Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Милли очень слабо представляет себе, куда двигаться дальше. Ей нужно попасть домой. Что, если постучать в дверь этого дома со шлемом и разыграть роль безобидной заблудившейся дамы, которой нужна помощь? Рассказать какой-нибудь добродушной мамаше или папаше – заспанным, но не чуждым любезности и состраданию, – что она возвращается домой из деревни (из Килдэра, например, – звучит довольно респектабельно), где была в гостях у брата – у него там своя гостиница… Нет, лучше уж пусть будет сестра: с братом они никогда не ладили, это может сказаться на достоверности ее игры. По дороге она, видимо, наехала на гвоздь, колесо спустило. Сказать, что машина ее стоит неподалеку (чуть дальше, отсюда не видно), и не могут ли они одолжить ей телефон, чтобы вызвать такси? И тогда папаша – он, по мнению Милли, скорее откроет дверь среди ночи – с очаровательной клочкастой растительностью на щеках, с мягким лицом, двойным подбородком и типичным для мужчины средних лет брюшком предложит отвезти ее домой, в Дун-Лаэр. По пути он может спросить, где же все-таки осталась ее машина, но она убедит его не беспокоиться – скажет, что утром вызовет буксир.

Милли разглядывает латунный молоточек – копию статуи Анны Ливии с ее безошибочно узнаваемым печальным лицом. На самой двери до сих пор висит искусственная рождественская гирлянда, а поскольку на дворе сейчас середина марта, это, по мнению Милли, указывает на некоторое пренебрежение к установленным правилам – благоприятный для нее знак.

С одной стороны, она понимает, что план довольно сомнительный – опасный, непродуманный, безрассудный, нелепый и, скорее всего, обречен на неудачу. С другой стороны – а что ей еще остается? Не исключено, что охранник в «Россдейле» проснулся, когда колотили в дверь. Агата, может быть, уже обнаружила, что ее нет на месте. Возможно, вызвали полицию. Милли не без гордости представляет, какая там, должно быть, поднялась суматоха. Но этот сценарий, если он действительно разыгрывается сейчас, сулит ей новые проблемы: еще, чего доброго, позвонят Кевину, перехватят ее в Маргите и силой водворят обратно.

Милли тянется к молоточку и тут слышит далекий, приглушенный, но явственный звук автомобильного мотора. Полиция? Милли инстинктивно прячется за живой изгородью. Да сколько же ей еще сегодня по этим чертовым кустам лазить? Машина, судя по звуку, выезжает с соседней улицы, и Милли задумывается, как быть – выйти и попросить подвезти или все же постучаться в дом? Взвешивая в голове оба варианта, она замечает среди корявых корней старую, рваную обертку от шоколада, а на ветвях – детскую туфельку-пинетку, висящую на ленточке. Туфелька оторочена вытертым бежевым мехом и такая крошечная, что и младенцу не всякому налезет – разве что месячному какому-нибудь. Милли, не удержавшись, вызывает в воображении лицо своей давно умершей малышки. Морин, большую часть своей коротенькой жизни проведшая в пеленках, до туфелек так и не доросла – как и до очков, щипчиков для бровей, водительских прав и замужества. А сколько туфель было у нее самой, у Милли – не сосчитать! Горло у нее сжимается, что-то тяжело и резко сдавливает ей грудь. Столько лет она гнала от себя подобные мысли, и вот они, тут как тут – все такие же горькие, полные острой боли, словно только что пробитое пулей тело, все еще бьющееся, истекающее кровью.

Милли берет туфельку, переворачивает ее вверх подошвой и видит штампик: «0–3 мес.». Морин была красивым ребенком – все так говорили, но, конечно, чаще всех и с особой гордостью это говорил Питер. Они с Питером и Кевином выходили погулять у бухты после чая, Милли толкала перед собой коляску – здоровенную металлическую штуковину с огромными, словно у королевской кареты, колесами, – и Кевин по-хозяйски клал на нее свою ручонку. Малышка всегда лежала спокойно во время этих прогулок, но больше всего ей нравилось у мамы на руках. О, гнев этого Крошечного существа, если только Милли не брала ее на руки, был сокрушительным! Сокрушительным и диким как у плохого актера, который ни в чем не знает меры и всегда переигрывает, не разбирая, требует ли сцена драматического накала или тонкой психологической игры. Их с Питером это смешило, и они называли ее «Маленькая мисс». Они только о ней и говорили. А потом не говорили о ней никогда.

Тем зимним утром Милли, как всегда, согрела молоко на плите и, подойдя к кроватке, даже не успев прикоснуться к малышке, почувствовала пышущий от нее жар. Морин вся горела. Милли закричала, позвала Питера и взяла дочь на руки: ее ручки и ножки безжизненно обвисли, но хуже всего были глаза, этот отсутствующий взгляд в никуда. У Милли возникла нелепая мысль распеленать Морин, чтобы она остыла, но это, конечно, не помогло. Через два дня ее крошка испустила в больнице свой последний болезненный вздох, больше похожий на предсмертный хрип.

После этого мысли Милли ходили по одному бесконечному мучительному кругу. А если бы она подошла к кроватке сразу, без бутылочки, а если бы они приехали в больницу чуть раньше, а если бы Питер ехал побыстрее, а если бы Милли кормила малышку грудью? И другие, еще более болезненные вопросы: чувствовала ли Морин, что ее любят, или покинула этот мир, так и не узнав об этом? Теперь, держа в руках туфельку, Милли пытается представить: что было надето на этих чудных кругленьких ножках, неправдоподобно нежных, словно два гладких обмылочка, когда Морин зарыли в землю? Теперь уже никогда не узнать. Она не могла на это смотреть, не могла.

Машина, которую она только что услышала, уже сворачивает на Глен-Граунд. Милли выпускает туфельку из рук и смотрит, как грязная ленточка снова оплетается вокруг ветки. Нет, это не полиция – это серый «Моррис Майнор», такой же, на каком Питер ездил когда-то. Может быть, это знак? Милли выходит на тротуар и машет рукой.

Машина тут же резко тормозит, словно только ее и ждала, водитель в полумраке тянется к пассажирской дверце, открывает ее и распахивает одним движением, как будто боится, что Милли убежит.

– Знаете, не стоило бы вам путешествовать автостопом.

Она всматривается в лицо водителя – это мужчина за шестьдесят, глаза у него все в красных прожилках – не то от усталости, не то от пьянства. Он похлопывает рукой по пассажирскому сиденью.

– Шучу, шучу. Садитесь, конечно, не стойте на холоде.

Глаза у него как-то странно бегают с приборной панели на пассажирское сиденье и обратно – эта манера кажется Милли подозрительной, и она медлит.

– Мало ли темных личностей по улицам шатается. Но со мной вы в безопасности. С большой буквы «Б». Куда едем?

Милли взвешивает все за (дорога пустая, до Маргита можно добраться минут за двенадцать) и против (похититель, извращенец, серийный убийца?).

– В Дун-Лаэр.

38

Пока еще не раздался вой сирены «скорой помощи» и этот день для Эйдин не изменился чудовищно и непоправимо, разговоры в северо-восточном углу хоккейного поля, где курильщицы неизменно собираются по утрам на переменах, идут в основном о приближающихся пробных экзаменах. Шестиклассницы, которым скоро предстоит сдавать настоящие, коллективно писаются от страха. За эти пятнадцать минут свободы некоторые из них успевают высосать по три сигареты, нервно прикуривая одну за другой, и, кажется, не без удовольствия жалуются на головоломные задания: сочинения о коварстве Яго, о рыбных промыслах в Скандинавии, о пятидесяти спряжениях глаголов в plu perfect. Эйдин, Бриджид и другие пятиклассницы с почтительным и сочувствующим видом толпятся вокруг старших, сопереживают их горестям и тревогам и восхищаются их крутостью. О себе они не беспокоятся: у них есть еще роскошный запас времени. В шестнадцать лет год кажется огромным сроком. Впереди весна и лето – кофе, танцы, магазины, пиво, мальчики, путешествия. Море возможностей.

Эйдин молча топчется с краю, не вливаясь в эту взвинченную толпу. Протягивает Бриджид жевательную резинку и только потом берет сама. Бриджид всегда первая, Эйдин – вторая. В какой-то момент ей незаметно, молчаливо отвели место фрейлины. Она что-то вроде повивальной бабки при Бриджид – богине, рождающей на свет все их приключения и выходки, сплетни и истории, которые так интересно рассказывать. Эйдин благодарна, даже польщена тем, что ее выбрали на эту роль, хоть ее и ранит временами та непринужденная легкость, с которой Бриджид всегда захватывает первенство в их дружбе, ее спокойная уверенность в своем праве распоряжаться. Взять хоть эту историю с рыбьими глазами. Как ни бунтовала Эйдин внутренне против своей роли в этой дурацкой затее – стащить у Бликленд коробочку мятных таблеток, – а все-таки стащила ведь. Верный щенок принес поноску к ногам хозяйки. Эйдин хмуро размышляет об этом, когда машина «скорой помощи», без мигалки, но с воющей сиреной, проносится мимо их площадки, через парковку, через двор и резко останавливается перед главным зданием школы.

– Что за хрень? – удивляется кто-то.

– Может, мисс Мерфи наконец ласты склеила. – Это Бриджид. Все смеются. – Дин-дон, колдунья мертва!

– Ну ты жжешь! – говорит какая-то подлиза. Впрочем, замечает про себя Эйдин, Бриджид тоже жаждет одобрения, только лучше – мастерски, можно сказать, – это скрывает.

С дальней площадки, специально выбранной, чтобы в случае чего их не успели накрыть, девушки молча смотрят, как из машины выскакивают двое мужчин – по одному с каждой стороны. Проходит несколько мгновений, и эти двое выбегают из дверей школы и бросаются к корпусу «Фэйр». Теперь еще и третий выпрыгивает из фургона сзади, и это уже начинает напоминать Эйдин какой-то цирковой номер. Сколько же их еще там?

На горизонте появляется Фиона Фэллон – та самая девушка, которая до сих пор еще ни разу не выходила на хоккейное поле без клюшки, наколенников, капы, маски вратаря и намерения сыграть в хоккей. А тут она вдруг ковыляет к ним своей неуклюжей походкой – последствия ужасной травмы бедра, полученной в раннем детстве. Эта беда несколько отдаляет ее от остальных, и Эйдин ей всегда сочувствует. Фиона отчаянно машет руками – значит, точно что-то случилось. Вновь завязавшиеся было разговоры стихают: все ждут, какие новости она принесет.

Когда Фиона наконец подходит ближе, Эйдин видит, что все лицо у нее блестит от пота. Она сгибается пополам, тяжело дыша.

– Что случилось? – спрашивает кто-то из девушек.

– Бликленд, – выдыхает Фиона.

– Что? Что с ней?

– Она без сознания. Ее сейчас повезут в больницу.

В ушах у Эйдин раздается звон. Все слова (много слов: девушки возбужденно тараторят все разом, как обычно бывает после таких происшествий, которые словно мгновенно сближают всех), восклицания, матерные ругательства и тупо повторяющиеся вопросы – все это для Эйдин сливается в какой-то неразборчивый гул. Оглушительный звон перекрывает все. Она не слышит никого, но когда наконец решается снова поднять глаза и вернуться в реальность, то видит, что Бриджид Кроу смотрит прямо на нее и что на лице подруги яснее ясного читается панический страх.

Пока все затаптывают окурки и бегут к школе, возбужденно галдя, Бриджид смотрит на Эйдин, словно безмолвно приказывает: «Стой». Поле пустеет, и девочки долго молча смотрят друг на друга, пока наконец Бриджид не произносит:

– Кто же знал, что от этого может быть так плохо? – Боже мой, Бриджид!

– Неужели она правда их наглоталась? Ока что, не видела, что они больше ее конфеток? И вообще… мокрые?

– Боже мой…

– Да еще и воняют так мерзко! Нет, серьезно? – У Бриджид вырывается недобрый смешок. – Вот так взяла, засунула в рот рыбий глаз и давай сосать?

– Может, она просто заболела? – предполагает Эйдин. – Может, у нее инсульт и это тут вообще ни при чем?

– Не будь дурой. Еще как при чем.

Сначала Шон, потом папа ушел из дому, а теперь еще и это…

– Да расслабься ты. В лаборатории были все, так что их мог взять кто угодно. А в кабинете Бликленд нас никто не видел. Никто не видел! Никто ничего не докажет. Просто надо держать язык за зубами.

Эйдин мысленно пытается разобраться, что привело их к этому моменту – а точнее, к тому моменту вчера вечером, когда ее подруга пинцетом вытащила из вонючей банки три скользких мертвых рыбьих глаза и подложила в коробочку с мятным драже Бликленд. Вспоминает, как размышляла о том, кто же тот несчастный, которому целыми днями приходится на каком-то рыбном заводе выковыривать эти глаза из орбит, перерезать нервы, отрывать…

– А если она умрет? – шепчет Эйдин.

– От рыбьего глаза-то?

– Боже мой…

– Да кончай ты талдычить одно и то же! Не умрет она. Ничего с ней не будет.

– Лучше бы я никогда сюда не приезжала, – говорит Эйдин.

– Ты подумай головой. Она, может, даже и не заметила, что что-то не то съела. Просто стало плохо, и ее увезли больницу. Может, никто и не вспомнит ни про какие мятные конфетки.

– Так нужно им сказать.

– Ты что, с ума сошла?

– А вдруг она…

– Я лично никому ни слова не скажу, – обжигает ее взглядом Бриджид. – И ты тоже.

– Но нельзя же просто молчать.

– Расслабься. Никто не видел, что это ты.

У Эйдин все тело холодеет.

– Никто не видел, что это я?

– Ну, мы. Ты же понимаешь, о чем я.

Эйдин охватывает такое отвращение к ним обеим, что она не может даже смотреть на свою подругу. Бывшую подругу. А кроме того, она все-таки не решается объявить вслух о том, что собирается сделать. Бриджид попытается ее удержать. И тогда она просто уходит. Чем дальше остается позади хоккейное поле, тем быстрее она шагает, а потом уже бежит со всех ног к «Фэйр», и напрасно Бриджид кричит ей вслед.

39

Кевин получает не сильный, но малоприятный шлепок газетой по плечу.

– Эй, спящая красавица!

Странное сочетание слова «красавица» с клоунским лицом Мейв, маячащим перед ним – пластиковые очки, искажающие и увеличивающие глаза, потрескавшиеся губы курильщицы, обведенные персиковым карандашом, – мгновенно выдергивает Кевина из эротического сна, в который так хочется вернуться, но он уже рассеялся. Мейв в халате в цветочек, без лифчика, способна убить утреннюю эрекцию одним ударом.

– У тебя телефон надрывается.

Кевин садится, чешет в затылке и задумывается, не подцепил ли он вшей в жилище парикмахерши. Было бы смешно. У него вообще все чешется. Он чувствует себя не в своей тарелке в этой захламленной, грязной, чужой лачуге, где вынужден зависеть от ехидной мамаши своего старого школьного приятеля. Она и утренний туалет она ему вечно норовит подгадить. Вчера в куске мыла обнаружились три глубоко вдавленных длинных крашеных волоса. А как-то утром он зашел после нее в туалет и увидел, что она не спустила воду. Кошмар. В этом изгнании Кевин все сильнее чувствует, что теряет ориентиры: ему не хватает детей как ежедневных точек отсчета. Он то и дело ловит себя на беспокойстве по самым нелепым поводам: не забывают ли они пользоваться зубной нитью? Записала ли Грейс Кирана на хоккейный турнир? Удосужился ли хоть кто-то из Гогарти съесть хоть какие-то овощи за эту неделю?

Мейв хмыкает.

– Тебе надо бы в душ, радость моя.

– Вот спасибо.

– Я это к тому, что… – Мейв со вздохом показывает рукой на пирамиду из пустых банок, которую они с Миком вчера соорудили на кофейном столике. Под конец Мик уже без остановки нес какую-то бредятину о новом кондоминиуме в Коста-Рике, куда он хочет вложить деньги. Да, в общем-то, весь их разговор был сплошной бредятиной. – Не потащишься же ты в школу с таким запахом.

– В школу?

Мейв сует ему в руки мобильный: два пропущенных звонка из «Россдейла», три – из Миллбернской школы.

– Миллбернская женская школа. Доброе утро.

– Роуз, это я.

– Кевин. – Голос у нее падает. – Боже мой.

Никаких сомнений быть не может: он слышит в этом голосе еле различимую страдальческую нотку. Пусть он негодяй, пусть кто угодно, но это слегка ласкает его самолюбие: все-таки Роуз Берд скучает по нему. Вот эта потрясающая красотка вдвое моложе его, которую он бросил на гостиничной кровати, голую и изнемогающую, изнемогающую, изнемогающую от желания…

– Слушай, Роуз, мне очень жаль, но я думал, ты все поняла.

– Что?

– Если бы не обстоятельства… – мягко говорит он. – Но я должен это прекратить.

– О боже ты мой. Ты вообще нормальный?

Кевин чувствует укол в сердце и сердито краснеет. Но вопрос законный – он и сам то и дело гонит его от себя всю неделю.

– Разве не ты названивала все утро?

– Нет, не я! Ты хоть в курсе, что здесь творится? Ты с кем-нибудь здесь говорил?

– О чем?

– Об Эдит.

Мейв вразвалку входит в комнату – как всегда, словно не замечая, что он занят разговором.

– Кевин, – говорит она, – ты не мог бы купить хлеба и масла?

Он отмахивается от нее, указывая на телефон.

– И еще куриные окорочка и пакет риса.

Кевин говорит в телефон:

– Подожди минутку, ладно? – И затем хозяйке дома:

– Да, конечно, все, что угодно. Дайте мне одну минуту.

Мейв с видом мученицы начинает собирать пивные банки, и пирамида с грохотом падает.

– Куплю я, куплю, – раздраженно говорит Кевин. – Но можно мне пока… – Он показывает глазами на телефон. – Разговор конфиденциальный.

– Ну да, не обращай на меня внимания. Я просто выйду из своей гостиной, да?

Кевин с трудом сдерживается, чтобы не показать ей сразу два средних пальца.

– Алло?.. – говорит Роуз.

Кевин извиняется:

– Прости. Так ты говоришь…

– Эдит увезли в больницу.

– Кто такая Эдит?

– Эдит Бликленд. Заведующая «Фэйр».

– Что? А что случилось?

– Ее отравили.

– Это очень и очень странно.

– Кевин, – говорит Роуз, – говорят, что это сделала Эйдин.

* * *

Он пытается как-то уложить это в голове… Нет. В голове это не укладывается. Не могла его дочь (все-таки невинная девочка, пусть вспыльчивая, но ведь зла она никому никогда не желала?) уложить Эдит Бликленд на больничную койку, да так, что она теперь борется за свою жизнь – господи ты боже мой! – после промывания желудка. Ей вставили в рот трубку, через которую вводили и выводили теплую жидкость.

Кевин трижды набирает номер Грейс, и трижды его звонки сбрасываются. «Ну и пошла ты на…!» – кричит он в телефон. Он стоит в гостиной, а Мейв – на кухне, между ними закрытая дверь, но он прямо-таки кожей чувствует, как она бросает играть, курить, дышать и вслушивается, стараясь понять, что происходит. «И ты пошла туда же!» – хочется ему крикнуть.

Пренебрегая наказом Грейс держаться подальше от детей, он вылетает из дома, а Мейв с глупым видом тащится за ним до самой машины со своим списком покупок.

Кевин сам не помнит, как добирается до школы. Он вновь начинает замечать что-то вокруг себя, уже миновав массивные железные ворота и на полной скорости подлетая к главному зданию. Подгоняемый тревогой, какой не испытывал уже много лет (его похотливая возня и почти состоявшийся роман с Роуз уже кажутся чем-то далеким, тусклым и мимолетным – никакого сравнения, небо и земля), Кевин шагает по школе, словно великан из сказки – не разбирая дороги, готовый сокрушить все на своем пути. В здании мертвая тишина: девочки, должно быть, на уроках. А его-то девочка где, тоже на уроке? С того момента, как ему сообщили дурные вести, он очень слабо представляет, где Эйдин сейчас находится физически. Он все никак не может переварить услышанное.

Кевин стучится в дверь кабинета своей бывшей (потенциальной) любовницы, и она приветствует его таким официальным тоном, что он безошибочно догадывается: сейчас войдет и директриса. Мисс Мерфи – сутулая, морщинистая, с фигурой баклажана – выходит из-за спины Роуз и смотрит на него так сердито, словно это он заварил всю эту кашу. Что ж, Эйдин произвел на свет именно он, так что, наверное, да, он и виноват. И, наверное, если бы он не таскался за распутной пьянчужкой, если бы остался хорошим человеком – возможно, его бы здесь сейчас не было. Но где же его дочь? Может, ее заперли в какой-нибудь жуткой тесной комнатушке, как обыкновенную преступницу? И где его жена?

Мисс Мерфи, к ее чести, не смакует отвратительные подробности. Она просит Роуз закрыть дверь, когда та будет выходить, приглашает Кевина сесть, а затем излагает ужасные утренние события. Бликленд давала первоклассницам ежедневные инструкции, стоя у дверей с блокнотом в руке и глядя сверху вниз (как она всегда глядит) на своих подопечных. И вдруг на полуслове зашаталась, выронила блокнот, даже не заметив этого, и согнулась пополам. Попыталась выпрямиться и застонала. А потом схватилась за живот, ее начало рвать, и она упала. Девочки подняли крик. У кого-то хватило сообразительности сбегать за взрослыми, и тогда вызвали скорую.

– Но она… ей лучше? – Кевин произносит это с жалобной надеждой, словно ребенок, у которого на глазах машина переехала его кошку, и он спрашивает: «А киса поправится?»

– Она в больнице Сент-Винсента. Ей сделали промывание желудка.

Кевину почему-то представляется, как врач налегает на рукоятку насоса, вроде тех, какими надувают баскетбольные мячи, встав обеими ногами на основание, и качает – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Это нужно было сделать как можно скорее, пока яд не растворился в желудке.

Яд! Кевин вздрагивает.

– Я не…

– Видите ли, противоядия от формальдегида не существует, поэтому выбора у них не было. Это было необходимо. К счастью, токсичное вещество успешно вымыли из организма.

Все это время, с первого разговора с Роуз по телефону, Кевин чувствовал, как что-то угрожающе сжимает ему грудь. Теперь наконец тело немного обмякает, напряжение спадает, мышцы шеи и рук расслабляются. Успешно – прекрасное слово, теперь это его любимое слово! И только тут до него доходит – формальдегид? Как в руки шестнадцатилетней девочки мог попасть формальдегид? Нет, этого не может быть. Это ошибка.

– Где моя дочь?

– Но возникло осложнение.

– С Эйдин?

– Нет, мистер Гогарти, не с Эйдин. С мисс Блик-ленд. – По тому, как мастерски умеет эта женщина выразить безмерное отвращение к собеседнику одним только едким тоном и пронзительным взглядом, Кевин видит, почему она так эффективна в роли директора: она внушает ужас. – Не исключена вероятность, что во время промывания какие-то частицы попали в легкие. Это называется аспирационной пневмонией. Это тоже поддается лечению, но на данный момент еще ничего не известно.

– Что это значит?

Мисс Мерфи смотрит сурово.

– Это значит, что на данный момент ничего не известно.

Кевин опускает голову.

– Но как это могло случиться? Не понимаю. Как Эйдин… откуда вы знаете, что это сделала Эйдин? Она совсем не склонна к жестокости. Она…

– Мистер Гогарти, насколько нам удалось выяснить, несколько дней назад ваша дочь вместе с еще одной ученицей украли несколько рыбьих глаз в химической лаборатории и взяли у мисс Бликленд ее контейнер с мятным драже – да, я знаю, в это трудно поверить. Я здесь уже двадцать семь лет, и это…

Кевин чувствует чудовищную слабость.

– Мисс Бликленд приняла глаза за мятное драже и проглотила их, – продолжает мисс Мерфи. – Как явно и было задумано. Пожалуйста, держите себя в руках, мистер Гогарти.

– Я не понимаю. Откуда вы знаете, что это она?

– Она сама призналась медсестре Флинн. Она думала, что это поможет врачам.

– О господи. Я должен видеть Эйдин.