Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

40

Тем временем Милли стоит в саду за домом в Дун-Лаэре и смотрит на окна. Месяц назад сын вытащил ее из закопченной кухни с обожженной рукой, кое-как замотанной кухонным полотенцем (рана уже зажила, хоть от нее и остался довольно большой шрам, около дюйма шириной – полоска бледно-розовой, все еще зудящей кожи вокруг ее птичьего запястья, будто браслет спортивных часов). Запасного ключа у нее нет, и Милли понимает: придется ей штурмовать Маргит таким же нетрадиционным способом: лезть через окно бывшей спальни Кевина.

Милли пробует ногой на прочность старый ящик – вроде бы не проваливается. Она приставляет его вплотную к задней стене, взбирается на него и с некоторым усилием упирается большим пальцем правой ноги в довольно широкую щель между крошащимися кирпичами. Да, запустила она дом, ничего не скажешь.

Только с третьей попытки ей удается довольно неуклюже поднять вторую ногу, дотянуться до оконной рамы и раздвинуть ее. С ее-то везучестью ей ничего не стоит сейчас свалиться навзничь и расколоть череп – потом ее найдут тут с сотрясением мозга и амнезией, увезут обратно в «Россдейл», и тогда она будет обречена вечно ходить по этому кругу ада. Милли хватается за раму и пытается забраться в комнату, но срывается и плашмя брякается на ковер.

Снизу, с пола, она разглядывает стены детской комнаты Кевина, оклеенные обоями с завернувшимися уголками – небесно-голубая туаль, а по ней все тот же, хоть и выцветший, рисунок: мальчики катаются на санках по сугробам и машут друг другу руками. На потолке все углы затянуты густой, причудливого рисунка паутиной. Милли закрывает глаза, чтобы немного передохнуть, и через некоторое время просыпается, вся дрожа. Неужели здесь всегда было так холодно?

В доме тихо. В гостиной Милли включает лампу и рыщет в поисках пульта – это инстинктивное, привычное занятие, как ничто другое, помогает ей почувствовать себя дома. Пульт обнаруживается под тощей диванной подушкой, но, когда Милли пытается включить телевизор, она вдруг понимает, что включать нечего.

Телевизор исчез.

Первая мысль Милли – что его увезли в ремонт. Но нет. Кевин же уже починил его. Остается единственный неизбежный вывод: телевизор украли.

Следовательно, в ее доме побывали грабители.

Милли окидывает любимую запущенную комнату, знакомую ей, как никому другому, свежим подозрительным взглядом. Кто-то здесь определенно побывал: все не так, как должно быть. CD-плеера, который сын подарил ей давным-давно – замысловатого, глянцево блестящего устройства, – нет на его обычном месте на книжной полке: от него остался лишь на удивление толстый слой пыли в форме прямоугольника. Секретер открыт, выдвижной столик завален беспорядочными ворохами бумаг и брошюр, семейных фотографий, квитанций, рождественских открыток, списков…

Какие-то бумаги свалились со стола и рассыпались по псевдоперсидскому ковру.

С нарастающим беспокойством Милли опускается рядом на четвереньки: она понимает, что секретер – то самое место, где, вероятнее всего, и должна лежать расписка Сильвии. Но под руку попадаются совсем другие документы. Вот завещание Питера – давным-давно не актуальное, но каждые несколько лет она его перечитывает как своего рода доказательство его былой любви к ней, его безмолвной преданности. Чем дольше Милли ищет и не может найти этот листок, тем сильнее тускнеет память о том, как они его подписывали, и под конец она уже начинает сомневаться: «А не придумала ли я это?» Но нет: перед тем, как Сильвия с ней попрощалась здесь, у камина, они с ней совершенно точно стояли на кухне.

По пути Милли едва не спотыкается о стопку писем у входной двери. Она-то совсем забыла о непросмотренной почте. Интересного мало: Несколько счетов и два конверта из Банка Ирландии. Она вскрывает первый и обнаруживает, что кредит на ее текущем счету превышен на 200 евро. Но этого не может быть. У нее должно оставаться еще никак не меньше двенадцати тысяч! Милли вскрывает второй конверт – ежемесячный банковский отчет, – и загадка разъясняется: семнадцать снятий средств на суммы от сорока до двухсот евро за последние два месяца, иногда по два раза в день, в разных пунктах выдачи наличных, в Дун-Лаэре и за его пределами. Последний раз в аэропорту Дублина.

У Милли вырывается крик.

Она видит перед собой Сильвию Феннинг, стоящую в гостиной – ее густую гриву волос, ее крепкие ногти, барабанящие по столу. Видит, как Сильвия – ах ты, коварная предательница! – ласково склоняется над ней с одеялом в руках, как заботливо (теперь очевидно, что заботливость эта притворная, даже издевательская), щелкая во рту своей вонючей сладкой виноградной жвачкой, спрашивает, не нужно ли Милли снять наличные в банке – она, Сильвия все равно едет в магазин, ей это никакого труда не составит.

Она стала жертвой тщательно продуманного коварного мошенничества. Тут не только семнадцать случаев несанкционированного снятия наличных, но и гигантская сумма, взятая взаймы якобы для умирающего ребенка! Кевин, очевидно, был прав с самого начала: Милли уже не в состоянии сама о себе заботиться. Она недееспособна. И просто дура. Старая недееспособная дура, оставшаяся без гроша в кармане.

Сразу дюжина эпизодов с участием ее «подруги» всплывает в сознании Милли, и каждый проходит через этот новый гнусный фильтр, сквозь который становятся видны все темные мотивы ее помощницы, все ее преступные замыслы, отравляющие теперь все теплые воспоминания с самых первых дней. Неудивительно, например, что Сильвия так охотно согласилась прикрыть Милли после аварии у супермаркета, пыталась взять вину на себя и обещала не рассказывать Кевину о машине…

Машина!

Милли открывает входную дверь – ничего, никаких следов взлома. Ну конечно. Сильвия Феннинг входила сюда свободно, по-хозяйски – в любой день и час, когда ей вздумается, взяв ключ из тайника под четвертой плиткой. Она же не дура. Кто тут дура, так это Милли. Она кое-как приподнимает дверь гаража и, пригнувшись, заглядывает внутрь — нет, машина на месте.

Ну конечно: если Сильвия сбежала в Америку, зачем ей машина. И все-таки… Гадкая, мерзкая девчонка! И какая же простофиля Милли Гогарти! Она-то принимала за чистую монету всю эту заботливость, американские угощения и дешевую лесть, пока эта женщина рысью бегала по дому, приносила чай, растирала Милли больные ноги и таскала ей маленькие букетики и пирожные – вероятно, купленные на ее же собственные деньги, – и всегда была готова взвалить на себя дополнительную работу. Как в тот раз, когда взялась наводить порядок в кухонных шкафах. Должно быть, разнюхивала, что где лежит, надеялась отыскать побольше сокровищ.

Милли вдруг обмирает.

Она бросается обратно к столу – теперь уже до боли очевидно, что там все перерыто, видимо Сильвия искала ту самую расписку. В одном из многочисленных уголков секретера находит магнитофонную кассету – «50 классических произведений для релаксации». Сейчас ей не до релаксации: дрожащими руками она открывает футляр. Вот он, ключ от сейфа Питера – медный, крошечный, будто от кукольного домика, – на том самом месте, где она хранила его много лет. Милли сжимает кулак и вскидывает его с торжествующим: «Да!»

По крайней мере, Сильвия все-таки не сумела наложить свои грязные лапы на самую важную для нее вещь.

Милли идет с ключом в комнату Питера: она чувствует, что ей совершенно необходимо подержать кольцо в руках. Учитывая ее нынешнее финансовое положение, его, вероятно, придется вскоре везти в город, к оценщику, хотя сама мысль о том, чтобы заложить кольцо покойного мужа, подаренное ей в самом начале их совместной жизни, вызывает у нее боль.

Через несколько мгновений, стоя перед шкафом Питера и глядя на пустое место рядом с ее туфлями, она понимает, почему Сильвия не взяла ключ. Он был ей не нужен: она удрала вместе с сейфом.

41

– Эйдин?

Кевин деликатно стучит в дверь. На словах это означало бы: «Давай поговорим по-хорошему, детка». Таков его план: нежно, с любовью, как полагается нежному и любящему отцу, уговорить Эйдин выйти из кладовки уборщицы. Другие уже пытались и потерпели неудачу, в том числе директриса, теперь молча стоящая рядом. После утреннего фиаско – отравленная воспитательница на больничной койке, истерическая исповедь подростка, а следом вот эта молчаливая самоизоляция – ее терпение, похоже, уже на пределе. Абсурдность ситуации усугубляет присутствие Роуз Берд, невероятно соблазнительной походкой процо-кавшей через весь кампус в своих всегдашних кожаных лодочках и пушистом белом свитере из ангорской шерсти. Кевину, несмотря на то что подобное безрассудство только что разрушило его брак, нестерпимо хочется погладить этот свитер.

Его продуманный ход встречен полным молчанием.

Как бы ему хотелось сейчас выломать к чертям эту дверь, выволочь свою неуправляемую, своенравную, преступную дочь из кладовки, увезти домой, в Долки, и засадить под домашний арест до конца жизни! Но Кевин Гогарти намерен решить вопрос спокойно и по-взрослому. Он будет опираться на свою душевную связь с дочерью. Он и только он сумеет выманить ее из этого закутка со швабрами, ведрами и дезинфицирующими средствами – не кнутом, так пряником.

Кевин откашливается и стучит снова, так же сдержанно, но по-прежнему безрезультатно. Понизив голос, он обращается к директрисе:

– Возможно, будет лучше, если я поговорю с Эйдин наедине?

Кевин сам ощущает некоторую иронию в своих словах, учитывая, что именно его эпический педагогический провал и привел к нынешнему затруднительному положению. Окинув его сердитым взглядом, пожилая матрона поворачивается спиной и удаляется, шаркая ногами. Ее удобные, практичные туфли при каждом шаге перешептываются, будто заложники, зовущие на помощь сдавленными голосами.

– Мистер Гогарти, – говорит она перед тем, как выйти в коридор, – вы, конечно, понимаете, что это переходит всякие границы.

– Совершенно верно. – Он кивает и улыбается с беззаботным видом, словно они только что познакомились на коктейльной вечеринке и теперь расстаются друзьями.

– Я дам вам еще немного времени, но потом буду вынуждена принять более решительные меры.

– Ясно. Спасибо.

Директриса уходит, а на ее помощницу, присутствие которой только добавляет неприятного волнения в крови, словно он только что хлопнул пару бокалов шампанского натощак, Кевин не решается даже взглянуть.

– Мисс Берд, – зовет ее Мерфи.

Кевин не готов отпустить Роуз, пока она не скажет хоть что-нибудь, хотя он и сам не знает толком, каких именно слов ждет. Нужно как-то дать ей понять, что ничего страшного не произошло (хоть это и неправда), что в будущем между ними возможны вполне цивилизованные отношения, пусть и без особых сантиментов.

– Мисс Берд? – говорит он.

Роуз поворачивается к нему. Выражение ее лица бесценно: в нем, пожалуй, можно разглядеть и неутоленную страсть, но видна и печаль, и дружеская солидарность, и по меньшей мере симпатия, и глаза щурятся по-доброму.

– Не вздумай вякнуть о нас ни одной живой душе, – шепчет она. – Иначе я тебя закопаю, Богом клянусь.

Кевин отшатывается.

Теперь-то он видит, что и прищур был скорее злобным, и неутоленная страсть больше похожа на ненависть. Позже он будет вспоминать этот момент и заново изумляться – и ее словам, и тому, какое время она для этого выбрала. А еще позже – тому, как плохо он сам, оказывается, разбирается в людях.

Роуз уходит, и стремительное цоканье ее каблучков кажется комичным на фоне тяжелых шагов начальницы. Ну и парочка! Кевин отворачивается от этих ужасных женщин, возвращаясь мыслями к своей девочке, и колотит в дверь уже настойчивее: шесть раз подряд, и с такой силой, что сам чувствует, как дверь ходит ходуном.

– Эйдин, – шипит он. – Открой дверь сейчас же. Сейчас же! Это переходит всякие… Господи, это… это очень большая ошибка, Эйдин!

Он пытается представить, что она там делает. Если плачет, то тихонько. Если шевелится, то украдкой. Может, протирает тряпкой полки с припасами или просто насмехается над ними, наслаждаясь вниманием? Видит Бог, в последнее время, после той домашней заварушки и переезда к Мейв и Мику, он и впрямь ее вниманием не баловал.

– Ты делаешь себе намного хуже с каждой минутой, пока сидишь там. Если не выйдешь сейчас, то увязнешь еще глубже, а ты и так уже влипла по самые уши. Давай, рассказывай, что случилось. Сейчас же!

На протяжении всего этого бесполезного монолога, пока Кевин чувствует, что расстановка сил в этой борьбе ощутимым образом меняется, его дочь молчит. Господи, уж кому-кому, а ему-то не привыкать вести переговоры с эмоционально неустойчивыми людьми. С тех пор, как он покончил со статейками для глянца и с ролью льстеца, угождающего прихлебателям знаменитостей, чтобы подобраться поближе к их клиентам, это стало делом его жизни. Вот эта никем не воспетая родительская круговерть: выслушивать, отвлекать, развлекать, смешить, рассказывать сказки, поддерживать, мягко направлять, чувствовать боль своих детей и при этом учить их делать правильный выбор – как в моральном, так и в практическом отношении, – и, скрестив пальцы, надеяться, что они не вырастут оболтусами.

– Слушай, я уверен, что ты ничего такого не хотела, я же знаю, что ты не хотела никому причинить зла. Я хочу сказать – одно дело, когда вы ссоритесь с сестрой, это нормально, но тут уже…

В кармане звонит телефон. Кевин достает его, и на экране светится: «Жена». Ага, теперь она на связи? Теперь ей стало интересно? А когда он бомбардировал ее звонками… он-то был здесь, в гуще событий, а она – где-то там! И он нажимает «отклонить».

– Я догадываюсь – это была идея твоей подруги? Как ее зовут? Это она подсунула… – У него язык не поворачивается это выговорить. – Или ты? Слушай, если ты не расскажешь, мне придется спросить ее. Позвонить ее родителям.

Кевин вздыхает.

– Ты правильно сделала, когда рассказала о том, что… съела мисс Бликленд. Но ты должна рассказать мне обо всем, что произошло, Эйдин. Должна выйти и иметь смелость отвечать за свои поступки. И, знаешь что – мы с тобой вместе будем отвечать.

Он смотрит на часы и думает – не вернулась ли еще директриса на свой командный пункт и не приведет ли с минуты на минуту слесаря, чтобы решить эту не поддающуюся решению проблему?

– Но вот чего ты все равно не сможешь сделать, так это просидеть там всю жизнь. Во-первых, рано или поздно захочется в туалет, верно? И есть когда-нибудь захочется. И пить. И спать. И ногти стричь тоже нужно, иначе дойдешь до такого состояния, как та странная женщина из Книги рекордов Гиннесса, помнишь? Албанка, кажется, с такими гнутыми ногтями, самыми длинными в мире – два метра, кажется. Жуткие когти! Ты же понимаешь, что она с ними ничего делать не может? Даже руку никому не пожмешь, если не хочешь искромсать человека на ленточки. Даже сообщение не может никому послать по телефону! Ужас! В общем, все, что она может – это сидеть за кухонным столом и позировать, когда фотографы приезжают каждый год, чтобы сделать снимок для Книги рекордов Гиннесса. Ты что, хочешь быть как эта женщина?

Он стучит в дверь.

– Ну ладно. Хорошо.

«Думай!» – приказывает он себе. Он хочет достучаться до ее неприступной души – неужели это невыполнимая задача? Кевин мысленно роется в своем прошлом в поисках какой-то точки пересечения, какого-то общего знаменателя, который помог бы перекинуть мостик между ним и дочерью. Он вспоминает собственные подростковые выходки: запрещенный по возрасту алкоголь, сигареты, тайные уходы из дома, тайные проникновения куда не следует, тайные проникновения подружек в его дом и обратно, езда без прав. Ничего из этого сейчас не подходит. Он пытается вспомнить какой-нибудь момент отчаяния в своей жизни. Вспоминается одно из его комических выступлений в Лондоне, тогда он откалывал шутки про мужиков в пабе, а потом, спрыгнув с табурета, изобразил старика, приходящего домой из магазина, шарящего руками в карманах брюк. Изобразив на лице ужас, он выдал: «Яички? Разве я покупал яички?»

Ну да, не лучший его номер, но воцарилась уж чересчур гробовая тишина. Он помнит, как в ужасе смотрел в темный зал. Ослепленный прожектором, Кевин видел только силуэты людей, полный темных фигур зал. Ему хотелось только одного: как можно быстрее сбежать со сцены, и он стоял, пытаясь понять, где выход – справа или слева, но в этот момент откуда-то из задних рядов послышался знакомый смех. Смеялась Грейс. Она была в зале. И яички ее не смутили.

– Я здесь, Эйдин. Давай просто обсудим все?

Эйдин фыркает.

– То есть мы не можем даже поговорить? Разве мы с тобой больше не друзья?

– Друзья! Ты что-то не захотел со мной разговаривать, когда засунул меня в эту адскую дыру.

Кевин слышит какое-то шевеление – кажется, она усаживается поудобнее.

– Я ненавижу эту школу, – с чувством говорит Эйдин. – Я никогда не хотела сюда ехать. А ты слушать ничего не хотел. Когда мы с Нуалой ссоримся, ты всегда ее одну защищаешь, каждый раз, хотя ничегошеньки не знаешь и не понимаешь. Ты даже не слушаешь.

Нуала? Она-то тут при чем? Что за глупости?

– Ты никогда не слушаешь.

– Неправда.

Или правда?

– Ну ладно, может быть, отчасти правда. Я… – Он долго молчит и наконец говорит: – Да, может быть, ты и права. Мне очень жаль. И послушай – я знаю, тебя наверняка тревожит то, что происходит между мной и мамой. Но это все временно. Тебе не о чем беспокоиться.

Кевин слышит тихое сопение, а затем прерывистый вздох, похожий на всхлип.

– Ох, Эйдин…

Из-за двери доносится что-то вроде сдавленного рыдания.

– Я не знала, что так выйдет, папа! Это была просто шутка, дурацкая шутка. Я вообще не хотела этого делать. Я только вытащила мятные конфетки у нее из сумки. Я даже не подсовывала туда… мне и в голову не приходило, что ей станет плохо.

– Ты не хотела причинить ей вреда, – говорит Кевин с огромным облегчением.

– Она выздоровеет?

Кевин вздыхает.

– Не знаю. Надеюсь, что да.

Звонит телефон. Снова «Жена» на экране.

Ему столько всего нужно сказать Грейс. «Эйдин соучаствовала в отравлении воспитательницы корпуса».

«Я скучаю по тебе». «Я теперь живу в одном доме с прокуренной старой клячей, и она, как ни странно, в своем роде не так уж плоха, только вот ходит за мной по пятам по всему дому и бомбардирует речугами в твою защиту (ее послушать, так ты настоящее сокровище)». «Эйдин сделала ужасную глупость, но не со зла». «Как бы мне хотелось, чтобы ты была рядом». «Мне нужна твоя помощь». «Ты настоящее сокровище».

Кевин говорит в закрытую дверь:

– Подожди секунду, Эйдин.

Нажимает кнопку и шепчет:

– Алло?

Кевину кажется – если дочь поймет, что звонит ее мать, это подорвет ее доверие, словно он нарушает какой-то негласный договор.

– Алло? Я тебя не слышу. Кевин?

Он идет к двери, в другой конец комнаты, мимо стола для пинг-понга и доски с расставленными нардами: партия, очевидно, прервана на середине, и теперь никто не узнает, каким должен был быть следующий ход.

– Я в школе, – тихо говорит Кевин.

– Что?

Он выходит в коридор и повторяет:

– Я в школе.

– В какой еще школе? У меня только что закончилось трехчасовое совещание, а от тебя пять пропущенных звонков!

– Я в школе, – повторяет он в третий раз. – В Миллберне. Чрезвычайное происшествие с воспитательницей «Фэйр»…

– Так, погоди-ка.

Он слышит приглушенный разговор на том конце линии и догадывается, что Грейс, видимо, торчит в каком-нибудь мертвяще-унылом конференц-зале корпоративного отеля с кучей назойливых придурков.

– Уже иду, – говорит Грейс, и Кевин слышит неразборчивое бормотание. Потом жена говорит в телефон: – Черт, меня уже зовут. Надо идти. Давай я тебе через час перезвоню? С Эйдин же все в порядке, правда?

Слов у Кевина нет, зато чувств много. Он вешает трубку, сует мобильный в задний карман, бредет, повесив голову, обратно в комнату отдыха и обнаруживает, что то, чего он так отчаянно добивался, свершилось: дверь кладовки открыта. Но, подойдя к маленькой комнатке, он видит, что его дочери там нет.

42

Автобус до Уэстморленд-стрит, электричка от станции Пирс-стрит, затем долгий путь пешком до Долки – и вот наконец Эйдин дома. Тихие пустые комнаты кажутся чужими. Чего бы только она не отдала сейчас, чтобы вернуться в самое заурядное утро из недавнего прошлого! Щелкнуть Чуму по макушке, крикнуть, ни к кому не обращаясь: «Я пошла!», хлопнуть дверью и шагать в школу с бутербродом в руке.

Дома Эйдин первым делом гуглит «Дублин больницы» и находит ближайшую к Миллберну. Стараясь говорить как можно более официальным тоном, звонит в приемную:

– Можно узнать о состоянии больной? Мисс Бликленд.

– Какая палата?

– Э-э-э… Неотложной помощи?

Ждать приходится бесконечно долго, и Эйдин чувствует, как уходят драгоценные минуты – а ей ведь нужно еще продумать план действий, собрать вещи…

Наконец трубку берет другая женщина.

– Говорит Николя. Чем я могу вам помочь?

– Я хотела узнать, как там мисс Бликленд? Ее привезли сегодня утром.

– С кем я разговариваю?

– Это ее племянница, Жюстин.

– Жюстин?..

– …Бликленд.

– Так, понимаю. Мы не передаем сведения о пациентах по телефону, мисс Бликленд.

Мисс Бликленд! Эйдин морщится.

– Если вы зайдете к нам в приемную, то…

– Но я не могу! Я живу далеко. Пожалуйста, это очень важно. Я просто хочу убедиться, что с ней все в порядке. Пожалуйста, скажите мне!

Пауза, а затем:

– Так вы говорите, она ваша тетя?

– Да.

– Могу я узнать имя пациентки?

Сколько же раз в долгих послеполуденных разговорах под сигаретный дым на берегу реки, в ночных перешептываниях на соседних койках, в оживленных беседах в столовой за обедом и за чаем Эйдин, Бриджид и другие девушки из «Фэйр» перемывали – можно сказать, наждаком терли – кости воспитательнице «Фэйр», сыпали остроумными прозвищами, ядовитыми лимериками (Эйдин) и безжалостно передразнивали ее хромую походку (Бриджид). Но ни Эйдин, ни, к примеру, ее бывшей подружке ни разу не пришло в голову поинтересоваться, как же зовут эту женщину, да и вообще хоть что-то узнать о ее жизни, увидеть в ней живого человека – человека, который из-за Эйдин теперь находится в тяжелом состоянии. Или уже умер.

– Я не знаю! – брякает она. – Энн?..

– Кто вы?

– Я зову ее тетя Бликленд. Пожалуйста, я очень беспокоюсь.

– Извините, но я не могу…

– Она умрет? – с мучительной болью вырывается у Эйдин.

– Я не имею права…

– Б…!

Эйдин швыряет трубку и сползает на пол, не в силах справиться с нахлынувшей бурей чувств, с тем неоспоримым фактом, что все – все! – непоправимо рухнуло, и это ее собственных рук дело.

– Пожалуйста, пусть только она не умрет! – снова и снова умоляюще твердит она вслух.

Когда дыхание становится ровнее, Эйдин встает с пола и вытирает лицо рукавом. Нужно спешить. Куда? Она понятия не имеет. Куда-нибудь подальше. Эйдин спускается в подвал. Даже не оглядевшись вокруг, не притаился ли там какой-нибудь сумасшедший, она отыскивает мамин оливковый чемодан на колесиках и катит по лестнице наверх – чемодан стукается о каждую ступеньку, из него сыплется какая-то труха и поднимаются в воздух облачка пыли. Нуала с Кира-ном могут скоро вернуться из школы, а то и мама… мама будет в ярости. Нет, хуже – она будет разочарована, ей будет стыдно за нее, Эйдин. А бедный папа, наверное, до сих пор еще бродит по Миллберну и ищет ее.

Эйдин осматривает все комнаты в поисках самых нужных вещей, которые могут пригодиться в бегах: телефон, зарядное устройство, наушники, чипсы.

И, конечно же, позарез нужны деньги – единственное, чего ей не хватает. Она перерывает весь стол в кабинете отца, но находит лишь горстку монет, которых не хватит даже на автобус.

Бабушка – это был бы вариант, но ведь бабушка сама недавно просила у нее взаймы. Но она в «Рос-сдейле». А значит, в ее доме никого нет. Можно пока поехать в Маргит, хотя бы ненадолго – посидеть там, собраться с мыслями, даже переночевать можно, хотя это, конечно, жутковатая перспектива.

Эйдин сует монеты в карман и, просматривая последний ящик, натыкается на папку с паспортами: шесть тонких лиловых книжечек. Вот и ее собственный, с мрачным лицом на фото, напоминающим тот день, когда они ходили фотографироваться в ателье, и она упрямо хмурилась и каменно молчала – в общем, целый геморрой.

Эйдин запихивает паспорт в чемодан. А может, поехать в Америку и разыскать Шона? Эта фантазия тут же захватывает ее. Она уже не раз представляла, как сидит у постели Шона и держит его за руку. Можно уехать во Флориду, учиться в Штатах, ходить в школу драмы, расположенную в кирпичном здании, где все то и дело поют ни с того ни с сего, где какой-нибудь учитель оценит ее стихи, где будут необъятно широкие коридоры и тысячи шкафчиков на стенах, а великолепные и ужасные чирлидерши с помпонами, стоящие в дверях, будут расступаться, пропуская их с Шоном – двух счастливых влюбленных.

Разумеется, все мечты разбиваются о тот факт, что у нее нет ни гроша в кармане, и к тому же она несовершеннолетняя. Даже если бы она и отважилась на такой дерзкий шаг, папа тут же приехал бы за ней и утащил домой.

В самом низу стопки лежит паспорт отца. На фото он выглядит намного моложе, чем сейчас, черты лица резче, левый уголок рта слегка приподнят, что придает ему какое-то глуповато-застенчивое выражение.

Тут же в голове выкристаллизовывается новая мысль. Без паспорта папа за ней далеко не уедет.

Хватит ли у нее смелости?

Мысленно напомнив себе, что красть чужие паспорта нехорошо и даже преступно, Эйдин решает просто перепрятать его куда-нибудь подальше, чтобы выиграть время, на всякий случай. В конце концов, она может в любой момент вернуть его на место, и вообще… Эйдин тянется к набитым битком книжным полкам и втискивает папин паспорт между тезаурусом Роже (по-прежнему любимым) и сильно потрепанным томиком «Дублинцев», а затем, чтобы не попасться никому на глаза, пробирается окольными путями до самого Дун-Лаэра.