Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

48

Впервые ступив на американскую землю, Эйдин с трудом отгоняет от себя воображаемую картину – как их допрашивают в недрах международного аэропорта Орландо. Причиной катастрофы может стать хоть бабушкин перекур на борту, хоть папа, выследивший их, хоть те самые контрабандные сосиски. Однако они беспрепятственно проходят по запутанному лабиринту огромных помещений с работающими во всю мощь кондиционерами. Тут все гигантское. Бегущие дорожки, коридоры-лабиринты, указатели, сами американцы. Америка, по крайней мере в первые несколько минут, совершенно ошеломляет Эйдин. Молча, как овцы за стадом, они идут за толпой людей, которые, судя по всему, знают дорогу.

Наконец они вливаются в пугающе огромную очередь растерянных иностранцев. Сотрудники таможни в аккуратной форме, с черными пистолетами на поясе, громко поясняют, как пройти в огороженный лабиринт. Когда подходит их очередь, сидящий в кабине сотрудник сличает их лица с фотографиями и пропускает оба паспорта через автомат, который издает серию сигналов. На мгновение Эйдин не сомневается, что они влипли: в помещении охраны уже сработала сигнализация, сейчас бабушку арестуют за похищение, и она, Эйдин, окажется в полной заднице.

– Вы приехали по делу или на отдых?

Бабушка улыбается и кладет локоть на стойку, кокетливо подпирая подбородок кулаком.

– Сложный вопрос.

Офицер вглядывается в ее лицо пристальнее.

– Что?

– На отдых и по делу немножко. Soupcon — на кончике ножа.

– Прошу прощения?

– Никаких дел, – поспешно вставляет Эйдин. – Моя бабушка просто… – Она подыскивает нужное слово. Бесячая. Безмозглая. Провокаторша. – Просто шутит. Она имеет в виду казино.

– В Диснейуорлде? – переспрашивает мужчина. – В Диснейуорлде нет казино.

– В Клируотере, – уточняет Эйдин.

– Так вы собираетесь ехать отсюда до самого Клируотера?

– А что, это далеко? – спрашивает Эйдин.

– Да нет, не очень. Но лучше бы вам было лететь через Тампу. Тампа совсем рядом с Клируотером. А отсюда часа полтора езды. – Он смотрит на бабушку и добавляет: – А может, и два с половиной. У вас есть водительские права?

– Мы прилетели не в тот город?

Эйдин сердито косится на бабушку.

– Да ладно, – говорит Милли. – Разберемся.

Полицейский кивает.

– Ав Клируотере вы остановились в отеле? Или в арендованной квартире?

– Простите? – переспрашивает Эйдин.

– Вы не указали адрес в иммиграционной форме. – Он тычет пальцем в пустое место в нижней части формы, которую Эйдин заполняла в самолете. – А без адреса нельзя.

– Извините, но у нас нет адреса, – говорит Эйдин, и в голосе у нее звучит паника.

– Без адреса нельзя. Пожалуйста, отойдите в сторону…

– Не глупи, зайка. Как это нет? – Бабушка уже копается в своей сумке с диковинами. С таким видом, будто сидит у камина у себя в Маргите, начинает выуживать оттуда разные вещи и выкладывать на стол: грязную салфетку – не то в крови, не то в кетчупе, мяч для гольфа, пузырек с огромными буквами «диарея» на наклейке.

– О господи, – вырывается у Эйдин. Это уже выше ее сил.

– Сюда нельзя складывать вещи, мэм.

– Бинго!

Бабушка с победным видом потрясает багажной биркой Сильвии и тут же передает ее Эйдин, чтобы та списала адрес: Флорида, Клируотер, Виктори Тауэре, 2895, квартира 208.

– Вот куда мы едем, – говорит бабушка, лукаво улыбаясь Эйдин. – Хотим повидаться с нашей старой подругой, Сильвией Феннинг.

* * *

Получив официальный доступ в страну и свободу, пусть временную, от всех домашних проблем, о которых Эйдин изо всех сил, с переменным успехом, старается не думать, они с бабушкой вновь вливаются в движущийся поток. Перед ними распахиваются массивные матовые раздвижные двери и открывается шумный, суматошный зал прибытия. Впереди стоят целые толпы мужчин с распечатанными или нарисованными от руки плакатами на совершенно незнакомых Эйдин языках.

Эйдин с бабушкой здесь, кажется, единственные, кто не в шортах. Прямо перед ними какая-то большая шумная семья в одинаковых футболках с надписью стразами «С возвращением, Таня!!!» отчаянно машет руками, бурно приветствуя довольную и смущенную Таню – хрупкую блондинку, тоже в шортах, которая со смехом тычет пальцем в самую маленькую из встречающих. Эта малышка сидит у одной из женщин на руках, и на ее распашонке вышито стразами точно такое же приветствие. Вся компания сбивается в кучу вокруг Тани, и вскоре ее уже не видно – можно разглядеть только ее ярко-фиолетовые вьетнамки.

Сквозь стену из сплошных окон и прозрачных вращающихся дверей, ведущих на улицу, льет свет ослепительное южное солнце. Эйдин вспоминает о доме и впервые за несколько дней улыбается совершенно фантастическому, отчаянному безрассудству их поступка. Она в другой стране – без разрешения мамы с папой. Без самих мамы с папой.

Бабушка останавливается.

– Как ты думаешь, где тут можно взять напрокат машину?

– Вряд ли нам стоит брать машину. Слишком далеко ехать.

– Там что написано – прокат? – спрашивает бабушка, щурясь на знак с надписью «такси».

– Мы заблудимся. Заедем куда-нибудь в Юту. Мы же совсем не знаем дороги.

После адской дороги в аэропорт мысль о том, чтобы ехать с бабушкой по флоридскому десятиполосному шоссе, да еще с непривычным правосторонним движением, вселяет в сердце Эйдин настоящий ужас.

– Ты никогда здесь не ездила, бабушка.

– Но какая разница?

Бабушка еще долго тараторит, упрямо отстаивая свою правоту: она уже шестьдесят лет за рулем, она водит как бог, Питер всегда говорил, что она виртуоз параллельной парковки. Наконец Эйдин сдается:

– Ну ладно, ладно.

Эйдин требует у бабушки кредитку для торгового автомата, – им не обойтись без работающего телефона – но когда они находят стойку автопроката, выясняется, что даже на самую дешевую машину уйдут почти все оставшиеся наличные.

– Мы должны действовать разумно, – говорит Эйдин, и они покидают аэропорт в поисках остановки автобуса.

49

Если бы дочь исчезла впервые, Кевину не пришлось бы вдобавок ко всему бороться с привычным раздражением, пробивающимся сквозь настоящий страх. Но он, как говорят янки, не новичок в этом родео. Уже было дело, когда Эйдин, смертельно оскорбившись во время какой-то домашней ссоры, запихала в коробку из-под обуви несколько мандаринов, блокнот и кроссовки и до самого вечера пряталась в церковной исповедальне. По накалу страстей эта драма получила высший балл, поскольку то была премьера. За ней последовали новые представления. Некоторое время спустя посреди относительно мирного семейного ужина она завелась из-за какой-то одной ей ведомой несправедливости. Только что сидела за столом, ела ньокки – а через минуту семейство Гогарти уже ошеломленно смотрело в окно, как их дочь и сестра, не снисходя до объяснений, размашисто шагает в сторону шоссе. По возвращении она сказала, что ей просто хотелось побыть одной, подумать, и она сидела на камнях в Баллок-Харборе.

Ну и ладно.

Пока что ему кажется, что звонить в полицию – это все-таки чересчур. Она наверняка где-то здесь, в Долки. Он едет в Баллок-Харбор, объезжает городок, проезжает мимо местного бара Финнегана, пары магазинчиков и кафе. С нарастающей паникой несется в супермаркет, мечется, как угорелый, между полками с овощами, молочными продуктами и замороженными полуфабрикатами, стараясь не попасться на глаза слишком разговорчивому соседу. Ему уже плевать на все предыдущие ссоры – он готов ехать в самый дальний уголок страны, сделать все что угодно, лишь бы снова увидеть милую рожицу дочери, найти ее. Он обшаривает все тупики и переулки Долки, проезжает вдоль шоссе и заглядывает даже в бывшую школу Эйдин, хотя это уже с отчаяния: либо она гораздо хитрее, чем он думает, либо школа – последнее место на земле, где она станет искать убежища. Вот Нуалу он мельком замечает в актовом зале: она как раз стоит на сцене, самым буквальным образом находясь в центре всеобщего внимания.

Наконец становится окончательно ясно, что разговора с женой, которого он так боялся, все-таки не избежать. Кевин уже предчувствует, что опять окажется виноватым, что это чудовищное, безжалостное бремя взрослой жизни и взрослой ответственности всей тяжестью ляжет на него. Он останавливается на проселочной дороге: конечно, авария из-за разговора по мобильному на ходу могла бы поэтически завершить этот дерьмовейший из дней, но ему все же хочется избежать такого финала.

Грейс берет трубку после первого же звонка, и Кевин, только что готовившийся сообщить новость ровным, спокойным тоном, с ходу выпаливает:

– Эйдин пропала! Я не могу ее найти!

– Так. Так. Давай разберемся.

В критических обстоятельствах Грейс неизменно мобилизуется. Стресс ее словно бы даже успокаивает. И как же ему было не выбрать ее – женщину, органически неспособную допустить, что в их жизни может случиться что-то ужасное, женщину, почти неуязвимую для тревоги. Для самого Кевина привычная зона комфорта – да что там, основной фон его существования, по крайней мере в последние дни – сплошной стресс.

– Где ты уже искал? – спрашивает Грейс.

– Везде.

– В школьной спальне ее нет?

– Она сбежала из школы. Я уже в Долки.

– Что?

– Она убежала после того, как заперлась в этой сраной кладовке. Как раз когда мы с тобой закончили разговор. Возвращаюсь, а дверь открыта.

После напряженной, тревожной паузы жена произносит раздражающе размеренным тоном:

– Ты ее упустил.

У Кевина становится горячо под мышками.

– Я не понимаю, чего ты хочешь, Грейс. Чтобы я буквально собственным телом подпирал дверь, которую она целый час не открывала? Или, может быть, ты хочешь сказать, что мне не надо было тебе звонить о таком серьезном происшествии? Я же не Эйдин, японский бог! Я не могу уследить, когда ей придет в голову выскочить из комнаты.

– Вот именно.

– И что ты хочешь этим сказать?

– О, ничего, Кевин, абсолютно ничего!

– То есть это я виноват.

– Я этого не сказала.

– Ты всегда так говоришь.

– Я только говорю, что когда я на работе, а ты остаешься с детьми, то ты за них в ответе. А выводы делай сам.

– Ах вот как, Грейс? Вот, значит, как? Я в ответе за детей? Вообще-то, если ты забыла, ты отстранила меня от всех отцовских обязанностей! Ты сама сказала, чтобы я не имел никаких дел с детьми.

– И почему же я так сказала?

– Да б… – Кевину все-таки удается проглотить остальные ругательства. – Это тут ни при чем. – Лицо у него горит. – Ты все мешаешь в кучу. Сейчас речь не о моей измене.

– Ну да, сейчас речь о том, что ты потерял нашу дочь.

– Ханжа ты самодовольная! Тебе легко говорить, да? Ты ни за что не отвечаешь, потому что тебя дома хрен застанешь. – Эти последние слова он выговаривает медленно, с громадным чувством облегчения от того, что наконец высказал ей это.

– Я не бываю дома… – мрачно произносит Грейс, – Потому что я обеспечиваю семью. Я ее кормлю, помнишь? Ты остался без работы, помнишь? Я одна бьюсь, чтобы мы могли сводить концы с концами, помнишь?

– Кажется, ты уже исчерпала суточный лимит штампов.

– Это не я завела шашни с какой-то двадцатилетней шлюшкой, которая работает в школе моей дочери. Ты как, успел повидать сегодня в Миллберне свою подружку? Вот почему ты упустил Эйдин – тебе было не до того…

– Ничего не было!

– Но не потому, что ты не пытался.

– Ну, знаешь… Ладно, забудь об этом, и вообще… – Решится ли он наконец? Да, решится. – И вообще иди на…

Он обрывает звонок и швыряет телефон на соседнее сиденье. Плечи, лицо, даже пальцы у него сводит от напряжения. Он тяжело дышит. До сих пор он никогда еще не разговаривал с женой в такой ярости. Ему хочется восстановить в памяти этот разговор, разобраться во всем, но он уже не может вспомнить, с чего началась ссора, помнит только ярость, а под ней, в самой сердцевине – панический страх. Телефон звонит, и он с громадным, почти головокружительным облегчением видит, что это Грейс.

– Звони в полицию, – говорит она.

– Что?

– Звони в полицию.

– Вот ты и звони. – Он сам потрясен тем, как грубо это звучит. – А я найду свою дочь.

Кевин резко обрывает разговор – во второй раз за сегодняшний день, заводит двигатель и мчится обратно к дому. Он почти не сбрасывает скорость на поворотах, колеса визжат. Когда приходится останавливаться на красный свет, он нетерпеливо колотит кулаком по рулю. Наконец – наконец! – все еще внутренне кипя и дрожа всем телом, он подъезжает к дому и тут видит двоих, мужчину и женщину, стоящих под проливным дождем на крыльце. На какое-то мгновение Кевин ощущает острое, не контролируемое разумом желание развернуться и уехать в другую жизнь – куда-нибудь в Коннемару, сажать картошку и читать Йейтса.

Услышав подъезжающую машину, оба поворачиваются в его сторону. Не машут руками, не улыбаются. Вид у них суровый и мрачный: женщина всей своей позой выражает тревогу и нетерпение, мужчина в пальто преувеличенно, до смешного ссутулился. Какие новости сейчас услышит Кевин? Что произошло с его жизнью?

Он останавливает машину, по собственному определению, как псих: нервным рывком, словно первый день за рулем и только учится переключать скорости. Начинает выходить, не успев заглушить мотор, и только потом нагибается за ключом зажигания.

– Здравствуйте. – Он подбегает к этим двоим и никак не может выдавить из себя свою неизменную обезоруживающую ухмылку. И вдруг останавливается, сообразив, что эти люди – не из Миллбернской школы.

– Мистер Гогарти, – говорит женщина. Ему знакомо это лицо, эти коротко, аккуратно подстриженные волосы, эти редкие брови. Ему смутно представляется, что эта женщина занимает где-то начальственный пост.

И тут он вспоминает.

– Ситуация очень серьезная. Можно войти?

В голове у Кевина происходит короткое замыкание. Он не может переключиться: все его мысли крутятся вокруг Эйдин.

– Мы весь день пытались до вас дозвониться.

– Прошу прощения?

– Сегодня утром вашей мамы не оказалось в ее комнате, – говорит директор «Россдейла», – Мы полагаем, что она могла сбежать. Что с вами, мистер Гогарти?

50

О том, что они подъезжают к Клируотеру, Милли узнает от Джеральдины Адамс, разговорчивой соседки, древней старушки с лицом восточной султанши и завораживающим тягучим выговором. Джеральдина как раз подходит к концу (по крайней мере, Милли надеется, что к концу) запутанной истории про соседского кота, который повадился делать свои дела у нее в саду, что каким-то образом сказывается на сердечной болезни ее правнука. Господи, думает Милли, неужели и я стану такой? Двадцать минут подряд рассуждать о кошачьих фекалиях?

Во «Флоридском экспрессе» двух мест рядом не нашлось (зато Милли удалось получить весьма нелишнюю скидку для пожилых пассажиров), и впервые с тех пор, как две Гогарти начали осуществлять свой безумный план, им пришлось разлучиться. Милли, правда, пыталась убедить двух студентов в хуци с эмблемами университета Флориды поменяться местами, заявив, что ее внучке еще рано сидеть одной. Эйдин смерила ее взглядом, кипящим гремучей смесью подростковой застенчивости и возмущения, отрезала, что с ней ничего не случится, и исчезла в задней части автобуса – ни Милли, ни студенты не успели больше ни слова сказать.

Милли смотрит, как проносится за окном американский ночной пейзаж: склады, рекламные щиты, магазины, пустыри, бензоколонки, пальмы, бесконечные дороги. Мысли ее безмятежно текут своим путем, в голове всплывают самые разные обрывочные сюжеты, но тут до нее доходит, что соседка, Джеральдина, что-то опять рассказывает.

– …она приносит мне эти великолепные розовые помидоры. – Помолчав, она добавляет: – А вот ее муж – это просто ужас что такое.

– Да? Как трагично…

Джеральдина серьезно качает головой.

– Вы правильно поняли. Именно трагично. Хотя с ним самим никаких трагедий не происходит. Сейчас он наверняка сидит на диване с пивом и орет перед телевизором.

– На диване?

– Дело обстоит примерно так: Леонард либо спит, либо пьян. Всего два состояния. Третьего не дано. Не понимаю, как она его терпит. Я уже чего только не придумывала. И молилась.

– Да, похоже, он у вас…

– Каждый вечер он вваливается в дверь, уже набив брюхо бигмаками и картошкой фри, и даже не подумает что-нибудь принести домой, поделиться со мной и Брендой – куда там! Этот человек не привык делиться. Совсем не думает о ближних. А о дальних тем более. Вы можете себе представить – мне ведь приходится платить за квартиру!

– Неужели? А он не…

– Но вот что я вам скажу: я все-таки последней посмеюсь над этим дураком. У него есть одна идея. Он вбил в свою пустую голову, что будто бы у меня куча денег и они все ему достанутся после моей смерти. Иногда проговаривается, когда под градусом. Так я и оставила деньги Леонарду Лоудеру! Он что, за идиотку меня считает?

– Ay вас, значит, нет никакой кучи денег?

Джеральдина хихикает, словно над очевидной нелепостью.

– Скажем так – я все свои вещи, абсолютно все, покупаю в магазинах «все по доллару».

Милли не до конца уверена, что правильно понимает это выражение, но суть ухватывает. Она сама большая поклонница магазинов «все за один евро».

– Единственное, что приходит в голову – давным-давно у меня было немного акций «Джонсон и Джонсон». Я ведь там работала. Не так уж много и было, и я их все равно уже продала. Съездила на эти деньги в несколько чудесных круизов. Но Леонард этого не знает. И нет такого закона, по которому я обязана ему докладывать.

– Конечно, нет, – говорит Милли. И тут у нее в голове начинает пробиваться крошечный росток идеи насчет того, сколько может стоить покойник, но ее прерывает пробирающаяся по проходу Эйдин – волосы у нее как грязная спутанная пряжа. Милли гордо представляет внучку новоявленной подруге, и в этот момент в динамиках звучит хриплый голос водителя автобуса, всего одно слово:

– Клируотер.

51

Свой первый час в мотеле «Отверженные» Эйдин проводит, скармливая долларовые бумажки торговому автомату у бассейна, изучая и с удовольствием поглощая его великолепную коллекцию вредностей с самыми экзотическими названиями. Америка – страна разнообразия, страна безграничных возможностей. Америка великолепна! Эйдин нажимает F-2 и смотрит, как автомат выбрасывает ей что-то загадочное в ярком фантике.

Другие постояльцы, возможно, сочли бы, что их пятидесятитрехдолларовый номер с видом во двор оставляет желать лучшего: хрипящий кондиционер, растрескавшаяся плитка под ногами, замусоленные занавески. Однако Милли просияла и сказала: «Замечательно». Через полчаса бедная бабушка уже храпела на огромной кровати, которую Эйдин, к своему неудовольствию, должна будет с ней делить. Бабушка такая энергичная, что Эйдин то и дело забывает, сколько ей уже стукнуло.

Эйдин воспользовалась редким моментом тишины, чтобы пересчитать их тающую наличность. Двести долларов, плюс-минус. Разглядывая бабушку, Эйдин пыталась представить себе, какой красавицей она была когда-то: длинные ресницы, четко вылепленные скулы, волосы до попы. Но все заслоняет бабушкино морщинистое лицо, похожее на потрескавшуюся землю, и коротко остриженные, давно потерявшие цвет волосы.

Старость – штука дерьмовая.

Эйдин накинула засаленное одеяло бабушке на плечи, подоткнула со всех сторон, как ребенку, и оставила ее отдыхать. Купальник она с собой взять не догадалась – и вообще набрала по большей части совершенно ненужных вещей, – но решает все же побродить по безлюдной территории вокруг бассейна Не заметив ни пловцов, ни купальщиков, раскладывает белый пластиковый шезлонг, достает из кармана телефон, на случай, если Шон Гилмор изменил свое отношение к ней. (Да, у нее мания, она и не отрицает.) Но нет, конечно, нет. И все же возможная географическая близость к нему – каких-нибудь несколько километров! – необычайно волнует Эйдин. Ее охватывает неуемное беспокойство и нетерпение, как будто она только что осушила несколько банок энергетика и вот-вот у всех на виду выкинет что-нибудь ужасное и дерзкое.

В такси по пути сюда от автобусной станции Эйдин с бабушкой шепотом препирались из-за того, сколько оставить чаевых. Бабушка предлагала монету в один евро («Ни за что», – прошипела Эйдин и выложила две долларовые купюры). Затем Эйдин уже во второй раз стала убеждать бабушку, что пора отправить сообщение маме с папой – они ведь уже на месте, но та лишь отмахнулась, и они так ничего и не решили.

Бабушке легко. Не она же то и дело видит, как всплывают на экране имена родителей, а теперь еще и Джерарда, хотя голосовых сообщений они больше не оставляют. Те, что пришли раньше, Эйдин не может заставить себя прослушать, но и удалить тоже не может. Она по натуре документалист. Не в ее характере уничтожать улики.

Бассейн окружен металлическим сетчатым забором, за которым потенциальным загорающим открывается вид на почти пустую парковку, залитую светом ярких уличных фонарей. Пейзаж довершают огромный мусорный бак и бирюзовый компьютер из прошлого десятилетия – похоже, кто-то нанес ему смертельные удары в припадке ненависти к высоким технологиям. Эйдин вся эта картина кажется очень крутой – прямо как в сотнях просмотренных фильмов или как в тех стихах, которые она читала, писала или собиралась написать. Она уже почти ждет, что сейчас из какого-нибудь пикапа выскочит с сигаретой во рту сексуальный, никем не понятый герой лет двадцати с чем-нибудь, в вытертых джинсах, постучит в дверь мотеля, и его впустит девушка с притворно скучающим лицом – девушка, похожая на нее, Эйдин.

 
Где-то есть городишко заброшенный,
Где и судьбы людей перекошены,
И кровати в мотеле.
Денег нет на отели.
Шон, ты лучше найдись по-хорошему!
 

Так странно – просто фантастично – думать о том, что все ее родные где-то за океаном, а она сидит у полукруглого бассейна и наслаждается восхитительно теплым флоридским вечером. Вот о чем нужно будет написать лимерик: о независимости и о батончиках из торгового автомата. Экран телефона снова мигает. «Папа». «Папа». «Папа». С каждым звонком Эйдин все явственнее представляется, как он расхаживает по кухне взад-вперед, ероша руками волосы. Он же имеет право знать, что она жива, правда? Какой от этого может быть вред? И она нажимает «принять».

– Эйдин!

Его голос звучит так жалобно, что Эйдин еле сдерживается, чтобы не отозваться. Но стискивает тубы: папа тоже умеет уговаривать, не хуже бабушки Эйдин остается только надеяться, что звука ее дыхания будет достаточно, чтобы его успокоить. И она дышит. Папа повторяет ее имя вновь и вновь, со смесью ужаса и сладкого облегчения, которые, по правде говоря, передаются и ей.

– Это ты? Эйдин? Где ты? Эйдин?

Молчать невыносимо, но она не произносит ни слова.

– Скажи хоть, что ты жива и здорова.

Голос у него срывается, и Эйдин больше не может этого терпеть.

– Я жива и здорова.

– Ох, слава богу! Слава богу! Где ты?

Ей все же удается удержать в себе рвущийся наружу отклик, правда, главным образом потому, что сначала нужно проглотить огромный ком, застрявший в горле: столько искреннего чувства звучит в каждом папином слове. Случалось ли когда-нибудь раньше, чтобы он так переживал за нее, так радовался и волновался, всего лишь услышав ее голос?

Пожалуй, надо почаще убегать из дому.

– Детка? Все хорошо. Мы на тебя не сердимся. Мы просто очень волнуемся.

Губы у Эйдин как-то сами собой разжимаются, и из них вырывается тихий, но явственный всхлип.

– Она жива? – спрашивает Эйдин сквозь слезы.

– Кто?

Она вытирает щеки.

– Бабушка? – спрашивает Кевин.

– Мисс Бликленд.

– A-а! Да, с ней все хорошо, она здорова, ее выписали из больницы. Она уже в Миллберне. А ты… Ты где? Я приеду за тобой.

Эйдин переваривает эту новость. Она не убила Бликленд. Бликленд выписали из больницы. Бликленд жива и даже уже вернулась на работу.

– Я приеду за тобой, – повторяет отец.

Она собирается с духом – это дается ей нелегко, совсем нелегко – и обрывает звонок, но вначале добавляет:

– У меня все в порядке, папа, все прекрасно. Я просто переночую сегодня у подруги.

– Какой подруги?

– Из школы. Она приходящая ученица. Скоро вернусь домой, обещаю.

Закончив разговор, она на всякий случай отключает телефон. Откуда ни возьмись в небе появляется птица (пеликан? журавль?), и, наблюдая за ее изящным, стремительным полетом, Эйдин замечает в бассейне плавающую какашку – или, может быть, обломок пальмовой ветки. И это, и весть о выздоровлении Бликленд, и сама непостижимая ситуация, в которой она оказалась, вызывает у нее смех. В какой-то момент смех переходит в плач – целебный, конечно, но все равно ей ужасно неловко. Вдруг кто-нибудь увидит, что она сидит тут и ревет, как дурочка.

Ну и пусть, сказала бы бабушка.