Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

45

Они гонят по автостраде, и, особенно после того как бабушка едва не сшибла зеркало обгоняющему их такси, Эйдин то и дело вспоминает растущее папино убеждение, что у Милли Гогарти пора бы отобрать ключи от машины. Одной рукой Эйдин держится за ручку дверцы, а другой стирает из телефона все новые и новые свидетельства нарастающей паники родителей, безуспешно пытающихся ее найти. Вот только что от папы:

«СЕЙЧАС ЖЕ ПОЗВОНИ МНЕ ГДЕ ТЫ»

Капслок не так смущает Эйдин, как вопиющее отсутствие пунктуации. Папа не из тех, кто способен просто забить на грамматику – он помнит о ней в любых обстоятельствах. А это значит, что сейчас обстоятельства абсолютно из ряда вон выходящие.

В Маргите Эйдин не сразу сдалась под напором бабушкиных доводов. Мама с папой – так начала бабушка – совсем не дают Эйдин принимать самостоятельные решения. Верно? Еще бы. Они вообще обращаются с ней как с маленькой, правда? А ведь ей уже шестнадцать. В свое время бабушка знала девушек, которые в этом возрасте уже чуть ли не замуж выходили. Такая назойливая опека совершенно неприемлема – уж она-то, бабушка, понимает это как никто. С ней ведь точно так же обходятся: то лгут ей о несуществующей сделке с полицией, то засовывают в этот дом ужасов, где «клиенты» один за другим дуба дают, а кто еще живой, тот или бред несет беспрестанно, или собирает какие-нибудь дурацкие безделушки. Так может, Эйдин пора уже иметь собственное мнение в каких-то вопросах? Ума у нее для этого более чем достаточно, в этом бабушка уверена.

Все это звучало как-то неубедительно. Потом бабушка сказала, что есть шанс найти Шона, хотя, добавила она, он мог быть и в курсе мошенничества.

– Не думаю, – возразила Эйдин. – Не может такого быть. Но все равно, он же не хочет меня видеть.

– Откуда ты знаешь?

В конце концов бабушка подняла на нее глаза раненого оленя и проговорила нарочито слабым голосом, что и возымело действие:

– Думаю, одна я не справлюсь.

В комнате стало тихо: Эйдин, сраженная бабушкиной беспомощностью, уже начала представлять, как бежит из Дублина, где проблемы наступают на нее со всех сторон, на время, конечно, садится в самолет и летит в Америку. Она никогда не была в Америке.

– Мы ведь улетим самое большее на несколько дней, – продолжала бабушка, – только чтобы сходить в полицию, понимаешь, а твоим маме и папе я потом скажу, что это была моя идея.

– Но мы же даже не знаем, где они. Это просто смешно! До сих пор мы считали, что они в Нью-Йорке.

– Да что им там делать? Это была очередная ложь – просто потому, что все самые крупные больницы в Нью-Йорке. – Бабушка встала посреди гостиной и потрясла в воздухе коричневой багажной биркой, которую стащила у Сильвии несколько недель назад. – Домой она уехала, Эйдин, я даже не сомневаюсь. Сидит сейчас, наверное, в ресторане «Мишлен», три звезды, и уписывает свой ужин в… – Она щурится, пытаясь получше разглядеть бирку. – Что тут написано?

– Клируотер.

– Вот в Клируотере она сейчас и есть. Привет и наилучшие пожелания!

– Ну, не знаю, – сказала Эйдин. – Это как-то чересчур. Это безумие. И у меня и так уже полно неприятностей.

– Вот именно! – Бабушка похлопала ее по рукам, словно считая, что разговор окончен. – Как раз у всех будет время остыть. И, в конце концов, что тебе терять?

* * *

Первая задача заключалась в том, чтобы отыскать ключи от бабушкиной машины, которые Эйдин обнаружила на том самом крючке, на котором им и полагалось висеть. Таким образом, Эйдин уже доказала свою незаменимость. Потом началась суматоха со сбором вещей и выковыриванием жалких остатков бабушкиных наличных из треснувших мисок, карманов штанов с начесом, кошельков, две двадцатки нашлись даже в морозильной камере. В общей сложности они насчитали около трехсот евро – плюс кредитка, которую бабушка когда-то взяла, чтобы купить в кредит пылесос.

Но сейчас, пока они едут в аэропорт, чтобы самовольно отправиться в заграничное путешествие, у Эйдин еще есть время подумать. В конце концов, одно несомненно: после такого на нее наверняка обрушится невообразимая лавина дерьма, даже если бабушка и правда согласится ее прикрыть.

«ГДЕ ТЫ ПОЗВОНИ»

Звонок от мамы, за ним второй, третий, и еще, и еще… Эйдин колеблется: если она сейчас откажется от этой авантюры, это ей все же как-то зачтется. Она бросает взгляд на папину маму: та крепко сжимает руль и глядит на дорогу. Сама Эйдин вот-вот описается от страха, а у бабушки вид совершенно бесстрашный.

Они бросают «Рено» на долгосрочной стоянке. Сколько же он теперь там простоит? Проходя через автоматические двери, бабушка выбрасывает корешок парковочного талона в корзину. Эйдин не может понять (а спрашивать не решается), что это может значить.

– Быстрее всего здесь можно проскочить на инвалидном кресле, – объявляет бабушка таким тоном, будто ей не привыкать проделывать подобный трюк.

Раздобыв кресло, Эйдин катит бабушку мимо гигантской очереди прямо к билетной кассе. Бабушка рассчитывает потратить на билеты неиспользованный кредит за свою отмененную поездку, но процедура оказывается слишком сложной, а времени у них нет. Делать нечего – она извлекает из глубин своего декольте кредитку, и красноватая кожа у нее на груди собирается в складки, словно кузнечные мехи. Им везет: они успевают купить (по астрономической цене) билеты на ближайший рейс – последний рейс во Флориду, на который уже вот-вот начнется посадка.

Эйдин везет бабушку мимо гигантских толп шумно ссорящихся, уже до смерти утомленных путешествиями семейств. С посадочными талонами в руках они становятся в VIP-очередь на досмотр, и служащий аэропорта обыскивает бабушку, а та, наслаждаясь таким вниманием, безостановочно сыплет комментариями, словно не замечая очевидного дискомфорта своего неулыбчивого совратителя. Нечего и говорить, что Эйдин при виде всего этого мучительно краснеет от неловкости.

Она уже и забыла, как часто за бабушку приходится краснеть.

И все же это… почти весело. Проходить через терминал, проверять и перепроверять на мониторах время посадки и номер выхода – не изменились ли (бабушка, с важным видом восседающая в кресле, ничего не понимает в правилах работы аэропорта), держать в руках посадочные талоны (бабушка наверняка посеяла бы их где-нибудь между справочным окошком и женским туалетом) вместе с бумажником, где лежит весь их пугающе скудный запас наличных. Даже подростку понятно, что трехсот фунтов хватит ненадолго.

И все-таки… На ходу бабушка то и дело машет рукой каким-нибудь ребятишкам, и на любой бегущей дорожке люди чудесным образом расступаются перед ними. У бабушки свой способ взаимодействия с миром, пусть даже он явно готов списать ее в утиль, и Эйдин уже начинает этим восхищаться. «Фантастика», – думает она.

«ПОЖАЛУЙСТА ПОЗВОНИ КАК ТОЛЬКО ПОЛУЧИШЬ Я ВОЛНУЮСЬ»

Они уже входят в огромную, недавно заново отделанную зону дьюти-фри, где их попутчики под бабушкино громогласное неодобрение в каком-то безумном раже хватают все подряд: ароматизированные лосьоны для тела, хрустальные вазы, огромные упаковки шоколадных конфет, чехлы для сотовых телефонов, все в зигзагообразных полосках, кошельки с овечками, фарфор, сплошь расписанный трилистниками. Бабушка на все это только фыркает и показывает на холодильные витрины рыбного магазина.

– Во Флориде такого не найдешь, – говорит она, выбирая вакуумную упаковку с копченым лососем.

– Во Флориде нет рыбы?

Стоя за спинкой бабушкиного кресла, можно закатывать глаза сколько хочешь.

– Ирландской нет, птенчик.

– Бабушка, – говорит Эйдин, – где же мы будем это есть? Может, там и кухни не будет?

Эйдин видит бабушкино лицо, и ей тут же хочется забрать свои слова обратно. Она вовсе не хочет ее обижать, просто ей пока трудно представить себе их ближайшее будущее. Мотель? Высотное здание? Палатка на пляже? Для Эйдин Флорида – пестрая мешанина фантазий, порожденных бесконечными голливудскими фильмами и интернетом. С таким же успехом это может быть Лос-Анджелес, Сан-Диего или Атланта. Фастфуд, обросшие щетиной серферы в гидрокостюмах, открывающих грудь ровно настолько, насколько нужно, Диснейленд, оплывшие мужики с золотыми цепями и непременным ящиком пива поблизости, оплывшие тетки в теннисных козырьках, с поясными сумочками неоновых расцветок. Что они с бабушкой будут делать после посадки? Угонят инвалидное кресло и будут изображать детективов в Клируотере? Забронируют номер и будут питаться копченой рыбой, пока не исчерпают свои жалкие денежные резервы?

– Ладно, бери, – говорит Эйдин. – Съедим в гостинице, да?

– Ах ты моя зайка.

– А как насчет сосисок? Можно еще вот эти взять.

– Не беспокойся, я уже взяла.

– Ты положила сосиски в ручную кладь?

– Нет! Кто же кладет сосиски в сумочку, что ты, дружочек.

– Я знаю, бабушка. Но в багаж их тоже нельзя класть. Во-первых, это просто неприлично. Нельзя же…

– Если честно, меня больше беспокоит ветчина.

– Может, ты и яйца взяла, бабушка? Зажарим яичницу перед выходом на посадку.

Бабушка смотрит на нее, вывернув шею и улыбается.

– Ну прямо вылитый отец.

В неласковом свете казенных ламп бабушкины глаза светятся теплотой, но они совсем провалились в бездонные глазницы, которые Эйдин всегда казались самой характерной чертой бабушкиного лица. Какая же она уже старая.

 
Сумасбродную старую даму
Укротить все желали упрямо…
 

– Эйдин, послушай меня… Ты слушаешь?

– Скоро объявят посадку, лучше не задерживаться.

– Сейчас пойдем. Но послушай: пока что нельзя разговаривать ни с мамой, ни с папой. Нужно протянуть время. Вот устроимся там, тогда и сообщим им, что с нами все в порядке. Хорошо? Сейчас важно не навести их на след, понимаешь? Так что никаких сообщений, никаких звонков. Иначе твой отец из штанов выпрыгнет. Первым же самолетом рванет во Флориду, и тогда наша песенка спета, как говорится.

– Не рванет.

– Рванет, дружочек. Ты же его знаешь. Мигом примчится и вернет нас домой, можешь не сомневаться.

– Не примчится, – говорит Эйдин. – Не сможет.

– Еще как сможет.

– Я сделала кое-что ужасное.

– Что, рыбьих глаз ему в кофе подсыпала?

Эйдин смотрит на бабушку. Ей хочется откусить ей голову. Выцарапать глаза.

– Это не смешно.

– Ну прости, детка. Ты права. Прости. Меня занесло.

– Это вообще ни разу не смешно!

Бабушка виновато опускает голову, Эйдин занимает свое место за спинкой кресла, и они молча катят к стойке. Тут же она обнаруживает, что долго сердиться на бабушку почему-то не получается. Да, ее бестактная шутка ударила по больному, но ведь Эйдин и сама хороша, так что, можно считать, получила по заслугам. В конце концов, она ведь и правда уложила женщину в больницу ни за что ни про что. Наделала Дел.

– С ней все будет в порядке, – говорит бабушка, отсчитывая кучу мелких монет. – Она поправляется, ты же помнишь? Состояние стабильное. – Там, в Маргите, Эйдин согласилась лететь в Америку только после того, как бабушка, выдав себя по телефону за директора Миллбернской школы, выяснила, что Бликленд уже лучше. – Стабильное – это же хорошо.

– Тебе так прямо и сказали?

– В точности.

Они расплачиваются за рыбу и идут к своему выходу. Уже перед самой посадкой Эйдин понижает голос, хотя рядом никого нет, да никому и не интересны их разговоры, наклоняется к бабушке и шепчет ей на ухо о том, куда спрятала отцовский паспорт.

46

Отрезок реки, где она протекает через Миллбери, с дороги не виден. Кевин сворачивает в заросшую сорняками рощицу, из-под лохматых кустов тут и там выглядывает то упаковка от презерватива, то раздавленная пивная банка. Кевин доходит до конца длинной, скрытой от глаз тропинки и вскоре обнаруживает, очевидно, то самое излюбленное место девочек. Они оставили после себя целую кучу явных улик: окурки, пустой спичечный коробок, смятые банки из-под газировки. Кевин без особого воодушевления окликает Эйдин, но уже понимает, что ее здесь нет: это место кажется давно заброшенным. Он плюхается на землю и прислоняется спиной к большому камню. Там, в «Фэйр», Роуз Берд грозилась его закопать – выпад не только злобный, но и нелепый. Он только что потерял дочь – буквально и жену – фигурально выражаясь. Его профессия скоро будет никому не нужна. Его вклад в семейный бюджет сейчас равен нулю. А писательская карьера, о которой он некогда мечтал? Когда он последний раз писал что-то, помимо описаний диет знаменитостей или содержимого сумочки от кутюр какой-нибудь инженю?

Куда его еще глубже закапывать?

Телефон звонит. Снова, уже в который раз за сегодняшний день, Кевин сбрасывает звонок из «Россдейла». С одной стороны, он пытается уверить себя, что Эйдин жива и здорова. Просто убежала куда-нибудь поплакать или отправилась домой. Но другая, более глубинная часть его «я», та, что владеет любым родителем с младенческого возраста его детей, обмирает от ужаса и вызывает в воображении самые дикие картины: Эйдин ранена, без сознания, ее похитили, изнасиловали, она умирает, она уже умерла.

Перед ним густая гряда леса, серебристая березовая рощица и дикие заросли кустов. На другом берегу появляется какой-то мужчина. Сначала Кевину кажется, что это просто пьяный: он ковыляет, путаясь в своем плаще и шатаясь – растрепанный, жалкий. Но полоска бледной кожи между подолом плаща и ботинками – а потом удается разглядеть и ремень – говорит Кевину все, что нужно знать. Он вскакивает, выпятив грудь и задыхаясь от злости.

– Эй! – орет он.

Этот крик производит эффект почти комический. Мужчина весь съеживается, словно от удара, а затем разворачивается и удирает – так быстро и ловко, что Кевин не успевает израсходовать свой запас адреналина, и он пропадает даром. Страх вновь поднимает голову, а вместе с ним и все воображаемые несчастья, и его собственные демоны-близнецы – раскаяние и чувство поражения. Не в силах справиться с этим, Кевин запрокидывает лицо к небу и кричит от бессильной тоски.

47

Милли разглядывает ламинированную карточку с хитроумными схемами действий в случае аварийной посадки. Целая семья в спасательных жилетах с довольно веселыми лицами съезжает в океан по гигантскому желтому надувному матрасу, так и слышишь их восторженные возгласы «у-и-и!». Милли сует карточку обратно в кармашек на спинке сиденья, вслушивается в поток объявлений, звучащих откуда-то сверху, и узнает, что отключение или повреждение датчиков дыма в этом самолете запрещается федеральным законом. Это напоминает ей о пачке сигарет, лежащей в сумочке. Она нашла их еще в Маргите – роскошную, еще даже не распечатанную, бордовую с золотом пачку. Эта находка кажется ей знаком: очевидно, мироздание хочет дать ей некоторое послабление. «Делай что хочешь, – как бы говорит оно, – и разрешения не спрашивай». Неужели это действительно было всего несколько часов назад? Удивительно, как это один день может оказаться таким насыщенным, а другой – таким пустым.

Сразу после взлета их здорово трясет, и при каждом толчке турбулентности Милли борется с приступами синдрома Туретта – ей хочется без конца повторять вслух: «Твою мать, твою мать, твою мать!» Внучке она этого страха, конечно, старается не показывать, но Эйдин все равно ни черта вокруг не замечает. Блаженно неуязвимая для осознания собственной смертности, она сидит в своих фиолетовых наушниках и смотрит какую-то кровавую белиберду с бесконечными взрывами, летящими по воздуху трупами и стрельбой, с планетами и городами, разрушающимися за доли секунды. Милли тихонько берет свою сумочку и вскоре уже, щелкнув замком на хлипкой дверце в туалете, закуривает сигарету. Ах! Она с наслаждением чувствует, как легкие наполняются дымом. Просто упивается этим ощущением. Придя в себя, она видит, что тесная комнатка полна дыма. Но тревожного сигнала пока не слышно, и никакой сотрудник ФБР в туалет не ломится. И датчика, кстати, нигде не видно. Все это чепуха, как она и подозревала. Кому может помешать маленькая старушка с сигаретой.

Несмотря на всю ее браваду в аэропорту, стоило ей мельком заглянуть в кабину, похожую на космическую станцию, как она поняла: за долгие годы, что прошли с того дня, как она в последний раз ступила на борт самолета, она стала бояться летать. Пусть статистическая вероятность авиакатастрофы примерно равна вероятности того, что во время невинного заплыва на рассвете тебе откусит ногу гигантская белая акула, – все равно Милли не может не думать о том, не рухнет ли этот самолет в один прекрасный момент… а семь часов – огромный срок в ожидании такого бедствия, целая зияющая пропасть, ежесекундно грозящая гибелью. Как и большинство ее попутчиков, Милли понятия не имеет, что за сила держит эту стальную громадину в воздухе. Она просто села в эту штуку – сознательно не желая ни о чем думать, или по глупости, или в надежде на лучшее. Постойте-ка, думает она, кажется, тут все дело в том, как воздух скользит под крыльями… или над крыльями?

Услышав стук, Милли вначале не отзывается. Стук становится настойчивее, и тогда она кричит:

– Придется подождать! Расстройство желудка!

У кого не пропадет охота сюда соваться после таких пикантных подробностей? Докурив, Милли бросает окурок в лужицу дезинфицирующей жидкости в унитазе и смотрит, как он крутится и исчезает в водовороте. Затем тщательно моет руки, чего вообще-то обычно не делает: современное помешательство на гигиене и бактериях, как и другие современные помешательства, кажется ей абсурдным.

Когда Милли Гогарти выходит из туалета, следом выплывает довольно заметное облачко дыма. Прямо перед ней стоит встревоженная стюардесса с тугим узлом на затылке. Темные волосы по краям обрамляют неестественно рыжую сердцевину – будто ядро кометы. Милли кивает стюардессе и идет мимо.

– Эй, погодите-ка. Что вы там делали? – Стюардесса (на ее табличке написано «Карен») принюхивается. Ну и лицо у нее! – Вы сейчас…

С ума сойти!

– Вы курили?

Что-то в голосе Карен напоминает Милли Сильвию Феннинг. Дело не только в том, что эта женщина тоже американка: странная, не ирландская манера выделять интонацией совсем не те слова режет ее дублинский слух. Милли обмирает. Что сказать? Но тут же соображает: лучше совсем ничего не говорить. Притвориться немой. Правда, она тут же с тревогой думает: а как же изобразить немоту? Вот глухоту было бы легче, если бы только она знала пальцевую азбуку.

– Мэм? – Карен удерживает Милли за руку. – Вы сейчас курили там?

Напротив открывается дверь другого туалета, и из него выходит молодой парень в одних носках (это в общественном-то месте!). Из-под грязной серой футболки свисает неприглядный, словно бы полупрозрачный живот. Парень принюхивается, поглядывает на них с некоторым любопытством и уходит, пробормотав: «Во дают!»

Милли прикладывает к губам скрещенные пальцы. Карен, не обращая на это внимания, входит в туалет и видит висящие в воздухе клубы дыма.

– Ну, елки… – вырывается у нее. – Не двигайтесь.

При виде такой реакции Милли чувствует, как в сердце вползает настоящий ужас. В воображении тут же возникают пренеприятные картины: ее вытаскивают из самолета, волокут по трапу. На нее надевают наручники, ее арестовывают, допрашивают, обыскивают, штрафуют, сажают в тюрьму, депортируют… Начав представлять себе все это, Милли уже не может остановиться. Вряд ли она еще когда-нибудь решится отправиться в такую поездку. Еще один пункт в ее постоянно пополняемом списке «не»: никогда не ездить за границу, никогда не вступать ни в какую команду, никогда не браться нянчить младенцев, никогда не делить ни с кем постель. А с ней ведь еще Эйдин. Ее тоже депортируют? Эта мысль кажется невыносимой.

Сейчас, когда они уже в пути!

Карен обшаривает глазами крошечную кухоньку у них за спиной, и ее взгляд останавливается на красном телефоне, висящем на стене.

– Бабушка?

В довершение всего в проходе появляется Эйдин.

Наушники висят у нее на шее, как близнецы-детеныши какого-нибудь млекопитающего, и из них доносится мелодия поп-песни.

– Это моя бабушка, – говорит Эйдин. – Что-нибудь случилось?

– Ваша бабушка?

Эйдин вопросительно смотрит на Милли.

– Она долго не возвращалась, я уже начала беспокоиться.

– Она может говорить?

– Да, конечно, может! Бабушка?..

Милли пытается внушить ей: «Будем делать вид, что я немая», но Эйдин только смотрит озадаченно.

– В общем, я только что застала ее за курением в туалете. По сути, это нарушение сразу трех законов. – Лицо у Карен краснеет. – Стойте здесь, – приказывает она и снова делает шаг к телефону.

Когда появилась Эйдин, Милли почувствовала неожиданное облегчение: все-таки поддержка. Но куца там – достаточно взглянуть на нее. Плечи еще совсем детские (и Милли с болью понимает: она только что взвалила на эти плечи еще одну тяжелую ношу). На тонком запястье широкая полоска плетеных браслетиков из резинок. Футболка с надписью: «Ламы не любят драмы» и нарисованной ламой. Все это яснее ясного говорит о том, что перед ними всего лишь легкомысленный подросток.

– Подождите, не надо! – кричит Эйдин. – Вы не понимаете. Моя бабушка… – Эйдин оглядывается на Милли. – Скажи что-нибудь!

Милли в ответ делает единственное, что приходит ей в голову, а именно – подмигивает. Это едва заметный и, однако, рискованный жест. Но, к счастью, взгляд Карен все еще прикован к ее внучке.

– Моя бабушка, она… – говорит Эйдин, корчит бессмысленную рожу, закатывает глаза и крутит пальцем у виска: жест, на всех языках обозначающий слабоумие. – Она не в себе.

– Вы хотите сказать, что у нее болезнь Альцгеймера или что-то в этом роде?

– Да.

«Недурно», – думает Милли, однако врет Эйдин не очень убедительно. В глаза почти не смотрит, и щеки у нее так и пылают – этот огненно-красный ирландский румянец невозможно скрыть.

– На нее иногда находит, она убегает и выкидывает такие штуки. Она, должно быть, забыла, где находится. – Эйдин ласково кладет руки Милли на плечи. – Это я, бабушка. Ты же меня помнишь, да? Я Эйдин, дочь Кевина. Ты летишь в самолете, а в самолете нельзя курить – помнишь, мы с тобой об этом говорили?

Милли смотрит на Эйдин.

– Боже мой… – говорит Карен. Милли так тронута игрой Эйдин, что будто бы и правда онемела. – И вы ее опекаете?

Эйдин кивает.

– Иногда она даже не помнит, кто я такая, а ведь я ей самый близкий человек.

И то и другое, думает Милли, в каком-то смысле чистая правда.

– Сколько же вам лет?

– Восемнадцать. – Эйдин снова краснеет: – Мне очень жаль, что так получилось. Идем, бабушка, давай вернемся на свои места.

Милли опускает голову, словно запуганная собачонка или одна из тех бедолаг в «Россдейле».

– Погодите минутку. – Карен понижает голос. – Мне нужны все ваши данные. Я обязана об этом сообщить.

– Ой, нет! – восклицает Эйдин. – Не надо, пожалуйста. Это была ошибка. Моя ошибка. Я задремала. Это больше не повторится. Обещаю вам. Клянусь, я буду пить кофе до конца полета. Ни на минуту глаз с нее не спущу. А сигареты мы у нее заберем – отдай мне их, бабушка.

– Ох, милая моя. – Карен печально качает головой. Узел волос тоже качается, будто гладкий неподвижный камень. – Я знаю, что это больше не повторится. Но у меня нет выбора. Я должна сообщить об этом: у нас есть четкие инструкции на этот счет. Да вы не пугайтесь так. Я расскажу капитану все как было. Капитан Тайлер все понимает.

– Но что тогда с нами будет?

– Я не… по правде говоря, я в первый раз с таким сталкиваюсь. Но могу вас заверить, что он замечательный парень, и я ему все объясню. Возможно, с ней захотят поговорить, когда вас высадят в Орландо.

– Что?.. Нет! – говорит Эйдин. – Боже мой. Пожалуйста, не надо.

– Но поскольку она человек пожилой и, так сказать, не совсем здоровый…

– Нет! Вы не можете так поступить! Тогда все пропало! – восклицает Эйдин. – Пожалуйста, пожалуйста! Это была ошибка. Эта поездка… Бабушка всю жизнь хотела побывать в Америке, это была ее мечта, но ей пришлось слишком долго ждать, и вот теперь она уже в таком состоянии… у нее началась болезнь Альцгеймера, и это было ужасно. – Милли с изумлением видит у нее на глазах слезы, так похожие на настоящие. – В общем, мы решили все-таки подарить ей эту поездку, ее последнюю поездку в Америку. Она так мечтала.

Милли подхватывает ее игру.

– Мы едем в Америку?

* * *

Не проходит и двадцати минут, как Милли уже жадно глотает двойной скотч и безуспешно пытается заставить Эйдин взглянуть в ее сторону. Внучка не разговаривает с ней с тех пор, как Карен отпустила обеих Гогарти – после прочувствованной речи, начавшейся с признания, что ее тесть тоже страдает болезнью Альцгеймера, и закончившейся словами: «Кажется, я поступаю вопреки своим убеждениям». Она чуть было не задушила Эйдин с Милли в долгих объятиях, перегородив проход двум пассажирам и второй стюардессе. Это был волнующий момент. Милли была так тронута и благодарна, так прониклась состраданием и великодушием американки, что едва удержалась от мгновенного порыва – признаться Карен в их обмане.

Эйдин устроила грандиозный спектакль, даже слегка переигрывала: заботливо протянула руку своей бедной, старой, выжившей из ума бабуле и повела ее по проходу к сиденьям. Но как только Милли щелкнула ремнем безопасности и прошептала: «Это было шоу века, птенчик», – птенчик обжег ее свирепым взглядом.

– Не говори мне ни слова, – прошипела она. – Ни слова. – После чего закрыла глаза и отвернулась.

Внезапно самолет начинает потряхивать – сначала легонько, а потом по-настоящему, словно включился отбойный молоток. Если выглянуть в окно, кажется, что они со всех сторон окружены белым туманом сбившихся в кучу облаков. Бутылочка виски, пластиковый стаканчик Милли, банка воды и чашка Эйдин дрожат и подпрыгивают на откидных столиках. Самолет вновь страшно ныряет вниз, в животе у Милли что-то падает вместе с ним, и тут же раздается общее «ах!». Где-то заходится в плаче ребенок. Милли чувствует, как чьи-то горячие пальцы сжимают ее руку, и встречает испуганный взгляд внучки. Милли еще никогда не видела ее такой встревоженной. Неужели они решились на свой дерзкий побег в Америку только для того, чтобы погибнуть в ледяном Атлантическом океане? Удастся ли им спастись на этих желтых плотах?

Турбулентность усиливается. На ногу Милли падает мобильный телефон, чья-то книжка в мягкой обложке вылетает в проход. На всех телеэкранах по всему огромному салону изображение одновременно дергается и замирает: на одном экране Том Хэнкс, на другом размытые садовые цветы. Некоторые хладнокровные пассажиры продолжают читать, но почти все прочие, как и Гогарти, кажется, даже дышать перестают. Раздается низкий голос пилота, и он звучит до странности интимно, словно у него тут любовь со всеми сразу, словно этим хриплым бормотанием он пытается успокоить своих близких друзей – пассажиров.

Милли крепко сжимает в руке внучкины пальцы, а другую ладонь кладет сверху. Они похожи на спортсменов, собирающихся с духом перед первым свистком, и ни одна не хочет разжать руту. Проходит несколько минут, и самолет выравнивается. Тучи пропадают из виду, телевизоры снова начинают работать.