наше предложение о её избрании?

– Да.

– Очень хорошо. Мы все знаем Вайоминг, я уверена, что у каждого уже сформировалось о ней определённое мнение. Я не вижу причин затевать обсуждение… если только у кого-нибудь из вас нет желания сказать что-либо. Говорите.

Для Мамы всё это не было неожиданностью. Да и не могло быть. Ни для неё, ни для кого другого, поскольку Мама никогда бы не допустила созыва семейного совета, если бы не была уверена в его результатах.

– Очень хорошо, – сказала Мама, – давайте по порядку. Людмила?

– Я? Все знают, что я очень люблю Вайо. Я – за!

– Ленора, дорогая?

– Ну, возможно, мне удастся уговорить её снова стать чернокожей. Я думаю, что мы замечательно оттеняли друг друга. Её единственный недостаток – то, что у неё волосы светлее, чем у меня. Да!

– Сидрис?

– Я – за. Вайо – наш человек.

– Анна?

– Прежде чем высказывать своё мнение, мне надо кое-что сказать, Мими.

– Не думаю, дорогая, что это так уж необходимо.

– И тем не менее. Я собираюсь, согласно нашим традициям, вытащить это на свет. Так всегда поступала Тилли. В этом браке каждая из жён несёт своё бремя – даёт семье детей. Возможно, для вас будет неожиданностью узнать, что у Вайо уже было восемь детей…

Для Али это явно было неожиданностью. Он вскинул голову, челюсть у него отвисла. Я уставился в тарелку. Ох, Вайо, Вайо. Как же я допустил, что такое случилось? Теперь мне точно придётся заговорить.

А затем до меня дошло, что Анна всё ещё говорит:

– …таким образом, теперь она может иметь своих собственных детей. Операция прошла успешно. Но она очень обеспокоена из-за того, что существует возможность, что у неё снова родится неполноценный ребёнок, хотя, по словам директора клиники в Гонконге, это маловероятно. Мы просто обязаны дать ей почувствовать, как мы её любим, для того чтобы она перестала тревожиться.

– Мы будем любить её, – сказала Мама безмятежно. – Мы уже любим её. Анна, ты готова высказать своё мнение?

– Вряд ли это необходимо, не так ли? Я ездила с ней в Гонконг, я держала её за руку, пока ей восстанавливали трубы. Я голосую за Вайо.

– В этой семье, – продолжала Мама, – всегда придерживались того мнения, что наши мужья имеют право вето. Это несколько необычно, но начало этой традиции положила Тилли, и у нас никогда не было повода пожалеть об этом. Ну, Дедушка?

– Э? О чём ты говоришь, дорогая?

– Мы выбираем Вайоминг, Дедушка. Ты даёшь своё согласие?

– Что? Ну, конечно, конечно! Очень милая малышка. А скажи, что сталось с той симпатичной африканочкой, у неё ещё было похожее имя? Она что, рассердилась на нас?

– Грег?

– Я ведь сам это предложил.

– Мануэль? Ты воспрепятствуешь этому?

– Я? Мама, ты ведь меня знаешь.

– Да. Но иногда задаюсь вопросом, знаешь ли ты сам себя. Ганс?

– А что случится, если я скажу «нет»?

– Ты лишишься нескольких зубов, вот что, – быстро сказала Ленора. – Ганс голосует за.

– Прекратите, милые, – сказала Мама с мягким упрёком. – Избрание – это дело серьёзное. Ганс, говори.

– Да, да. Нам как раз пора завести симпатичную блондинку в этой… Ой-ой!

– Прекрати, Ленора. Фрэнк?

– Да, Мама.

– Али, дорогой? Единогласно?

Лицо юноши стало ярко-розового цвета, и он не смог произнести ни слова. Он только яростно закивал.

Вместо того чтобы назначить мужа и жену, которые разыскали бы нашу избранницу и передали ей предложение, Мама сразу же послала Людмилу и Анну привести Вайо, – оказалось, что она была совсем неподалёку, в салоне «Бонтон».

Это было не единственное отклонение от заведённого порядка. Вместо того чтобы назначить дату и устроить свадебную церемонию, позвали детей, и через несколько минут Грег уже держал открытую книгу, а мы приносили обеты, – и тут наконец-то я понял своей дурной головой, что всё свершалось с такой головоломной скоростью из-за того, что на следующий день мне на самом деле предстояло сломать себе голову.

Это было не что иное, как символическое проявление любви, которое моя семья испытывала ко мне, – символическое, поскольку первую ночь невеста всегда проводила со своим старшим мужем, а вторую и третью ночь мне предстояло провести в космосе. Но в любом случае это было проявлением любви, и когда женщины начали плакать во время церемонии, я обнаружил, что у меня из глаз тоже капают слёзы.

Затем я в одиночестве отправился спать в свою мастерскую. Вайо расцеловала всех и ушла под руку с Дедушкой. Я был ужасно уставшим – последние два дня выдались тяжёлыми.

Я подумал о том, чтобы сделать несколько упражнений, но затем решил, что уже слишком поздно – перед смертью не надышишься. Подумал о том, чтобы позвонить Майку и спросить у него, каковы новости с Терры. И лёг спать.

Не знаю, как долго я проспал, прежде чем до меня дошло, что я уже больше не сплю и что в комнате кто-то есть.

– Мануэль? – донёсся до меня мягкий шёпот из темноты.

– А? Вайо, дорогая, тебе не полагается быть здесь.

– На самом деле мне полагается быть именно здесь, муж мой. Мама знает, что я здесь, и Грег тоже. А Дедушка сразу лёг спать.

– Ох, сколько времени?

– Около четырёх. Пожалуйста, дорогой, можно я лягу в постель?

– Что? О, конечно! – Было кое-что, о чём мне следовало не забыть. – Майк!

– Да, Ман, – ответил он.

– Отключись. Не слушай. Если я тебе понадоблюсь, позвони по семейному телефону.

– Вайо велела мне сделать то же самое. Поздравляю.

Затем её голова опустилась на мою культю, а я обнял её правой рукой.

– О чём ты плачешь, Вайо?

– Я не плачу! Я просто ужасно боюсь, что ты не вернёшься назад.

16

Я очнулся до безумия напуганным и в абсолютной темноте. «Мануэль!» Я не знал, где верх, где низ. «Мануэль, – позвали меня ещё раз. – Проснись».

Я несколько пришёл в себя – это же сигнальное устройство, предназначенное для того, чтобы заставить меня очнуться. Я вспомнил, как лежал, распластавшись, на столе в лазарете Комплекса, уставившись на яркую лампу и слушая чей-то голос, пока в мои вены по каплям вливалось снотворное. Но это было сто лет назад, и с тех пор прошло бесконечное количество времени, наполненное кошмарами, невыносимым давлением и болью.

Я понял, что означает чувство, когда ты не можешь разобраться, где верх, где низ. Мне уже приходилось испытывать такое раньше. Это невесомость. Я был в космосе.

Что пошло не так? Может быть, Майк забыл поставить разрядную точку, отделяющую целые числа от десятых долей? Или уступил тому детскому, что было в его натуре, и сыграл шутку, просто не понимая того, что совершает убийство? Тогда почему, несмотря на то что прошли целые годы боли, я всё ещё жив? А может быть, я уже умер? Было ли нормальным для призрака чувствовать себя таким одиноким и потерянным? Потерянным в нигде.

«Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль!»

– Ох, да заткнись же ты! – прорычал я. – Заткни свою мерзкую пасть.

Запись продолжала прокручиваться, я перестал обращать на неё внимание. Нужно было включить свет. Где же этот вонючий выключатель?

Нет, не требуется целого столетия боли для того, чтобы при ускорении в три g набрать скорость убегания для Луны, – просто так всё это воспринималось. Всего-то восемьдесят две секунды… но это один из тех случаев, когда нервная система человека ощущает каждую из миллисекунд.

Ускорение в три g означает, что селенит будет весить в жуткие восемнадцать раз больше своего обычного веса.

Затем я обнаружил, что эти деятели, у которых вместо мозгов в голове вакуум, не надели мне обратно руку. По какой-то дурацкой причине они сняли её, когда раздевали меня для предполётной подготовки, а я был настолько накачан пилюлями «не беспокойся» и «спи-усни», что у меня не было ни малейшего желания протестовать. И чёрта с два они надели мне её снова, а этот чёртов переключатель находился слева от меня, со стороны пустого рукава моего скафандра.

Следующие десять лет я потратил на то, чтобы одной рукой отстегнуть ремни, затем отбыл двадцатилетний срок, плавая в темноте, прежде чем снова сумел отыскать свою люльку, определить, где у неё изголовье, и, сориентировавшись таким образом, постарался на ощупь отыскать выключатель…

Длина отсека ни по одному из измерений не превышала двух метров. Но в невесомости и полной темноте создавалось впечатление, что по размерам он превосходил Старый Купол. Наконец я нашёл переключатель. Теперь у нас был свет.

Как только вспыхнул свет, объём помещения сократился до размеров, способных вызывать клаустрофобию. Я взглянул на профа.

Судя по всему, он был мёртв. Ну что ж, у него на это были все причины. Я хоть и позавидовал ему, но всё-таки постарался проверить его пульс, дыхание и тому подобное, на случай, если ему не повезло и он ещё не избавился от этих напастей.

Сделать это оказалось чрезвычайно трудно, и отнюдь не по причине моей однорукости. Зерно перед погрузкой, как обычно, прошло сушку и обработку вакуумом, но предполагалось, что в этом отсеке будет поддерживаться давление – никаких особых изысков, просто резервуар, заполненный воздухом.

Предполагалось также, что наши скафандры сумеют в течение двух дней обеспечить поддержание такой жизненно важной функции, как дыхание. Но даже самый лучший из скафандров удобнее всё-таки носить не в вакууме, а там, где есть наружное давление. Как бы там ни было, от меня ожидали, что я сумею оказать помощь своему пациенту.

А я не мог. Не нужно было даже отстёгивать шлем для того, чтобы убедиться, что эта жестянка пропускала воздух, я понял это сразу, по тому, как вёл себя мой скафандр.

У меня, конечно, были с собой лекарства для профа, сердечные стимуляторы и всё такое прочее. Они были в «полевых» ампулах, так что я мог сделать ему инъекцию даже сквозь скафандр.

Но как проверить пульс и дыхание? У него был дешёвый скафандр, того типа, который покупают селениты, редко покидающие поселения. У такого скафандра снаружи нет необходимых датчиков.

Нижняя челюсть у профа отвалилась, глаза неподвижно смотрели куда-то. Мертвец, решил я. Он превысил предел своих возможностей, он сам себя ликвидировал. Я попытался нащупать пульс на его горле, но не сумел сделать это из-за шлема.

Нас снабдили программными часами, что было крайне любезно со стороны того, кто это сделал. Они показывали, что я был без сознания сорок четыре часа с лишним. Всё шло по плану. И через три часа нам дадут хорошего пинка, который выведет нас на парковочную орбиту вокруг Терры. Затем, после того как мы сделаем два витка, на что потребуется ещё три часа, нам предстояло подключиться к посадочной программе – если наземный контроль в Пуне не передумает и сдуру не решит оставить нас болтаться на орбите.

Я напомнил себе, что это маловероятно. Зерно обычно не оставляют в вакууме дольше, чем это необходимо. Зерно в вакууме быстро превращается в попкорн, что не только уменьшает его стоимость, но и может разорвать изнутри саму эту жестянку, как перезревшую дыню. Разве не очаровательная перспектива? И зачем только они оставили на борту зерно? Почему не нагрузили баржу камнями, которым абсолютно всё равно, вакуум там или не вакуум.

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим и ощутить сильную жажду. Я отпил из соски полглоточка, потому что мне совсем не хотелось, чтобы к моменту, когда начнётся шестикратная перегрузка, у меня был полный мочевой пузырь. (Оказывается, мне не стоило волноваться – мне ввели катетер. Но я об этом не знал.)

Когда время было уже на исходе, я подумал, что профу не будет хуже, если я сделаю ему инъекцию препарата, который, как полагалось, должен был помочь ему перенести высокие перегрузки, а затем, после выхода на парковочную орбиту, дам ему сердечный стимулятор – поскольку, судя по всему, ему уже ничего не могло повредить.

Я ввёл ему первое лекарство, а затем, в течение остававшихся в моём распоряжении минут, судорожно попытался вновь пристегнуться ремнями – это с одной-то рукой. Жалко, что я не знал имени моего заботливого друга, – тогда я мог бы обматерить его получше.

Ускорение в десять g при выходе на парковочную орбиту вокруг Терры продолжается 3,26×10⁷ микросекунд; но кажется, что всё это продолжается гораздо дольше, поскольку десятикратная перегрузка означает, что нежному мешку с протоплазмой предстоит весить в шестьдесят раз больше своего привычного веса.

Округляя, получается тридцать три секунды. Но, честное слово, не думаю, что на долю одной из моих прапрабабок в Салеме выпали худшие полминуты, когда её заставили поплясать в петле.

Я дал профу сердечный стимулятор, затем провёл три часа, пытаясь решить, принимать ли мне перед посадкой то же лекарство, что и профу.

Я решил не делать этого. Препарат, который дали мне перед катапультированием, принёс мне вместо полутора минут мучений и двух дней скуки целое столетие жутких кошмаров, – и, кроме того, если уж этим последним минутам суждено стать последними минутами моей жизни, я всё-таки хочу прожить их. Возможно, они будут скверными, но они принадлежат мне и я не собираюсь от них отказываться.

Они и в самом деле оказались скверными. Ощущения от шестикратных перегрузок ничуть не лучше, чем от десятикратных. Четырёхкратные перегрузки тоже не сахар. Затем нам дали ещё один пинок – посильнее. Потом внезапно, на какие-то секунды, вернулось состояние невесомости.

Затем последовал удар о воду, который отнюдь не был мягким и который нам пришлось встретить повиснув на ремнях, а не лёжа на мягких прокладках, потому что в воду мы шлёпнулись вниз головой.

Думаю, что Майк не предвидел дальнейшего: после того как мы с силой влетели в воду, нас выбросило на поверхность, а затем мы тяжело шлёпнулись обратно. После этого мы поплыли раскачиваясь.

Земляные черви зовут это «плаваньем», но оно нисколько не напоминает плаванье в невесомости – вас давит земное тяготение, сила которого составляет один g, то есть вы весите в шесть раз больше обычного, кроме того, вас ещё неприятным образом мотает из стороны в сторону.

То есть очень непонятно мотает… Майк уверял нас, что на Солнце стоит хорошая «погода» и что мы, внутри нашей «железной девы», не подвергаемся ни малейшему риску облучения. Но он и не подумал поинтересоваться погодой в Индийском океане; для посадки барж прогноз был достаточно благоприятным, и он, по всей видимости, посчитал, что этого вполне достаточно, – на его месте я бы решил так же.

Я полагал, что мой желудок пуст, но в мой шлем хлынула такая кислая и отвратительная жидкость, что я отдал бы многое ради того, чтобы не пережить такое ещё раз.

Затем нас перевернуло вверх тормашками, и эта гадость оказалась на моём лице и волосах, часть её попала мне в нос. У земляных червей это называется морской болезнью – один из тех ужасов, к которым они относятся как к чему-то само собой разумеющемуся.

Не буду в подробностях описывать весь долгий период времени, в течение которого нас буксировали в порт. Остановлюсь только на том, что в добавление к морской болезни у меня в баллонах кончился воздух.

Каждый из этих баллонов рассчитан на двенадцать часов – запас, вполне достаточный для того, чтобы его хватило на пятьдесят часов полёта, большую часть которого я провёл без сознания, не занимаясь тяжёлой физической работой. Но, поскольку добавилось ещё несколько часов буксировки, этого запаса оказалось маловато.

К тому времени, когда баржа наконец прекратила движение, я был уже не в том состоянии, чтобы попытаться выбраться из неё.

Хотя кое-что сделать я всё-таки попытался – нас, судя по всему, подобрали, и сперва нас немного покрутило, а потом мы остались висеть на ремнях вниз головой. Это не слишком удобное положение, особенно при силе тяжести в один g, и уж совсем неподходящее, когда вам предстоит а) отстегнуть ремни, б) выбраться из углубления, подогнанного под ваш скафандр, в) достать кувалду, прикреплённую к переборке барашковой гайкой, г) разбить этой кувалдой аналогичные гайки, запирающие аварийный люк, д) пробить себе путь наружу и, наконец, е) вытянуть за собой одетого в скафандр старика.

Я не сумел выполнить даже пункт а), просто потерял сознание, повиснув головой вниз.

Хорошо хоть, что все эти экстренные меры были разработаны на самый крайний случай.

Перед нашим отлётом мы предупредили Стью Ла Жуа, и, незадолго до нашей посадки, были извещены агентства новостей. Очнувшись, я увидел склонившихся надо мной людей и тут же снова потерял сознание. Во второй раз я очнулся уже на больничной койке – лежал на спине, ощущая сильное давление на грудную клетку, тяжесть и слабость во всём теле. Я чувствовал себя не больным, а просто страшно уставшим, избитым и вялым. Ужасно хотелось есть и пить. Над моей кроватью был натянут прозрачный пластиковый полог, который имел какое-то отношение к тому, что у меня не было никаких проблем с дыханием…

Как только я открыл глаза, рядом со мной оказались два человека: с одной стороны хрупкая медсестра-индуска с огромными глазами, а с другой – Стюарт Ла Жуа.

– Привет, дружище, – улыбнулся он. – Как ты себя чувствуешь?

– Я в порядке. Но чёрт возьми! Ну и способ путешествовать!

– Проф говорит, что это был единственный способ. Ну и крепкий же он старик!

– Погоди-ка! Проф говорит? Проф умер.

– Ничего он не умер. Он, конечно, не в самой лучшей форме – мы поместили его на пневматическую кровать и наблюдаем за ним круглосуточно. К тому же к нему подсоединено столько проволочек от всяких приборов, что ты и представить не можешь. Но он жив, и он сможет выполнить свою работу. Он не слишком переживает по поводу этого вашего путешествия, говорит, что просто ничего не помнит. Заснул в одном госпитале, проснулся в другом. Я-то считал, что он был не прав, когда не позволил мне прислать за вами корабль, но оказалось, что он не ошибся – рекламу вы получили сногсшибательную.

– Ты говоришь, что проф не позволил тебе прислать корабль? – сказал я медленно.

– Правильнее было бы сказать, что это не позволил сделать председатель Селен. Мани, разве ты не видел депеш?

– Нет. – Было слишком поздно возмущаться, теперь уже ничего не изменишь. – В последние дни я был страшно занят.

– Вот это верно! Здесь то же самое, я уже и не помню, когда мне в последний раз удалось подремать.

– Ты говоришь как селенит.

– А я и есть селенит, Мани, ты даже не сомневайся. Но сестричка уже косо на меня смотрит.

Стью подхватил её и развернул. Я решил, что он так до конца и не стал селенитом. Но медсестра не стала возмущаться.

– Иди, поиграй где-нибудь в другом месте, милая, а я через несколько минут верну тебе твоего пациента – ещё тёпленьким.

Он закрыл за ней дверь и вернулся к моей постели.

– Адам оказался прав – этот способ путешествия не только принёс вам хорошую рекламу, но и оказался гораздо безопаснее.

– Рекламу – возможно. Но безопаснее? Давай не будем говорить об этом.

– Именно безопаснее, старик. Вас ведь не сбили. Хотя они на протяжение двух часов точно знали, где именно вы находитесь – такая большая и жирная мишень. Они никак не могли решить, что именно им делать. Они не успели выработать линию поведения. Даже не рискнули пойти на то, чтобы вы приземлились вне графика. Все выпуски новостей были забиты сообщениями о вас. У меня уже были готовы материалы в вашу поддержку, оставалось только подождать подходящего момента. Теперь они не осмелятся и пальцем вас тронуть – вы теперь популярные герои. А если бы я стал дожидаться возможности зафрахтовать корабль, чтобы доставить вас сюда… Ну, не знаю. Нам, возможно, приказали бы оставаться на парковочной орбите; а затем вас – и меня, наверное, – взяли бы под стражу. Ни один шкипер не стал бы лезть под ракетный залп, сколько бы ему ни заплатили.

Но позволь мне вкратце сообщить тебе, что тут происходит. Вы оба являетесь гражданами Народного Директората Чад – это лучшее, что мне удалось сделать, времени-то почти не было. К тому же Чад признал Луну. Мне пришлось подкупить одного премьер-министра, двух генералов, нескольких племенных вождей и министра финансов – недорого, если учесть, в какой спешке мне пришлось действовать. Мне пока не удалось добиться для вас дипломатического иммунитета, но надеюсь, что ещё сумею это сделать до того, как вы покинете больницу. Сейчас они не решаются даже арестовать вас; они никак не могут придумать, какое обвинение вам можно предъявить. Снаружи выставили охрану, но это просто так – для «обеспечения безопасности», и это даже к лучшему, иначе здесь была бы уже тьма репортёров, тычущих микрофонами вам в лицо.

– Ну и в чём же нас обвиняют? Я имею в виду, что им известно о нас такого, в чём они могут нас обвинить? В нелегальном въезде?

– Даже в этом они не могут вас обвинить. Тебя никогда не привлекали к суду, и у тебя есть Панафриканское гражданство, которое ты унаследовал от одного из своих прадедов. Не подкопаешься. Что же касается профессора де ля Паза, то мы откопали доказательства того, что он получил натурализацию в качестве гражданина Чада сорок лет назад, подождали, пока чернила высохнут, и предъявили эту бумагу. Вас нельзя обвинить даже в том, что вы незаконно находитесь на территории Индии. Они не только сами посадили здесь баржу, хотя им было известно, что вы находитесь на её борту, но, помимо этого, чиновник службы контроля крайне любезно, и за очень небольшую взятку, поставил печати в ваших девственно чистых паспортах. К тому же высылка профа уже больше не действительна, поскольку правительства, приговорившего его к ссылке, больше не существует – к такому решению пришёл компетентный суд, и это обошлось мне дороже всего.

Вернулась медсестра, сердитая, как кошка, у которой посмели тронуть котят:

– Лорд Стюарт… вы обязаны дать моему пациенту отдохнуть.

– Сейчас, сейчас, моя дорогая.

– Так ты лорд Стюарт?

– Правильнее было бы «граф». Кроме того, у меня есть ещё некоторые несколько сомнительные притязания на то, что я являюсь одним из Макгрегоров. Голубая кровь иногда оказывается довольно полезной. Люди не стали счастливее с тех пор, как отказались от монархического правления.

Уходя, он похлопал медсестру по заду. Вместо того чтобы завизжать, она завиляла бёдрами и, улыбаясь, подошла ко мне. Когда Стью вернётся на Луну, ему придётся последить за своими руками. Если он туда вернётся.

Она спросила меня, как я себя чувствую. Я сказал, что всё в порядке, только я голоден.

– Сестра, вы не видели среди нашего багажа протез руки?

Когда моя рука номер шесть оказалась пристёгнутой на место, я почувствовал себя гораздо лучше. Я хотел взять с собой именно эту руку, и ещё руку номер два, и руку «для публики», решил, что для путешествия этого хватит. Рука номер два, по всей видимости, осталась в Комплексе. Но ничего, рука номер шесть годится почти для всех случаев, а если учесть, что у меня ещё и рука «для публики», то я прекрасно обойдусь.

Два дня спустя мы уехали в Агру, чтобы передать наши верительные грамоты Федерации Наций. Я плохо себя чувствовал, и дело было даже не в силе земного притяжения – я вполне наловчился управляться с креслом на колёсиках и мог даже пройтись немного своими ногами, но только не на публике.

У меня была ангина, которая только благодаря лекарствам не переросла в воспаление лёгких, а ещё я страдал от поноса и от воспаления кожи на руках, которое распространилось до самых ног, – всё было в точности так же, как во время моей предыдущей поездки на Терру, дыру, являющуюся рассадником всяких болезней.

Мы, селениты, просто не понимаем того, как нам повезло, что мы живём в месте, где соблюдается режим жесточайшего карантина, где практически нет паразитов и где, если необходимо, мы в любой момент можем провести вакуумную стерилизацию. А может быть, нам и не повезло, поскольку у нас практически нет иммунитета, а иногда оказывается, что он очень даже нужен.

Тем не менее я не стал бы меняться с жителями Терры. До того как я впервые побывал на Земной стороне, я даже не слышал слова «венерический» и всегда думал, что простуда – это когда у шахтёров, добывающих лёд, мёрзнут ноги.

Кроме того, у меня была и другая причина, чтобы не чувствовать оптимизма. Стью передал нам сообщение от Адама Селена, в котором было зашифровано другое послание – оно было запрятано так, что его не смог бы прочесть даже Стью, – в этом послании сообщалось, что наши шансы упали до одного из ста. Интересно, зачем же мы тогда предприняли это рискованное, сумасшедшее путешествие, если после него наши шансы стали только хуже? Да и знал ли Майк в действительности, какие у нас шансы?

Но проф не казался обеспокоенным. Он беседовал с целыми взводами репортёров, улыбался для бесчисленных фотографов, делал заявления, говоря всему миру, что питает огромное доверие к Федерации Наций, что нисколько не сомневается в том, что наши справедливые требования будут признаны, и что ему хотелось бы выразить благодарность организации «Друзья Свободной Луны» за их неоценимую помощь в деле донесения до всех честных людей Терры правды о нашей маленькой, но отважной нации. Организация «ДСЛ» состояла из Стью, сотрудников одной фирмы, которая специализировалась на обработке общественного мнения, нескольких тысяч хронических любителей подписывать любые петиции и толстой пачки долларов Гонконга.

Меня тоже пытались фотографировать, и я пытался улыбаться, но от ответов на вопросы старался уклониться, указывая на своё горло и издавая хриплые звуки.

В Агре нас поселили в роскошных апартаментах отеля, который некогда был дворцом магараджи (и всё ещё принадлежал ему, несмотря на то что Индия считалась социалистической). Нас продолжали всё время фотографировать и постоянно брали у нас интервью – я не осмеливался встать с кресла на колёсиках даже для того, чтобы сходить в туалет, поскольку проф категорически запретил мне фотографироваться в вертикальном положении.

Он же всё время проводил или в постели, или на носилках – постельные ванны, подкладные судна и всё такое прочее – не столько потому, что для любого селенита так было и безопаснее да и легче, сколько для фотографов. Ямочки на его щеках и его замечательная кроткая и убедительная личность постоянно появлялись на сотнях миллионов видеоэкранов и бесконечном количестве всё новых и новых фотографий.

Но в Агре, несмотря на всё его личное обаяние, мы так ни к чему и не пришли. Профа принесли в офис Большой Ассамблеи – меня туда не пустили, – где он сделал попытку вручить свои верительные грамоты посла при Федерации Наций и будущего сенатора от государства Луна, – его отослали к Генеральному Секретарю. В офисе Секретаря его помощник уделил нам целых десять минут, после чего сказал, что может принять наши верительные грамоты, «не признавая каких-либо прав и не принимая на себя никаких обязательств». Грамоты были направлены в Комитет по Аккредитации – там их положили под сукно.

Я беспокоился. Проф читал Китса. Баржи с зерном продолжали прибывать в Бомбей.

По поводу последнего я нисколько не сожалел. Когда мы улетали из Бомбея в Агру, мы поднялись ещё до рассвета и выехали в аэропорт до того, как город начал просыпаться. У каждого селенита есть своя нора, у кого-то роскошное, хорошо оборудованное жильё вроде туннелей Девисов, у кого-то дыра, каменные стены которой ещё не просохли после бурения; кубические метры для нас не проблема, и не будут проблемой ещё много столетий.

Бомбей же напоминал пчелиный улей. Мне сказали, что свыше миллиона его жителей не имеют другого дома, кроме кусочка тротуара. Семья может заявить о своём праве (и передавать это право по наследству, поколение за поколением) спать на участке тротуара, длиной в два и шириной в один метр, перед входом в какую-нибудь лавчонку. На этом участке спит целая семья, то есть мать, отец, дети, а может быть, и бабушка. Я бы ни за что не поверил, если бы не увидел своими глазами. На рассвете в Бомбее все дороги, тротуары и даже мосты покрыты сплошным ковром человеческих тел. Чем они занимаются? Где они работают? Что они едят? Выглядели они так, словно вообще ничего не едят. У них все рёбра можно было пересчитать.

Если бы простейшая арифметика не убедила меня в том, что нельзя до бесконечности отсылать вниз корабли с органическими веществами и ничего не получать взамен, я бы просто бросил всё это дело. Но… бзавнеб! «Бесплатных завтраков не бывает», ни в Бомбее, ни на Луне.

Наконец мы были приглашены на встречу с Комитетом по Расследованию. Это было совсем не то, чего добивался проф. Он требовал проведения публичного сенатского слушанья, которое происходило бы перед объективами видеокамер. А это заседание имело только то отношение к камерам, что его само можно было считать «камерным», так как оно было закрытым. Не абсолютно закрытым, поскольку у меня с собой было миниатюрное записывающее устройство. Но никаких видеокамер не было. И уже через две минуты проф понял, что сей комитет на деле состоит из тех, кто занимал высокие посты в Администрации Луны, и их прихлебателей.

Это тем не менее давало шанс договориться, и проф повёл переговоры таким образом, словно считал, что у них есть достаточно власти для того, чтобы признать суверенитет Луны, и достаточно доброй воли для того, чтобы сделать это. Они же в свою очередь относились к нам как к чему-то среднему между гадкими детишками и преступниками, которым они должны определить меру наказания.