Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Кевин подзывает официанта, и Роуз выбирает шампанское. Вопреки своему обету трезвости, Кевин заказывает бутылку ценой примерно в одну восемнадцатую его прежнего месячного заработка.

– Итак… – начинает он, опустившись на прозрачный стул, отчего трусы немедленно врезаются ему в задницу. Кевину хочется услышать мнение Роуз по всем вопросам, от политики до того, какой чай она предпочитает. Ему не терпится узнать ее как можно лучше.

Официант, разлив шампанское, удаляется, Кевин произносит: «За тебя», они чокаются, и он осушает бокал одним жадным глотком. Когда заказ сделан, Роуз наклоняется вперед, подпирает маленький точеный подбородок маленькими точеными кулачками, широко расставив локти на столе, и спрашивает:

– Вы, наверное, хотели поговорить об Эйдин? О ее успеваемости?

Она произносит это с таким серьезным видом, что у Кевина перехватывает дыхание от унижения. Выходит, он неправильно истолковал ее сообщения, принял обычное дружелюбие за флирт. Еще несколько мучительных секунд Роуз Берд смотрит на него с каменным лицом, а затем запрокидывает голову и заливается демоническим хохотом, таким громким и раскатистым, какого он никак от нее не ожидал. Наконец она вытирает глаза салфеткой, понемногу успокаивается и ободряюще похлопывает его по руке.

– Твое лицо! – говорит она. – Умереть можно! Кевин, оставшись без своего фальшивого прикрытия, чувствует себя голым, испуганным и возбужденным, и он не в силах больше ждать. Все его желания написаны у него на лбу, и шутка Роуз, хотя и не слишком добрая, придает ему уверенности и рассеивает страх быть отвергнутым. Он тянется к Роут и берет ее за подбородок. Роуз уже не смеется, но на губах у нее появляется почти вызывающая улыбка. Она едва заметно склоняет голову влево, и Кевин делает то, что хотел сделать с самого начала вместо рукопожатия. Их поцелуй – среди бела дня, в ресторане, где больше никто не лижется у всех на виду, – длится несколько долгих, страстных секунд. Потом они отрываются друг от друга и смотрят глаза в глаза, словно не веря себе.

– Это неправильно, – неожиданно для себя произносит он. – Я женат.

– Ш-ш-ш, – отвечает она. – Я в курсе.

20

Сырное суфле уже сделалось золотистым и начинает подниматься. Бутылку шабли Милли поставила охлаждаться в морозилку. Сильвия, потратившая целый день на уборку второго этажа (с ума сойти, до чего целеустремленная женщина!), любезно приняла второе приглашение на ужин в дом Гогарти.

До приезда Сильвии Милли нечасто ела то, что можно назвать настоящей едой. Могла очистить банан и съесть стоя возле обогревателя, который она в самые холодные утра тяжело волочит за собой из комнаты в комнату за шнур, как упрямую собаку за поводок. Или прямо над кухонным столом, чтобы лишний раз не пачкать тарелку, торопливо сжевать тост с маслом – если в доме есть масло, или сделать чашку кукурузных хлопьев – если есть молоко. Вот и весь ужин. Как ни нахваливал Питер все годы ее воскресное жаркое, картофельные запеканки и свиные отбивные, после его смерти Милли совсем забросила кухню, резко потеряв интерес к готовке, особенно для себя одной. В свои восемьдесят три года она замечает за собой некоторые мазохистские наклонности, но не до такой же степени, чтобы добровольно напоминать себе о собственном одиночестве, тем более что оно и само о себе напомнит.

Но вот в ее жизни появилась Сильвия, и Милли вновь обрела вкус к кулинарии. Она влюбляется в эту женщину все сильнее с каждым днем – нет, с каждым часом, она просто очарована разными забавными причудами своей компаньонки. Привычкой беспрестанно мазать губы вазелином, вечно борясь с каким-то воображаемым шелушением. Желтыми пакетиками са-харозаменителя, из которых она сыплет в чай и кофе порошок, похожий на мышьяк. Бесконечными удивленными восклицаниями по поводу ирландского обычая держать масло на тарелке в буфете. Неуемным любопытством, беззастенчивыми расспросами обо всем подряд, от машинок для стрижки волос в носу до слесарных работ и ирландского законодательства. Тем, что она не может налить в кастрюлю молока, не понюхав его вначале с крайне подозрительным видом. Тем, как смешит ее всякий раз реклама с дублинским акцентом. А главное – ее наивной, деловитой, убежденной, неожиданной и совершенно не ирландской манерой все на свете делать возможным и достижимым. Как будто планы и мечты имеют полное право на жизнь и должны сбываться, а проблемы существуют не для того, чтобы ныть или заметать их под ковер, а для того, чтобы их решать – деловито, эффективно, при помощи твердого, практического здравого смысла.

Вот и сейчас Сильвия разводит в тазу смесь сахара, отбеливателя и прохладной воды, чтобы оживить поникшие пионы в банке, которые сама и подарила Милли несколько дней назад.

Прихватив горячие формочки кухонными полотенцами, Милли ставит их на кухонный стол.

– Садитесь и ешьте, пока эта зараза не опала.

– Это мое первое в жизни суфле, – говорит Сильвия, помогая Милли устроиться на стуле, и садится сама.

Они берутся за ложки, но тут раздается звонок, и Сильвия подносит к уху телефон.

– Ой, извините. Нужно ответить. – Она выходит в коридор. – Да, это я.

Милли нечасто случается сердиться на свою компаньонку, но сейчас она все же немного дуется. Это же суфле – всякий знает, какое оно капризное! Милли раздумывает, закатить скандал или не стоит (пожалуй, нет, Сильвия ведь всегда такая добрая, не хочется ее обижать), и тут слышит за дверью голос компаньонки:

– О боже!

Трудно сказать, что звучит в этом голосе – ужас или восторг, но нет сомнений, что Сильвия только что получила важное известие. Милли встает, морщится от скрежета стула по полу и тихонько крадется поближе к двери, прихватив для вида соль и перец.

– Это точно? – говорит Сильвия. – Боже мой. Ладно, сейчас, подождите секунду, я ручку возьму.

Милли успевает скользнуть обратно на свое место. Сильвия входит, жестами дает понять, что ей срочно нужно что-то записать. На лице у нее… что? Волнение? Радость? Страх? Она хватает протянутый карандаш, произносит одними губами: «Спасибо», – и выскакивает обратно в коридор, прикрыв за собой дверь. Милли тут же вновь занимает свою позицию.

– Когда? – Сильвия говорит вполголоса, но Милли без труда разбирает ее слова. – А на что рассчитывать, так сказать, в плане цены?.. О боже, серьезно? Не знаю, что и сказать… Да, хорошо. Значит, я перезвоню, как только… Большое спасибо.

Когда Сильвия возвращается, Милли уже снова сидит за столом и как ни в чем не бывало дует на свой ужин.

– Что-нибудь случилось?

– Да так. Извините.

– Кажется, что-то серьезное?

Сильвия открывает рот, словно хочет что-то сказать. Милли уверена, что сейчас она все объяснит или хотя бы даст выход своим эмоциям, но Сильвия, очевидно, спохватывается и только качает головой.

– Да нет, все хорошо, – говорит она, и Милли понимает, что это неправда. – Прошу прощения. Давайте ужинать.

21

Яичница на завтрак недожаренная и все равно какая-то резиновая. Она настолько отвратительна, что Бриджид демонстративно выходит из очереди и официально объявляет голодовку (этот ультиматум будет негласно снят, когда к обеду на кухне начнут раскатывать тесто для пирогов с заварным кремом). Эйдин, сидя перед чашкой с мокнущими в ней хлопьями, тщательно подбирает слова для утреннего сообщения Шону, когда в столовую, как всегда с опозданием, врывается Елена-Антония, знойная глазастая красавица из Барселоны. Елена яркий персонаж – вечно матерится, распевает песни Нила Даймонда дивным контральто и издевается над своими «фригидными» ирландскими соседками.

– Опять дерьмо на завтрак? – спрашивает она. – Как обычно. – отвечает Эйдин. – Бриджид объявила голодовку.

– Ты с ней дружишь?

Эйдин кивает.

– А что?

– Да так.

– Что ж ты спрашиваешь?

– Не знаю, ты в курсе или нет, но в прошлом году Бриджид дружила с одной девочкой, очень симпатичной, а кончилось тем, что та бросила школу. И все из-за Бриджид.

Эйдин обводит взглядом столовую и видит направляющуюся к ним Бриджид. Она плюхается на стул рядом с Эйдин, и Елена потихоньку отходят.

– Что, ему пишешь?

За последние четыре дня Эйдин получила от Шона Гилмора несколько сообщений, по большей части совсем простых и коротких, но решила для себя, что любовь не всегда находит поэтическое выражение. Не все же парни умеют на ходу клепать тексты для песен, как Чёткий, который сейчас укатил в турне по Восточной Азии и, кажется, совсем забыл своих преданных дублинских фанатов, даже ни разу не твитнул им ничего, с тех пор как уехал из Ирландии. Свинство, между прочим.

Первое сообщение Шона: «Ну как, послушала? Что скажешь?» – могло показаться совсем простым, но тот факт, что отправлено оно было рано утром, в 9:18, дал пищу для долгих и волнующих обсуждений с Бриджид, занявших два перекура (курила, впрочем, только Бриджид – Эйдин каждый раз скромно отказывается от предложенной сигареты). Такой ранний час говорит о нетерпении? Значит, его первые утренние мысли – о ней, так же, как и ее – о нем?

Как бы там ни было, ничто не предвещало сообщения, которое Эйдин получила сегодня.

«Вас вообще разрешается навещать, или всех посетителей мужского пола отстреливают на месте?»

Эйдин с Бриджид смотрят друг на друга и хором взвизгивают – таких звуков Эйдин не издавала еще ни разу в жизни. Она просто сражена – это одно из ее любимых слов. Сражена! Она смотрит на экран в полуобморочном изумлении и представляет, как Шон с ревом мчится по извилистой дороге к школе на мотоцикле (или он не водит мотоцикл?), швыряет горящий окурок через всю парковку (или он не курит?), а потом обнимает ее за талию (она еще не придумала, что на ней будет надето, но уж точно не школьный джемпер) и увозит далеко-далеко, потому что больше не может жить без нее ни минуты.

Звенит последний звонок, и ученицы Миллберна с мокрыми волосами и раскрасневшимися лицами, с папками, учебниками и карандашами в руках тянутся через «атриум» навстречу долгому, скучному, бесконечному школьному дню. Мисс Бликленд, сжимая в руке коробочку с мятным драже и блокнот, куда, без сомнения, готова занести любой намек на нарушение школьных правил, хромая, заходит в столовую, чтобы поторопить опаздывающих грозным взглядом.

Эйдин торопливо выстукивает:

«Из мужчин пускают только родственников. Будешь моим потерянным в детстве кузеном?:-)»

– Супер, – одобряет Бриджид.

– Эйдин Гогарти, – произносит Бликленд, и голос у нее негодующе подрагивает. – Третий звонок уже прозвенел.

Бриджид отталкивает Эйдин от клавиатуры. Даже в дурацких очках и в пятнах жирного белого крема от прыщей вид у нее какой-то демонический.

«Могу выйти с подругой сегодня в 16:00 и встретиться с тобой у реки напротив школы, мы всегда туда ходим».

Она вопросительно приподнимает бровь, глядя на Эйдин. Та какое-то время колеблется, а затем кивает в знак согласия. Бриджид нажимает «отправить».

– Эйдин Гогарти! Бриджид Кроу! Мне бы не хотелось лишать вас сегодня прогулки.

– Нет, мисс Бликленд, – отзывается Эйдин. Почти в ту же секунду слышится сигнал: новое письмо.

– Уже идем, – говорил Бриджид и шепотом добавляет: – Дырка вонючая.

Эйдин видит, что ответ уже пришел. Он краток: «ОК, тогда увидимся в 4».

* * *

С половины четвертого и до вечернего чая пятиклассницы и шестиклассницы из «Фэйр», которые хотят выйти из кампуса на прогулку, должны расписаться в огромном кожаном фолианте. Этот гроссбух с двумя откидными деревянными створками вместо обложки, совсем как папин Оксфордский словарь английского языка, лежит возле логова мисс Бликленд, ее сторожевой башни с прозрачными стенами, где она неустанно изыскивает поводы, чтобы обрушить свою изощренную бесчеловечность на какую-нибудь невинную жертву. За эту свирепость Эйдин терпеть не может мисс Бликленд: за записями в этой книге она следит с такой же неотступной бдительностью, как и за каждой своей подопечной, за каждым их шагом «дома», от открытого окна в спальне до звука воды в туалете, и всегда знает, кто на месте, а кого нет, кто куда вышел и с кем, кто тоскует по дому и кого тошнит в кабинке.

Подруги расписываются в книге, и Бриджид за спиной Бликленд показывает ей средний палец. Девочки объединяют свои капиталы (вместе набирается десять евро пятьдесят четыре цента), выходят за ворота и шагают по тропинке к магазинчику. Свобода! По крайней мере на полтора часа. В магазине Бриджид подмигивает старичку за кассой и берет десяток легких сигарет – как она часто утверждает, самой элитной марки в стране. Потом девочки переходят дорогу и направляются в запретную зону – на берег реки. «Река» – это сильно сказано, в этом месте она превращается в жалкий ручеек, но девочки как-то набрели на заброшенную, почти заросшую тропинку над самой водой, скрытую густой, буйной листвой, а рядом обнаружился разрисованный граффити мостик, под которым можно посидеть в уединении и поболтать.

Как только они усаживаются, Бриджид говорит:

– Я тебе говорила, что встречаюсь с Коннором в «Пике» в субботу вечером? А фотографию его показывала? – Она прокручивает экран телефона. – Полный отпад.

В лексиконе Бриджид страшненькие мальчишки – это просто мальчишки, симпатичные же – или «отпад», или «кайф», или высший класс – «улет». Причем из ее слов складывается впечатление, что каждый «улет» в Дублине в возрасте до двадцати лет крайне озабочен тем, чтобы залезть в трусы Бриджид Кроу. Если верить самой Бриджид, парни со всего Нортсайда неотступно преследуют ее: лапают за задницу в автобусах, прижимаются к груди в переполненном вагоне, – и по тому, как она об этом рассказывает, Эйдин чувствует, что это ей нравится. Еще Бриджид любит похвастать своими пьянками, перечисляя алкогольные напитки в таких количествах, что это напоминает список праздничных покупок. По ее рассказам, в прошлую пятницу она за каких-то три часа выпила четыре коктейля с ликером, три пинты пива и еще что-то – «уже не помню, к тому времени была косая в хлам». – Эйдин?

Это Шон. Непонятно, как он их так быстро нашел, но это он. На нем мягчайшая бежевая куртка под замшу и синяя рубашка с жестким воротничком поверх белой майки в рубчик. Он совсем не похож на ирландских парней. Эйдин сразу бросаются в глаза темные пряди жестких волос, падающих на плечи. Он смотрит ей прямо в лицо и улыбается неотразимой улыбкой. Полный отпад, кайф и улет.

– Привет… Ух ты, блин! – смеется он. – Закрой глаза на секунду.

Но Эйдин не закрывает. Она не отводит взгляда от Шона, а тот складывает ладони рупором у рта и кричит какому-то немолодому темноволосому мужчине на том берегу реки:

– Эй!

Они видят, как мужчина распахивает длинное темное пальто, открывая на редкость непривлекательное, рыхлое, нездорово бледное тело. Он совсем голый! Правда, эксгибиционист стоит далеко, в деталях его не разглядеть, как бы ему того ни хотелось, но Эйдин все-таки замечает темную щетку лобковых волос.

– Ой! – восклицает она с таким детским изумлением, что тут же готова провалиться сквозь землю.

Бриджид вопит:

– Медный гвоздик! – и они с Шоном покатываются со смеху.

Мужчина быстро застегивает пальто, взбирается на каменистый берег, спотыкаясь и путаясь ногами в траве, и бросается бежать, петляя между деревьями.

– И не появляйся здесь, пока не отрастишь пипиську подлиннее! – кричит Бриджид, и Шон хохочет чуть ли не до мокрых штанов. И зачем только она привела с собой Бриджид? Бриджид и за словом в карман не лезет, и бойкая, и опытная. А она, Эйдин, рядом с ней – безжизненная кукла, неодушевленный предмет.

– Теперь понятно, почему вы здесь тусуетесь, – говорит Шон.

Бриджид смеется, представляется наконец Шону и добавляет:

– Холодновато сегодня для извращений.

Шон снова от души смеется. Если бы Эйдин сейчас прыгнула с берега в реку и закричала из воды: «Помогите!», они, пожалуй, и не заметили бы.

– Классная у тебя куртка, – говорит Бриджид.

Эйдин разглядывает ямочки на щеках подруги, глубокие и, как ей вдруг кажется, ужасно неприятные: как будто в ее плутоватое лицо глубоко вдавили два младенческих пупка.

– Ты в «Брюсселе» никогда не бывал? – спрашивает Бриджид. – Мне что-то кажется, я тебя там видела.

– Нет, – отвечает Шон. – У меня нет поддельных документов.

– Ой, так я могу тебя провести. Я там одного бармена знаю, Джонатана. Он мне всегда бесплатно дает выпить. В последний раз налил две пинты.

– Круто, – говорит Шон.

– И в эти выходные пойду. Провести тебя?

Какая же Эйдин дурочка. Ну конечно, ему больше нравится Бриджид. Она крутая. Она может достать поддельное удостоверение личности. Она пьет в пабах. Она умеет делать минет.

Шон пристально смотрит на Эйдин.

– А ты пойдешь?

Она могла бы написать целый сонет об одних его глазах – зеленых, печальных.

– Я вообще-то не хожу в пабы, – говорит она.

– А куда ходишь? – улыбается он. – Кроме концертов Чёткого.

– Может, сядем? – предлагает Бриджид.

Шон подходит к Эйдин так близко, что их колени соприкасаются. Ей хочется, чтобы он и остался стоять вот так навсегда.

– Так что ты скажешь о той музыке? Слишком громкая, да? – Вид у него удрученный – Слишком быстрая? Слишком резкая?

– Может быть, немного через край.

Шон улыбается.

– Немного через край – это нормально. Это не мешает. А хоть что-нибудь тебе понравилось? Честно.

– Тексты кое-где понравились, например, Pepper, – говорит Эйдин. – Довольно поэтично.

– Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь говорил такое о «The Butthole Surfers». – Он смотрит на нее с любопытством. – А как насчет Ramones? Понравилось тебе?

– Ой, они потрясающие, я обожаю Ramones, – вмешивается Бриджид, мастерски выпуская струйку дыма правым уголком своего неугомонного рта. – А почему ты в школу не ходишь? – спрашивает она, отбрасывая окурок и тут же зажигая новую сигарету. Рисуется.

– Да мы последнее время переезжали с места на место. Я типа сдаю экзамены на аттестат.

– Везуха некоторым! Тебя что, мама учит?

– Нет. Тетя. Она как бы контролирует.

– А мама твоя где?

– Она умерла.

– Ой, ужас какой, – говорит Бриджид. – Она что, болела?

– Бриджид! – одергивает ее Эйдин.

– Спросить, что ли, нельзя? – Бриджид пожимает плечами. – Подумаешь.

– Да нет, ничего, – говорит Шон. Он слегка отодвигается, и их колени больше не касаются друг друга. – Нет, она умерла от передозировки.

– Бля… – говорит Бриджид.

– Можешь не рассказывать ничего, если… ну, если не хочешь, – говорит Эйдин.

– Да ничего, – снова говорит он. – Меня про это уже давно никто не спрашивал.

– А сколько ей лет было? – не унимается Брид-жид.

– Тридцать шесть.

– Ой, блин…

– Да.

Эйдин с Бриджид переглядываются.

– Вы с ней вдвоем жили? – спрашивает Бриджид.

Шон прикрывает глаза и кивает.

Эйдин втайне считает, что неплохо владеет речью, однако сейчас в голову не приходит ни единого подходящего слова. Таких слов просто нет. Набравшись смелости, она протягивает руку и гладит Шона по плечу. Неловко, немного с опаской. Но Шон берет ее за руку. Бриджид по-прежнему сидит рядом, начинает болтать о каких-то тусовках девичьих подростковых банд в городе, о том, что кто-то якобы обещал принести отличный гашиш, но для них ее словно бы не существует.

22

Растираясь полотенцем в отеле, Кевин разглядывает гладкую ванну в форме гроба и мысленно погружает туда Роуз Берд. Вот она, лежит вся в пене, на ней бикини с тропическим узором, а грудь целомудренно прикрыта двумя морскими раковинами. Откуда взялся тропический узор? Кевин понятия не имеет. Этот мотив повторяется каждый раз. Как в фантазиях Грейс, которыми она когда-то любила делиться к их общему веселью, неизменно фигурировал неуклюжий посыльный с деревенским выговором, в шерстяной шапке.

Итак, Роуз развязывает тесемки миниатюрного верха купальника, и он, несмотря на тяжелые раковины, не падает со стуком на дно, а просто уплывает. Кевину тоже хочется уплыть… Роуз начинает намыливать себе грудь, одновременно поглаживая дразнящими круговыми движениями мягкие широкие бедра, все быстрее и быстрее. Она стонет – и тут раздается жалобное блеяние его мобильного, лежащего на плиточном полу (сам положил его поближе, на случай, если позвонит его пока еще гипотетическая любовница или, не дай бог, жена). На экране мигает надпись: «Мама». И еще раз. И еще.

Кевин уже в третий раз сбрасывает сегодня ее звонки. Может быть, хоть теперь она наконец оставит сообщение, хотя обычно эта полоумная старуха голосовой почте не доверяет. А если и соизволит что-то сказать, так только добавит ему головной боли. «Кевин, я потеряла очки для чтения, и разум тоже потеряла, ой, и еще пульт от телевизора, ой, а где же ключи от моей машины? Мне нужно съездить в косметический салон и довести там всех до белого каления». Или: «Кевин, может, ты все-таки купишь мне молока? И я подозреваю, что садовник опять утащил у меня ящик с фруктами, а то на деревьях, смотрю, как-то пустовато».

Кевин одевается, вытягивается во весь рост на идеально застеленной кровати с великолепным видом из окна и смотрит, как дублинцы идут через Лиффи по мосту Полпенни – завидно энергичной походкой людей, имеющих цель в жизни. А у него, спрашивается, какая цель? Трахнуть секретаршу из школы своей дочери в отеле, где останавливаются богатые иностранцы??

Роуз опаздывает уже почти на час. Кевин включает телевизор, пробегает по всем каналам (везде сплошное дерьмо) и выдувает большими глотками две бутылки пива из мини-бара, без конца проверяя сообщения в телефоне. Набирает текст, удаляет, снова набирает и, наконец, отправляет: «На месте». Достаточно сдержанно, как ему кажется. Мол, я уже здесь, а ты когда подойдешь? Ответа нет. Он пытается вычислить, опаздывает ли она или просто его прокинула, обдумывает следующий шаг, мысль о новом сообщении отбрасывает: все, что приходит в голову, выглядит либо самокастрацией (есть такое слово?), либо домогательством. Неужели он не видит, что происходит? Ему дают шанс вернуться, не ставить семью на грань разрушения, выпнуть свою эгоистичную задницу из этого пафосного отеля, который, в придачу ко всему прочему дерьму, которое он уже успел наворотить, будет стоить ему новой задолженности по кредитной карте, притом тайной от жены и детей.

И тут раздается стук в дверь.

Кевин с некоторым удовлетворением отмечает, что удары становятся все громче и чаще: Роуз Берд уже не терпится. Он подходит к двери, смотрит в глазок и видит прямо перед собой ее искаженное лицо. Искаженное, но тем не менее очаровательное. «О господи...» – думает он.

Кевин на волосок приоткрывает дверь.

– Чем могу вам помочь?

– Привет! Извини! – хихикает Роуз и приближает к нему лицо. – Ой, а ты давно ждешь?

– Уже собирался уходить.

– Никуда ты не собирался.

Она просовывает ногу в щель, распахивает дверь и, слегка толкнув Кевина локтем, проходит в номер – нетвердой походкой, с остекленевшими глазами, с большой холщовой сумкой, из которой торчит какая-то бутылка. Она уже не в состоянии держать равновесие, поворачивается, едва не падает лицом вперед, обдав Кевина облаком пивного перегара, однако все же удерживается на ногах.

Кевин и трезвую-то Роуз Берд почти не знает, что уж говорить о пьяной в дым.

– Симпатичный номер, – говорит она. Прежде чем он успевает ответить, ее губы касаются его губ. Поцелуй удивительно мягкий по сравнению с тем, чего можно было ждать после ее пьяного появления в дверях, и эта неторопливая мягкость несколько успокаивает его задетое самолюбие: она словно старается показать, что у нее в рукаве есть и другие карты, получше. Кевин расслабляется и целует ее в ответ. Он целуется в номере отеля с другой женщиной, не с женой, и это кажется совершенно естественным и в то же время невообразимым. Вскоре он уже освобождает ее блузку из тисков узких, слишком узких джинсов, и его ладони медленно ползут вверх по бархатистой коже ее спины.

Через несколько мгновений Роуз отстраняется и переводит дыхание. Кевин открывает глаза, и она одаривает его какой-то самодовольной улыбкой, а затем рыгает, нисколько не смущаясь, и скрещивает ноги.

– В туалет хочу, умираю.

Она идет к туалету и оставляет дверь открытой – до Кевина доносится журчание тугой струйки мочи. Сексуально.

– Ты только погляди на эту ванну! Охренеть! – кричит она. – А джакузи тут есть? – Кевин слышит шум воды – она что, краны открыла?

Ему бы сейчас схватить свой бумажник и выйти за дверь, оставив здесь эту пьяную женщину, которая ведет себя как девчонка, – пусть вырубится и проспится одна на туго застеленной кровати. Уехать домой, пока еще не случилось ничего непоправимого, списать этот постыдный эпизод на причуды среднего возраста, а потом вспоминать как переломный момент, когда он вовремя успел спасти свой брак.

Роуз шлепает босыми ногами по полу, непослушными пальцами расстегивая пуговицы блузки. В вырезе дразняще мелькает полоска коралловых кружев. Ох и слабак же он все-таки.

– Слушай, – говорит Кевин, – ты как себя чувствуешь?

– О-бал-бал-бал-денно. – Она скидывает коричневые замшевые ботинки, украшенные сложной фурнитурой. Один из них больно попадает Кевину по ноге.

– Ой, погоди! Я же шампанское принесла! – восклицает она. – Где моя сумка?

– Роуз. – Кевин говорит твердым отцовским тоном – в былые времена он приберегал его для тех случаев, когда дети ударялись в истерику и орали чуть ли не до пены изо рта (причина неизменно оказывалась в том, что они слишком устали или проголодались). – Послушай, может быть, лучше отложить до другого раза. Ты немного под градусом.

– Вот еще! – кричит она, орошая все вокруг брызгами слюны.

– Не хотелось бы, чтобы ты завтра проснулась и даже не вспомнила, каким я был диким мачо.

– Люблю мачо.

Он едва не кривится от боли, так тяжело ему от этого отказываться.

– И хотя ты мне кажешься очень Кевин смущенно замолкает. Две недели он обменивался с этой женщиной сальными шуточками по телефону, но здесь, лицом к лицу, у него не хватает храбрости называть вещи своими именами. – Ты мне кажешься очень привлекательной… – Сглатывает и мысленно повторяет: кошелек, дверь, домой. – Я думаю о тебе. Часто. – Он встает. – И тем не менее я считаю, что на этом сегодняшний вечер лучше закончить.

– Хрен тебе. – Роуз шагает к нему. Его короткая речь, кажется, произвела противоположный эффект и только раззадорила ее. Слабак и негодяй! Несмотря на внутренний протест, он не в силах сопротивляться тому, что происходит. События, кажется, развиваются сами собой. Ослепительная красотка толкает его на аккуратно застеленную кровать королевского размера – совершенно не по-супружески, совершенно по-голливудски, – и вот уже сидит на нем верхом. После нескольких попыток ей удается стянуть блузку, в стиле стрип-шоу раскрутить ее на пальце и наконец запустить через всю комнату, так что она едва не сбивает торшер. Оба хохочут.

– Ты уверена, что…

– Т-с-с, – говорит она и хочет приложить палец к его губам, но промахивается и попадает в левую ноздрю. – Хватит трепаться.

Роуз Берд жестом велит Кевину положить голову на подушку и начинает расстегивать на нем ремень… ремень…

– Спокойно, – говорит она. – Да расслабься ты.

И он расслабляется. Лежит спокойно. Она начинает стягивать с него брюки, но это дается ей нелегко, и ему приходится извиваться, чтобы помочь ей. Лежит ничком без штанов и обмирает от блаженства, пока Роуз стягивает с него трусы.

Роуз уже готовится взять его в свои горячие, влажные, пьяные руки. Наклоняется так, что ее прекрасное лицо зависает прямо над его промежностью, и он чувствует, что вот-вот выдаст залп. Пытается успокоиться, закрывает глаза, прогоняет от себя все мысли…

И вдруг она отшатывается с приглушенным: «Ой!» С неподдельным криком ужаса, как будто увидела клубок червей, ползущих на свет из вонючей мусорной кучи.

– Что? – поднимает он голову. – Что такое?

– О боже ты мой!

Роуз резко выпрямляется и садится на корточки.

Одолеваемый целым роем жутких предположений, из которых самое страшное: «Сейчас эту женщину вырвет прямо на мой член?», Кевин садится.

– Тебя что, тошнит?

– Ой, блинский блин! – Роуз пристально смотрит ему в пах и безудержно хохочет. – Боже ты мой! Ты в курсе, что у тебя там волосы седые?

Она запрокидывает голову назад в приступах совершенно девчоночьего смеха, каждый звук которого будет теперь безжалостно преследовать Кевина до конца его дней. Он молча хватает простыню и стыдливо прикрывает свои старческие причиндалы.

– Нет-нет, ну что ты, – бормочет Роуз и срывает с него простыню. – Извини… Нет, ты ложись, ложись. Это даже мило. Я ничего не имею против. – Она пытается снова усесться на нем верхом.

Кевин не в силах смотреть ей в глаза, и вообще у него нет сил ни на что, кроме мыслей о том, как он смешон. Он отводит взгляд. Цифровые часы на прикроватной тумбочке показывают 21:48. Время еще есть, времени навалом – еще часа два до того, как няня Кирана начнет донимать его звонками. Взгляд падает на узкую полоску малинового бюстгальтера, который Роуз сорвала с себя несколько минут назад в приступе неукротимого желания. Прожектор прикроватной лампы выхватывает бирку магазина.

Того же магазина, где его дочь покупает себе эти штуки. И жена тоже.

Кевин пытается припомнить подробности недавнего фиаско, постигшего Эйдин и Грейс в походе за покупками. Грейс нечаянно оконфузила Эйдин в примерочной, какая-то вышла история с продавщицей. Он помнит только одно, что Грейс вернулась домой расстроенная, что праздник шопинга оказался испорчен.

– Твою мать, – бормочет он и выбирается из-под свернувшейся теплым клубочком под простыней Роуз Берд. – Мне нужно идти.