Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

6

Дома, как только Кевин ее отвез, Милли достала бутылочку хереса, обычно приберегаемого для особых случаев (правда, этот случай особым назвать трудно – скорее уж кошмарным или отвратительным). Зашла на кухню за бокалом, там заметила, что на автоответчике горит красная лампочка, и с содроганием прослушала единственное сообщение, от которого у нее сжалось сердце.

– У тебя, случайно, не сохранилась та запасная дорожная подушка – помнишь, ты как-то говорила? Можно мне взять ее с собой в Америку? Если нет, то и ладно, не беспокойся, но, если она у тебя где-нибудь под рукой, было бы просто отлично.

Веселая Джессика. Милли совсем забыла о ней – о ВД, главной вдохновительнице их нью-йоркского путешествия. Это она полгода назад торжественно написала красными буквами «Большое Яблоко» под числом 22 декабря в кухонном настенном календаре «Знаменитые ирландские писатели», под мрачным портретом Брайана Фрила. Какая злая насмешка! Столько месяцев изучать с местным туристическим агентом рекламные проспекты автобусных экскурсий и репертуар бродвейских шоу, потом, сидя за кофе и криббиджем, как положено двум чудаковатым старушкам-подружкам, доказывать друг другу, что это совершенно нелепая затея, потом все-таки набраться смелости и решиться осуществить мечту – и вот теперь мечта опять становится несбыточной! Это была последняя капля, от которой душевное состояние Милли, и без того подавленное, скатилось в беспросветное отчаяние.

Только представить, каково будет пересказывать ВД все эти отвратительные подробности – магазинные кражи, позорный арест, кабинет для допросов! Она изо всех сил старалась сползти пониже на заднем сиденье полицейской машины, что оказалось не так уж легко. Слава богу, хоть шляпу надела. В глазах ВД она после этого, без сомнения, упадет ниже некуда. Это же Джессика Уолш – та самая, что регулярно посылает цветы больным в хоспис Девы Марии на Гарольдс-Кросс и вечно дарит Милли свое рукоделие: бархатные мешочки с вышитыми инициалами «М. Г.» и рамочки для фото из морских ракушек, собственноручно собранных на пляже Сэндимаунт-Стрэнд. Стоит кому-то уронить полпенса на тротуар – именно Джессика, с ее-то полнотой и астматическими приступами, первой неуклюже бросится поднимать. Такая уж она, Джессика – миляга, ничего не скажешь.

А стало быть, у нее, у Милли, выбора нет. Придется врать. И она начинает придумывать, какой бы лапши навешать Джессике на уши: доктор, мол, настаивает, что перелеты небезопасны, если начинаешь принимать такие-то таблетки, а он как раз только что их прописал от такого-то заболевания, так что придется подождать, пока организм не приспособится – скажем, до марта, когда закончится испытательный срок.

Звонит дверной звонок, и Милли в изумлении видит на пороге свою внучку. Визит девочки для нее полная неожиданность: из всех четверых детей Кевина именно с Эйдин Милли общается меньше всех.

Зубы девочки стучат от холода, она без пальто и на все расспросы молчит, как камень. Волосы у Эйдин, как и у ее братьев, темные, волнистые, и на свету в них иногда проблескивает рыжинка, а улыбается она, если соблаговолит, очень мило. Ну да, действительно, коленки чуть-чуть выпирают вперед, и из-за этого ступни кажутся настоящими ластами, но ведь это возраст такой. Эйдин кажется Милли невозможно застенчивой: она то ли стесняется, то ли просто не в силах надолго встретиться с кем-то взглядами. Бедняжка.

За первый час девочка не произносит и двух слов. На втором часу Милли, сделав вид, будто это ей только что пришло в голову, предлагает Эйдин остаться на ночь.

Эйдин неподвижно, оцепенело сидит у окна, из которого открывается вид на бабушкино любимое Ирландское море. В ответ она кивает – а может быть, просто неопределенно дергает головой.

– Есть хочешь?

Голова снова дергается.

Пока Милли прикидывает, не будет ли неприличным мотовством бросить еще пару брикетов в угасающий огонь, Эйдин встает.

– Где мне можно лечь, в бывшей папиной комнате?

– Да ведь рано еще. Ты точно тост не будешь?

Эйдин не большая любительница поесть – во всяком случае, вид у нее всегда немного болезненный, или, может, точнее будет сказать – заморенный. При рождении она весила на фунт меньше сестры, и, когда ее извлекли из живота Грейс, легкие у нее не работали, глаза, забитые слизью, не открывались, а стиснутые кулачки были крепко прижаты к ушам. Милли потом не раз думала: кажется, она эти кулаки так до сих пор и не разжала.

– Расскажи, что случилось, – говорит Милли. – Я тебя ругать не буду. Выкладывай, дружочек. Сразу легче станет.

Лицо Эйдин напоминает поле боя она то всех сил пытается сохранить твердость перед угрозой неминуемой капитуляции. Она шмыгает носом и моргает Мускулы ее рта упрямо напряжены, а брови вздраг ивают.

– Можно я у тебя поживу?

Милли подавляет мг новенный порыв – подскочить до потолка и завопить от радости. «Вот тебе спальня, – хочется ей сказать, – вот тебе полотенце, а одеяло найдем! А если чего-нибудь не хватит – мыла там, или зубной пасты, или молока – ничего, выкрутимся!» «И не нужна мне никакая сиделка, – думает Милли. – Я еще сама за другими присмотрю».

Но, каким бы трогательным и соблазнительным ни выглядело это простое предложение, Милли понимает, что это безумие. Кевин ее считает как минимум недееспособной с придурью. Он скорее согласится, чтобы дочь ошивалась до рассвета на улице, где-нибудь на нижней Шериф-стрит, где даже фонари не горят и все стены разрисованы граффити, чем позволит ей поселиться в Маргите.

– Что случилось-то? С сестрой поссорилась?

– Я ее ненавижу.

– Ну, знаешь…

– Ты понятия не имеешь, какая она на самом деле. Сучка бесстыжая, вот она кто.

– Эйдин!

– Ты же говорила, что не будешь ругаться. – Эйдин смотрит на Милли из другого конца комнаты. – Ты уже знаешь про Миллбери?

– Что?

– Про закрытую школу.

– Миллбернскую школу?

Эйдин падает в кресло, уже не сдерживая слез. Она сама не своя. Милли с необычайной ясностью вспоминает, как впервые увидела своих чудесных внучек в родильном отделении Ротонды. Милли, неисправимая курица-наседка, как любил поддразнивать ее Питер, тут же потянулась к кроватке и взяла на руки крохотную Эйдин – упакованную, как в кокон, в хлопковые пеленки и такую легонькую, что сердце защемило. Это было невероятное ощущение – будто спеленатый воздух держишь в руках.

Милли поцеловала младенца в полупрозрачную щечку и стала укачивать, расхаживая по мрачным, темным коридорам больницы и воркуя на ходу без умолку: конечно же, она описала малышке и каждого проходящего пациента, и толстую медсестру с пышной грудью и косыми глазами. Медсестра бросила на Милли суровый, неодобрительный взгляд, и она почувствовала себя юной и легкомысленной. Ну и что плохого в легкомыслии – почему бы ей и не повитать в облаках? Не каждый день в жизни выпадает шанс начать все с чистого листа с новым человеком, с дочерью сына, там, где не успела еще ничего напортить.

– А при чем тут Миллбернекая школа? – спрашивает Милли.

– Они хотят меня туда отправить! – сквозь слезы говорит Эйдин. – Хотят от меня избавиться!

– Что?

Эйдин вытирает щеки.

– Ты знала?

– Я? – возмущается Милли. – Откуда, твой отец мне никогда ничего не рассказывает. Когда это случилось?

– Не знаю. Я вообще не должна была об этом знать. Просто нашла эти… ну… документы.

– Но почему?

– Потому что они меня ненавидят.

– Глупости. Никто тебя не ненавидит. Тебе на будущий год выпускной экзамен сдавать. Должно быть, хотят, чтобы ты по учебе подтянулась.

– Ага, как же.

– Я хочу спросить тебя кое о чем, Эйдин. Где ты нашла те документы?

– У папы на письменном столе.

– А о доме престарелых ты там, случайно, ничего не видела?

Эйдин молчит.

– Никаких фотографий малахольных стариков в инвалидных колясках? Бабушек с ходунками, еще чего-нибудь в этом роде?

– Мне нравится это слово – малахольный.

Милли вздыхает.

– Кажется, меня хотят туда сплавить. Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью.

– Вряд ли, бабушка.

– Ты многого не знаешь, – мрачно говорит Милли и добавляет: – Идея! Мы с тобой куда-нибудь убежим – вдвоем. Спрячемся на каком-нибудь большом корабле в гавани и даже знать не будем, куда плывем.

А потом, недели через две, вылезем из темного чулана, проморгаемся на солнце – и окажемся в Африке, и поедем на сафари.

– Так вот ты какой, бред малахольного.

Эйдин впервые за весь вечер еле заметно улыбается, и Милли думает, какая она все-таки славная.

7

Придирчиво перебрав все варианты, Кевин останавливается на «Доббинсе». Именно там сегодня состоится стратегический ужин, во время которого они с Грейс (Грейс уже дома, явилась наконец!), как он надеется, обсудят в деталях вопрос о новой сиделке для его матери – вопрос, который Милли, по своему обыкновению, с момента ареста упорно игнорирует. Кевин до сих пор не знает, готова ли она внутренне к тому, чтобы впустить в дом сиделку. Теперь, в придачу к просмотру в нездоровых количествах всех эпизодов сериала об освобожденных женщинах Майами (он заменил ей батарейки в пульте), мама, похоже, нашла себе новое занятие: приставать к соседям Фицджеральдам, чтобы те вернули какой-то ящик, который она сама им всучила несколько лет назад.

«Доббинс», освещенный в основном крошечными белыми свечками в стеклянных банках, имеет вид чопорный, строгий и сдержанный. Есть надежда, что мама, с ее привычкой бросать родственников за столиком и без приглашения подсаживаться к другим компаниям, которые покажутся ей более интересными, будет достаточно подавлена этой обстановкой, чтобы это отбило у нее желание бродить по всему ресторану.

Они усаживаются и делают заказ. Кевин замечает, что Милли, уже слегка захмелев, начинает исподтишка высматривать потенциальную жертву. Официант, немолодой, надменного вида (эту надменность не нарушают даже жидкие ощипанные усишки), приносит за соседний столик широкий бокал с коктейлем из креветок. За столиком сидит удивительно несовпадающая пара: дивной красоты женщина с оливковой кожей и непослушными курчавыми волосами, а рядом с ней – гигантский рыжий человек-горилла с приятной улыбкой на лице.

– Ах, какая красота, – говорит Милли, якобы обращаясь к сыну с невесткой, но Кевин-то ее хорошо знает. – Должна заметить, я люблю хороший коктейль из креветок, правда, Кев? – Мама повышает голос и бросает взгляд на соседей. – Конечно, за креветками нужно идти только в «Баллибоу», это во-первых.

Кевин негромко говорит:

– Давай на «во-первых» и остановимся.

– А во-вторых, конечно же, коктейльный соус. Туда нужно непременно добавить soupcon[3]3
  Soupcon – чуточку (фр.).


[Закрыть]…—Мама застенчиво улыбается, как всегда, когда пытается щегольнуть своим школьным французским. – Soupcon хрена. На кончике ножа. – И, обращаясь уже напрямую к соседке, добавляет: – Позвольте спросить, вы из Индии или из Пакистана?

Мама, ты, как всегда, успела приложиться? – говорит Кевин, подмигивая соседям. – Давай не будем мешать людям, хорошо?

– Ничего страшного, – произносит мужчина.

– Я из Тринидада.

Мужчина дружелюбно улыбается маме.

– Вы тоже креветки заказали?

– Кто, я? – переспрашивает мама. – Нет, что вы – куда мне столько креветок! – И обращается к Кевину: Что я заказала?

Это часть спектакля: мать всегда делает вид, будто не знает, что заказала, а когда блюдо приносят, изображает изумление, словно в первый раз видит мидии из Дублинского залива или салат с рукколой, и уж тем более никогда ничего подобного не заказывала.

– Копченого лосося, кажется? – спрашивает она.

– Понятия не имею, – говорит Кевин.

– Или суп. Как бы там ни было, надеюсь, хоть порция будет небольшая. Вот в Америке, вы бы видели – о-о-о, просто не поверите, какого размера тарелки там приносят! Это целая проблема в Штатах – тарелки!

Она смеется.

– Может, не будем…

– Но зато люди! Таких веселых людей вы никогда в жизни не видели. Ой, я обожаю американцев. Правда, они все толстые, как бегемоты, зато милые и добрые. А вы бывали там?

Не дав женщине ответить, мама выливает в рот остатки вина и продолжает:

– Я вот что хочу сказать, вы только не обижайтесь – у меня всегда вызывают интерес межрасовые браки. У вас кожа мулатки, кажется, так принято говорить? Вообще-то, – она заговорщицки наклоняется ближе, – если хотите знать правду, цветные мне больше по душе, чем белые. – Она сияет улыбкой. – Сколько себя помню.

Даже Кевин, который обычно способен отшутиться в самой неловкой ситуации и гордится своим умением сглаживать чудовищно бестактные выходки полубезумной матери, на какой-то миг теряет дар речи.

После нескольких секунд молчания рыжий говорит:

– Значит, нас таких двое. – Он разражается смехом, и тогда уже начинают смеяться все.

Но это лишь короткая передышка.

Пока мама уплетает за обе щеки первое блюдо – суп, как она, конечно, прекрасно помнила, – Кевин снова наполняет бокалы, свой и Грейс, и говорит:

– Мы нашли для тебя сиделку, мама. Вернее, сестра Мика нашла. Ее зовут Сильвия Феннинг Я ее еще не видел, но, кажется, она очень милая. Готова взять на себя уборку и к тому же немного готовит. Кстати, она американка.

– Американка?

– Да, откуда-то из Флориды.

– Нет, американка мне не подходит.

– Ты же только что рассказывала, как ты их обожаешь.

– Ну, в Америке – да.

– А здесь, в Ирландии, нет? – Кевин не может удержаться от улыбки.

– В моей стране? – Она качает головой, словно эта идея представляется ей верхом глупости.

Кевин с Грейс незаметно переглядываются. Никто, кроме жены, ничего не понимает. Все вокруг видят лишь очаровательную чудачку. На минуту собравшись с духом, Кевин вновь обращается к матери:

– Самое главное, что она готова приступить к работе прямо сейчас. Ты ведь сама знаешь, найти кого-то перед самым Рождеством – это просто чудо. Нам крупно повезло.

– Да что ты говоришь.

– По-моему, прекрасный план, – продолжает Кевин. Конечно, маме скучно одной в Маргите, немного общения вовсе не повредит, да и присмотр вовсе не помешает. В конце концов, сколько это может продолжаться: то обожжет руку о плиту и промолчит, рискуя схватить заражение, то свалится с лестницы, набьет синяки и сделает вид, что ничего не произошло, то, на ночь глядя, выйдет к сыну садовника в ночнушке и предложит угостить его бренди с печеньем. – И вообще, раз уж мы начали этот разговор, нужно учитывать и твои проблемы со здоровьем и всякое такое…

– Проблемы со здоровьем? – переспрашивает Милли. – Я здорова, как огурчик. – Она оглядывается на соседей по столикам в поисках поддержки, но, видя, что публика уже потеряла к ней интерес, снова поворачивается к сыну и невестке и похлопывает себя по артритному плечу. – От этого не умирают.

– Ну конечно, нет. – В разговор вступает Грейс. Сегодня она выглядит особенно мило, в своем мягком сером платье с широким свободным воротником, со стильной укладкой. – Как плечо, Милли? Все еще делаете упражнения?

Кевина всегда восхищает умение жены не реагировать на всю эту хрень, от которой у него взрывается мозг. Она умело обезоруживает противника – будь то скандальный клиент или капризные дети, – мгновенно берет ситуацию под контроль и гасит бурлящие эмоции, причем всем, включая его самого, чудесным образом кажется, что их услышали.

С другой стороны, все же это не ее мать, близкие родственники дело особое.

Грейс продолжает:

– Просто мне кажется, в доме слишком много работы для одного человека, даже для вас, с вашей энергией. Тут никто не справится.

– До сих пор справлялась, – огрызается Милли.

Кевин тяжело вздыхает.

– Мы ведь говорим в общем, просто размышляем вслух. С тобой может что-нибудь случиться, например, когда Сильвии не будет рядом. Помнишь, как ты упала прошлой зимой?

– Это было в июне!

– Нет, не в июне. Гололед был на улице.

– На мне была шляпа от солнца-

– И тем не менее.

– Передай мне масло, дорогой, – говорит Милли.

Грейс сжимает ладонь Кевина, но он не уверен, как это следует понимать: «придержи лошадей, болван» или «так-так, продолжай».

– И еще один вопрос – с машиной. Только за последний год у тебя было минимум две аварии. Это те, о которых мне известно.

– Да ты ведь и сам не так давно попал в аварию, помнишь, Кевин?

– Сейчас речь не обо мне.

А что так? Почему бы нам о тебе не поговорить?

Пара за соседним столиком уже старательно избегает встречаться с ними глазами, зато другие посетители начинают оглядываться, а кто-то уже откровенно таращится, учуяв аппетитный запах семейной ссоры. Кевин широко улыбается и без слов, лишь приподняв бокал, дает понять официанту на другом конце зала, что хочет заказать еще бутылку.

Второе блюдо семья Гогарти съедает в атмосфере настороженного, явно вынужденного перемирия. Кевин жует, не чувствуя вкуса, и ему уже не терпится попросить счет. Но официант не замечает его и подкатывает к ним стеклянную тележку с роскошными десертами, прихотливо украшенными тонкими мазками шоколада и пуантилистскими капельками сиропа. Он представляет их все по очереди – сначала название, а потом подробное пояснение: ананасовый пирог с имбирем и крем-фреш, суфле из лесных орехов, «Монблан»…

– Монблан – подходящее название для шариковой ручки, – перебивает мать. – Или для жареного сэндвича с сыром. – Она хихикает. – Или для жареной ручки с сыром.

– А это, – продолжает, нахмурившись, официант, – это традиционный сливовый пудинг с…

Мама молниеносно выбрасывает вперед руку и выхватывает у него тарелку.

– Да-да, мне вот это.

– О нет, мадам, это только для демонстрации. Наш шеф-кондитер с удовольствием приготовит для вас свежий десерт. – Он хочет забрать тарелку, но Милли сопротивляется. Несколько секунд идет борьба: они тянут пудинг каждый к себе. Кевин невольно чувствует, как в животе щекочет от истерического смеха.

– Нет, Милли, – мягко говорит Грейс. – Он лакированный, это несъедобно.

Она пытается оторвать руки свекрови от тарелки, но мама не поддается ни в какую.

– Ой, да пусть ест, – тихо говорит Кевин, понимая, что все его планы сегодня потерпели грандиозный крах: о доме престарелых мать даже думать не хочет, ключи от машины нипочем не отдаст и будет мотать ему нервы до конца его дней. – Может, он ядовитый, на наше счастье.

8

Рождественским утром, еще до рассвета, Милли перерывает все ящики в столовой – собирает передариваемые подарки, чтобы отвезти к Кевину. Для них с Грейс находится набор подставок под горячее с видами достопримечательностей Сиднея. Эйдин, пожалуй, порадует пакет водорослей (с ними можно делать суши, по крайней мере, так ей сказали). Для маленького Кирана кепка и перчатки – правда, на большом пальце пятнышко от соуса, но ничего страшного – немножко мыла, и все отстирается. Нуале она подарит лак для ногтей (парикмахерша вечно сует ей флакончики), а Джерарду, приехавшему на каникулы домой, – китайскую кулинарную книгу… правда, до сих пор ей как-то не приходило в голову: в его студии хоть кухня-то есть?

Все утро Милли то и дело поглядывает на дорогу, в телевизор, на часы, на дорогу, в телевизор, снова на часы… Чтобы поздравить Джессику, дожидается, когда подруга, по ее расчетам, уйдет на мессу, и оставляет ей поздравление на автоответчике. На следующий день после ареста она позвонила ВД и изложила ей свою медицинскую легенду. Джессика выслушала, ответила с притворной веселостью: «Ну конечно, Милли, Америка от нас никуда не уйдет!» – и повесила трубку. Затем Милли позвонила в туристическое агентство и перенесла поездку, на чем, конечно, потеряла кучу фунтов и пенсов. Теперь, когда поездка сорвалась, она сделалась еще притягательнее: в мечтах Милли то и дело катается с Джессикой в туристическом автобусе по Таймс-сквер и бродит по шумным улицам. Может быть, она отыскала бы на Бродвее какой-нибудь яркий, освещенный неоновыми огнями уголок, бросила бы на землю перевернутую шляпу и запела ирландские баллады – «Danny Воу» или «The Fields of Athenry», – янки слетаются на такое, как мухи на мед. Может быть, поужинала бы корн-догами с кетчупом, купила гигантский холодильник и начала новую жизнь, осталась бы там навсегда.

В половине второго, когда у Милли уже нет сил торчать в пустом холодном доме в день, созданный для тепла, она садится за руль, за несколько минут доезжает до дома Кевина и стучит в дверь. Упреждающий удар. Это одна из множества тонких игр у них с сыном: она всегда появляется на пороге чуть раньше назначенного срока, а он неукоснительно приглашает ее на час-полтора попозже, чтобы она явилась вовремя.

– С Рождеством, – говорит он и улыбается. – Мы же договаривались в три.

– Правда?.. С Рождеством, дорогой! – произносит она нараспев.

– Заходи же. Ты и подарки принесла. – Он забирает у нее часть подарков, завернутых в газетные страницы из спортивного раздела, и наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Так, пустяки.

– Ну да.

Кевин ведет Милли в гостиную, и она с порога ахает: повсюду горы распакованных подарков, бумага, ленты, банты, мягкие игрушки, новые кроссовки, флаконы с духами, джемперы, шкатулочки для драгоценностей и скомканная подарочная упаковка. По комнате словно ИРА прошлась.

– Да, знаю, – говорит Кевин. – Я как раз собирался…

– Пресвятая Богородица! Сколько подарков! А у африканских детей нет даже миски риса.

– А можно хоть раз без этого?

Милли, уязвленная этим посягательством на свободу слова, раскладывает оставшиеся свертки под огромной елкой. Комната таинственным образом пустеет, и Милли остается одна. Она чувствует нарастающий голод и легкую обиду. Не нравится ей и непочтительная попытка сына засунуть ее в одно из двух мягких, непостижимо белых кресел – как будто она уж такая старая, что ее и ноги не держат. Она долго рассуждает про себя о самоуважении, о неразумном мотовстве и о неуместности белой обивки в доме, где есть дети.

– С Рождеством, Милли! – восклицает Грейс, подходя к ней с хрустальным бокалом шампанского в руке, пожалуй, поприветливее ее собственного сына, как думается Милли. Кевин присоединяется к ним, и они втроем чокаются бокалами, но Милли не хватает детского гвалта вокруг: без него она чувствует себя словно на вражеской территории.

Но вот Милли слышит громкие голоса, а затем и топот молодых ног, спускающихся по лестнице. Дыхание жизни! Джерард, Нуала, а затем и маленький Киран появляются в арке столовой. Они встречают Милли горячими объятиями. Джерард – вылитый Питер: длиннолицый, с таким же одухотворенным взглядом, поэтому Милли в нем души не чает. Но, в сущности, все младшие Гогарти красавцы, умницы, и уверенности в себе им не занимать. «Молодцы вы, отлично справились», – мысленно хвалит Милли Кевина и Грейс.

Нуала, едва держась на своих новеньких роликовых коньках, начинает изображать официантку: неуклюже катается из кухни в столовую с бесчисленными салфетками, ложками, вилками, бокалами и тарелками в руках. Наконец она врезается в дверной проем, разливает стакан молока и смеется. Милли, которой ошибки и промахи всегда милее безупречного мастерства, с удовольствием наблюдает за ней.

Она смотрит в выходящее на улицу окно и разглядывает соседей: мимо идут молодые семьи и парочки, старики в вязаных шапках, небо серое, будто закопченное, но сквозь облака проблескивает солнце. По всему городу дублинцы сейчас ходят друг к другу в гости – это ее любимая часть праздника, детство напоминает. Всем хочется поздравить друг друга с Рождеством, выпить вместе, повеселиться, повидаться с теми, кто приехал на праздники домой из Штатов, или из Лондона, или из Австралии, или куда там люди уезжают – в Ирландии ведь с работой было туго, да и сейчас опять не лучше.

Старший из внуков, Джерард, без подсказок усаживает бабушку во главе стола, подает ей вино, отодвигает стул, рассказывает что-то про Корк и про свою учебу – следует примеру старших, который был у него перед глазами всю жизнь, и вот теперь он, кажется, дозрел до того, чтобы ему следовать. Милли забывает свои горести и удивленно хлопает глазами: она не привыкла к такой суете вокруг своей персоны. Она долго, пристально разглядывает внуков (она уже старая, ей можно), и ее словно подхватывает какой-то мощный поток, на смену которому приходит привычный приступ паники: ведь и этот миг вот-вот пройдет, как все на свете проходит. Навсегда.

Но где же, спохватывается она, Эйдин?

Наконец, когда Милли уже готова упасть в голодный обморок, Грейс зовет сверху Эйдин, и Милли замечает, как Кевин с женой обеспокоенно переглядываются – словно ведут какой-то тайный разговор. Они открывают коробку рождественского печенья, которое мама Грейс каждый год присылает из Англии, разворачивают и надевают бумажные короны, по очереди зачитывая напечатанные на внутренней стороне дурацкие шутки. Тарелки уже наполнены едой – ветчиной, жареным картофелем, брюссельской капустой, зеленым горошком, подливкой, – когда Эйдин наконец проскальзывает в комнату с хмурым видом, словно какая-нибудь судомойка. Чуть ли не ползком пробирается, так явно ей не хочется привлекать к себе внимание. И в самом деле, при ее появлении над этим праздничном столом с элегантными мишурными сосульками, свисающими с каждого угла, и зажженными свечами цвета слоновой кости в сверкающих подсвечниках словно пролетает дуновение злого рока.

– Счастливого Рождества, Эйдин! – восклицает Милли и встает, чтобы обнять внучку. Она не видела Эйдин с того дня, как девочка ночевала у нее. Эйдин хочет проскользнуть мимо, но Милли ей не дает: хватает обеими руками за плечи, чмокает в ухо и шепотом спрашивает: – Есть какие-нибудь новости?

Эйдин отрицательно качает головой и неловко похлопывает Милли по спине, словно утешает незнакомую старушку, которая вдруг ни с того ни с сего расчувствовалась. Наконец она высвобождается из объятий, и Милли не обижается: в этом возрасте ласки родственников – хуже чумы. Пока Эйдин садится, разворачивает на коленях салфетку и отрешенными, непроницаемыми, как у всех подростков, глазами изучает разложенные перед ней праздничные яства, все молчат.

– Что ж, все выглядит просто потрясающе, – говорит Милли, уже потерявшая счет выпитому.

Изысканные манеры детей за столом сразу испаряются: они ковыряются в еде и стараются перекричать друг друга. Кевин молча наклоняется к своей угрюмой дочери – разжигательнице ненависти – и кладет ей руку на плечо, надеясь, что та улыбнется. Эйдин на него не смотрит.

Под конец праздничного обеда Кевин встает и постукивает вилкой по фужеру, что производит эффект, обратный желаемому: все начинают говорить еще громче.

– Речь! – кричит Киран, хлопая ладонью по столу. – Речь, речь!

Он улыбается отцу. В Киране все души не чают – настолько, что Милли относится к нему с некоторой прохладцей. Ее симпатии всегда принадлежат неудачникам и париям мировой истории.

– Всем счастливого Рождества! Как славно собраться всей семьей: и бабушка здесь, и Джерард, – он кивает старшему сыну. – От себя лично хотел бы поблагодарить за ваши заботливо выбранные подарки, и не в последнюю очередь – за мохнатые синие тапочки, которые уже помогли мне не отморозить ноги в нашей арктической ванной. И тебе спасибо, дорогая. – Кевин смотрит на Грейс, но в детали ее подарка, к досаде Милли, не вдается. – Я чувствую себя счастливым человеком – вот уже восемнадцатое Рождество я встречаю в этом доме… – продолжает Кевин, и тут Милли вдруг издает громкий, явственно слышный звук отрыжки. В свои преклонные лета она уже не в состоянии удерживать воздух внутри, и он вылетает из самых разных отверстий в самые неподходящие моменты. Отрыжка – до смешного долгая, почти как у мальчишки-подростка, рисующегося перед сверстниками – разносится в изумленной тишине. Затем дети, все четверо (да, даже Эйдин) разражаются хохотом.

– Бабушка! – вопят они в восторге. – Ну ты даешь!

Кевин, старательно отыгрывая роль многострадального отца этой шумной оравы, поднимает бокал еще выше и говорит:

– Ох, мама, вечно ты перехватываешь мои лавры. Лучше и не скажешь. Счастливого Рождества!

– Прости, милый! – говорит Милли, радуясь, что, хоть и невольно, подарила всем минутку беззаботного веселья. Она даже ощущает прилив настоящей бодрости. В эту минуту она не думает ни об аресте, ни о квартире дочери ВД в Бруклине, где могла бы сейчас готовить рождественский ужин, ни о грядущем вторжении чужачки в Маргит.

Раздается новый душераздирающий звук отрыжки – еще дольше, громче и противнее. Виновник – Киран – хихикает и повторяет свой номер несколько раз подряд.

– Киран! – говорит Грейс.

– Фу-у-у! – морщится Нуала. – Гадость какая!

– Оставь его в покое, – возражает Эйдин. – Он же просто шутит.

– А ты что раскомандовалась?

Ребята… – произносит Джерард. – Да ладно вам.

– Ты некрасивая, – выпаливает Эйдин. – И как личность полный ноль.

– Эйдин, – говорит Кевин. – Довольно.

– «Дорогой дневник, – Нуала делает вид, будто пишет в воздухе воображаемой ручкой. – Сегодня мне так грустно. Ы-ы-ы!»

– Довольно! – повторяет Кевин.

– Мне нехорошо, – говорит Эйдин, вскакивает и направляется к лестнице, шлепая по полу своими ластами.

– Сядь на место, дорогая, будь добра, – произносит Грейс таким тоном, что Эйдин подчиняется, хотя и топает на обратном пути еще громче прежнего. – Сегодня Рождество. Мы собрались за столом всей семьей.

Эйдин фыркает.

– Дерьмо это, а не семья.

Атмосфера в комнате разом меняется – опасно и необратимо.

– Эйдин! – говорит Кевин.

– Когда ты собирался поведать мне и семье радостную весть?

– Развыступалась, – бурчит Нуала.

– Я не собираюсь делать вид, будто ничего не случилось, – продолжает Эйдин. – Случилось. Я никуда не поеду.

Кевин бледнеет.

– Никуда – это куда? – переспрашивает Джерард.

– Эйдин, давай пока… – начинает Кевин.

– Когда ты собирался мне сказать, папа? Вечером накануне отъезда? «Спокойной ночи. Да, кстати, это твоя последняя ночь дома», – так, да?

– Что сказать-то? – допытывается Нуала, не скрывая злорадного удовольствия.

– Сейчас не время и не место, – говорит Грейс. – Сделай глубокий вдох, и давай…

– Нет!

– Мы обсудим это с тобой, Эйдин, обсудим, – говорит Кевин. – Мы просто не хотели поднимать эту тому до Рождества, дорогая. Чтобы не портить праздник.

– Отлично, папочка, – произносит Эйдин тоном ядовитейшего сарказма, перенятым у отца и приправленным изрядной долей неприкрытой подростковой ненависти, и с этими словами выбегает наконец из комнаты. – Отлично получилось.