Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

23

Хотя корпус «Фэйр» просто кишит тайнами и секретами, администрация такого положения дел решительно не одобряет, а потому подозрительность и старомодно-враждебное отношение к понятию неприкосновенности частной жизни ощущается здесь во всем, до последней мелочи. Например, девушкам не разрешается запирать комоды и шкафчики на замок, несмотря на то что некоторым шестиклассницам уже исполнилось восемнадцать, то есть они могут зайти (и заходят) в любой паб и набраться там на совершенно законных основаниях. Если кому-то захочется позвонить домой и поплакаться на свою горькую долю, как привыкла делать Эйдин по воскресеньям, где-нибудь через час после прощания с родителями, братьями и сестрой возле машины (еженедельный скорбный сиротский ритуал), то звонить придется в присутствии целой толпы других таких же страдалиц, ждущих своей очереди и подслушивающих между делом. Вот и сейчас: Эйдин сидит в туалете на втором этаже в два часа ночи, и все лампы над головой горят – якобы на случай, если кому-то понадобится забежать в кабинку или попить воды, но на самом деле Эйдин знает: просто для того, чтобы свет был везде.

Но боже правый, что за тайные полчаса она только что провела! По ее виду никто не скажет, какое важное событие с ней произошло. На ее теле не осталось никаких следов первого головокружительного опыта романтических ласк, если не считать раскрасневшегося лица, которое даже слегка покалывает от жара. Но вол в сердце – о, это совсем другое дело!

Эйдин сидит, поджав ноги, на унитазе в третьей из пяти кабинок и разглядывает дешевенькую полупрозрачную бумагу, которой им тут полагается вытирать задницы. В последний раз мысленно повторяет свою легенду и, набравшись решимости, нажимает на рычаг смыва. Почти немедленно она слышит то, чего и ожидала: шаги. Реакция как у собаки Павлова на звонок, как у футбольных фанатов, у которых моментально пересыхает во рту при звуке хлопка и медленного шипения пузырьков в только что открытой банке пива. Эйдин открывает дверь кабинки, и, конечно же, перед ней стоит Бликленд, правда, в несколько неожиданном виде: в плюшевом, аквамаринового цвета халате, туго перетянутом таким же поясом. Она стоит в позе хоккеиста, по-мужски расставив ноги, ступни словно вросли в выцветшую от хлорки плитку, а на сморщенной серой физиономии застыло мрачное, недовольное выражение.

– Где ты была?

Несмотря на то что ситуация грозит ей серьезными неприятностями, Эйдин не может воспринимать Бликленд серьезно: ее взгляд падает на желтые мохнатые тапочки в виде утят с пушистыми клювиками и черно-белыми пластиковыми глазками, косо глядящими в пол. Она с трудом сдерживает рвущийся наружу булькающий смех.

– Прошу прощения?.. – говорит Эйдин, широко распахивая глаза, и морщит нос, словно хочет сказать: «Ничего не понимаю!»

– Мы тебя искали! – шипит старая мегера. – Где ты была?

– Я не знала…

Эйдин даже не договаривает эту недоуменную фразу до конца, словно все это и впрямь для нее неожиданность, словно она не слышала, как Бликленд волочит свою дурацкую деревянную ногу по всему второму этажу, открывая и закрывая двери во все спальни – ни дать ни взять солдат, зачищающий вражеские казармы.

– Я здесь сидела, в туалете. – Эйдин покашливает и, опустив глаза, выдает убийственный козырь: – У меня месячные.

Бликленд краснеет. Эйдин, как и другие девушки в «Фэйр», отлично знает, что любое упоминание о женской физиологии, пусть и косвенное, гарантированно повергнет в шок эту сморщенную семидесятилетнюю каргу – ей, похоже, за всю жизнь не представилось случая заметить, что у нее самой тоже есть женские органы.

– Я смотрела в этой кабинке, – говорит Бликленд, и в восходящих и нисходящих интонациях ее голоса ясно слышится крайнее недовольство. Но Эйдин вздыхает с облегчением: значит, Бликленд и правда думала, что она пропала. В этот момент в дверь влетает медсестра Флинн и несется мимо аккуратного ряда одинаковых раковин, где шесть девушек каждое утро одновременно умываются, чистят зубы и полощут рты, прямо к кабинкам. Она не может даже скрыть злобную ухмылку на бледном, похожем на блин лице. Уайт с Бликленд – будто сестры-близнецы, Труляля и Траляля. В скучные вечера на самоподготовке, когда уроки уже сделаны и журнал о поп-музыке потихоньку пролистан от корки до корки, Уайт иногда служит Эйдин музой.

 
Медсестричка-садистка из Брея
Была резкая, как диарея.
Раз бы в жизни она
Поспала не одна —
Может, стала б немного добрее.
 

– Вот ты где! – Верная помощница Бликленд, одетая, как и следовало ожидать, в пижаму унисекс цвета половой тряпки, щурит на Эйдин свои лягушачьи таза. – Где ты была? Мы уже хотели полицию вызывать.

– Я ее уже нашла, медсестра Флинн. Спасибо. Можете идти спать.

– Но где ты…

– Мне очень жаль, что я вас разбудила, – ледяным тоном говорит Бликленд. – Спокойной ночи.

Неужели они и правда вызвали бы копов? Эйдин потихоньку переводит дух – опасность, кажется, отступила, и можно вновь оживить в памяти то, что случилось всего двадцать минут назад, но уже обрело для нее статус исключительного, легендарного события: когда Шон сказал: «Ты очень красивая». Эйдин понимает, что ее вполне могут и исключить, особенно после недавнего инцидента с водкой и пивом, и все же чувствует, что губы вот-вот сами собой расплывутся в широкую, самодовольную улыбку.

– Извините, – говорит она. – Мне было очень плохо, но я не хотела вас будить.

– И напрасно.

– У меня не было таблеток, и я хотела поискать…

– Каких еще таблеток?

– Анадин.

– В жилой корпус никаких таблеток проносить не разрешается!

– Но у меня правда было очень сильное кровотечение и ужасные спазмы… Вот я и пошла…

– Сию же минуту иди спать, – рявкает Бликленд, недоверчиво глядя на нее: очевидно, история Эйдин все же не убедила ее до конца.

– Извините, – повторяет Эйдин кротким голоском и виновато пожимает плечами.

Прежде чем уйти, шаркая ногами и придерживая рукой живот для пущей достоверности, Эйдин получает от Бликленд еще один грозный взгляд и наставление:

– В следующий раз, когда почувствуешь себя плохо, приходи ко мне. Ученицы не должны заниматься самолечением. И бродить по коридорам после отбоя.

Что же разбудило Бликленд? Она наверняка не слышала, что они делали с Шоном в кладовке, иначе на голову Эйдин уже вылилось бы столько дерьма, что и представить страшно. Должно быть, Бликленд проснулась от собственного храпа, пошла проверять спальни и заметила пустую кровать. Эйдин мысленно ругает себя за глупость. От волнения и спешки она забыла подложить подушку под одеяло.

Эйдин снова ложится в постель и, прокрутив в голове всевозможные сценарии развития событий, решает, что последствий можно не опасаться.

Неужели жизнь может так измениться за несколько мгновений? Теперь она не просто девушка, а девушка, которая уже обжималась с парнем – между прочим, такое могут сказать о себе только две-три ее соседки по спальне. Выходит, у нее теперь есть парень?

После долгого флирта по переписке, продолжавшегося целыми днями и постепенно набиравшего обороты, Шон с Эйдин перешли наконец к обсуждению деталей: время (полночь), что делать, если их застанут вместе в корпусе (говорить, что он ее кузен), что делать, если его застанут на территории кампуса (притвориться сумасшедшим и бежать). Как всегда, в переписке Эйдин чувствовала себя свободнее, умнее и веселее, чем в личном общении. В письмах она умела остроумно шутить, что ей всегда с трудом давалось в разговорах. Над письмами у нее было время подумать, и она становилась самой собой.

Они составили план, получивший название «операция “Полночь”», тщательно продумали его во всех подробностях, вплоть до того, как подать сигнал: кинуть камешком в окно. Правда, они не учли, что камешков на территории кампуса днем с огнем не найдешь, и Шону пришлось бросать тяжелый серебряный брелок с надписью «Billabong». Увы и ах – уже и полночь прошла, а звона в стекло все не было. Эйдин лежала неподвижно и напряженно вслушивалась, но вокруг было тихо. Когда она уже задремала, уронив голову на влажную от слюны наволочку, ее разбудил отдаленный дребезжащий звук – но слишком отдаленный. Все еще в полусне Эйдин сообразила, что Шон попал в другое окно, у кровати ее соседки, Кэролайн. Кэролайн была девица нервная, склонная к астматическим приступам и ипохондрии, особенно в те дни, когда в расписании стояла физкультура. Зато спала она крепче всех в комнате 2А, так что можно было не волноваться.

С бешено колотящимся сердцем (Шон ведь наверняка возлагает на эту ночную встречу какие-то новые ожидания) Эйдин встала на кровати во весь рост и выглянула в окно. Смущенно помахала Шону Гилмору – он топтался внизу в своих говнодавах и в кожаной куртке, дрожал всем телом и дышал на руки, чтобы согреться. Эйдин жестом показала ему, чтобы шел к двойным дверям, и бесшумно проскользнула вниз по коридорам и двум лестницам в одной белой футболке и пижамных штанах. Она долго думала, надевать ли бюстгальтер. Он ей, конечно, не нужен – собственно говоря, никогда не был нужен, но вдруг Шон решит, что без него Она выглядит как шлюха? Но с другой стороны – не странно ли, что девушка спит в лифчике? Да и догадается ли Шон вообще, есть он на ней или нет? В конце концов решила все-таки надеть: уж лучше пусть Шон считает ее странной, чем распутной.

Эйдин прокралась в кабинет Бликленд, чувствуя, как страх щекочет в животе, будто струйка газа, и сняла с крючка ключ от входной двери. На брелоке был выгравирован девиз: «Честь, лидерство, отличная учеба». Видела бы ее сейчас Бриджид! Самый улетный парень из всех, каких она только встречала в жизни (не считая Чёткого), приехал через весь город среди ночи, чтобы увидеть ее!

– Привет, – сказал он.

Это был незабываемый момент. Никакие хайку, лимерики, верлибры, новеллы, сообщения и твиты, какие только могла сочинить Эйдин Гогарти, ни за что не передали бы его великолепие с такой силой, как это единственное слово и сам факт, что этот парень стоит перед ней – с распущенными, как у маньяка, волосами, в выцветшей хипстерской футболке с надписью «Black Betty» под кожаной курткой, с бледным шрамиком над густой бровью, похожим на белого червячка, с какими ее брат ходит на рыбалку. Уже одного этого хватило бы, но ее ждало еще кое-что.

– Давай в следующий раз вытащим тебя через окно, как Рапунцель.

Он уже думает про следующий раз! И тогда она храбро взяла его ледяную руку в свою. Шон поднес ее пальцы к губам и галантно поцеловал. Неужели это происходит с Эйдин Гогарти наяву, прямо здесь, у входа в жилой корпус школы Миллбери? А потом Шон стал целовать ее в губы. До сих пор туда еще никто не проникал, если не считать рыхлого недоверчивого дантиста, который, кажется, вечно подозревал ее в том, что она не пользуется зубной нитью. Сначала острый язык Шона угрем скользнул ей в рот я заметался туда-сюда, словно заблудился. Это было нисколько не похоже на те сотни поцелуев, которые Эйдин видела на экране – там все начиналось с легких прикосновений и только потом переходило во что-то более глубокое. А язык Шона все пытался пробиться дальше, он был какой-то торопливый, и Эйдин стояла, неловко разинув рот и не зная, как отвечать. Она чувствовала себя глупой и неопытной, боялась попасть куда-нибудь не туда, и поначалу так и вышло: ее язык ткнулся в уголок его губ, а потом – мокрый, неуклюжий – в ложбинку под носом.

– Здесь нельзя. – проговорила она и провела Шона через комнату отдыха, стесняясь этой детской обстановки, особенно унизительного списка правил поведения в корпусе, написанного на доске. Они вошли в большую кладовку, где мисс Пэкер, приветливая школьная уборщица, которая всегда встречала Эйдин улыбкой и говорила: «Храни тебя Бог», держала свои швабры, метлы и тряпки. Проход между полками был достаточно широкий, чтобы сесть рядом на полу, спиной к стене – не слишком удобно, но сойдет.

Они снова начали целоваться. Теперь язык Шона стал поспокойнее: он уже неспешно бродил во рту Эйдин, исследовал его. Это было в точности так, как Эйдин себе представляла, и в то же время совсем не так. Она стала целовать его в ответ, все увереннее и увереннее. Вскоре они уже с трудом переводили дыхание. Эйдин мужественно пыталась осмыслить происходящее и отогнать от себя видение, раз за разом навязчиво всплывавшее в мозгу: как в кладовку вламывается Бликленд, да хотя бы и добродушная толстуха Пэкер. Она стала тревожно припоминать, куда же дела ключ – оставила в двери или в карман сунула? Решив не давать себе много времени на раздумья(она до смерти боялась, что Шон не проявит интереса или, того хуже, разочаруется), она прервала поцелуй и положила руки Шона себе на грудь поверх рубашки. Подумала: «Как два пакета со льдом», – и хихикнула. Шон тут же убрал руки.

– Извини, – сказала Эйдин.

– Это ты меня извини.

Они сели. Эйдин вдруг пришла в голову дикая мысль – сунуть руку ему между ног. Любопытно, на что это похоже на ощупь – на мягкую сосиску? Или на тонкую палочку, вроде тех, что всегда валяются вдоль берега во время отлива, тех, что бросают собакам, чтобы приносили по команде? В темноте ей был виден только силуэт Шона. Она почувствовала, как его рука мягко коснулась ее волос.

– Я сегодня видел твою бабулю. Мы принесли ей обед.

– «Бабулю», – передразнила Эйдин, чувствуя, как идет кругом голова. – У тебя американский акцент.

– Бедная Милли Гогарти. Знаешь, мне ее жалко – все время одна в этом доме:

– Я знаю, мне тоже. Но она способна кого угодно довести до бешенства.

– Она мне чем-то маму напоминает. Как в тот раз, помнишь, какую она пургу несла? Вот и мама была такая же.

– Ты, наверное, по ней скучаешь.

Шон не ответил, и Эйдин добавила:

– Бабушка, конечно, двинутая на всю голову, но зато добрая. Однажды мне позарез нужны были деньги, чтобы купить билеты на концерт Чёткого…

– Опять ты про этого долбодятла!

– А вот такие словечки у тебя без акцента выходят.

– Я тебе запрещаю произносить его имя в моем присутствии.

Боже, она уже без ума от него.

Вот тогда он и сказал, что она красивая.

– Но ты же меня даже не видишь.

– Вижу у себя в голове, – ответил он, и они рассмеялись.

Шон провел ладонью по ее обнаженной руке. Она вздрогнула. И тут они услышали, как наверху хлопнула дверь. Эйдин мгновенно отпрянула от Шона и вскочила на ноги.

– Тебе нужно уходить.

Она схватила его за руку, и они на цыпочках прокрались от кладовки до входной двери, где коридор просматривался насквозь, и потому они были особенно уязвимы. Господи, она и правда оставила ключи в замке! Эйдин торопливо отперла дверь и вытолкнула Шона из корпуса. Теперь даже вспоминать смешно. Прежде чем уйти, он, словно не в силах удержаться, поцеловал ее еще один раз, последний, но она отпихнула его и вытолкала за дверь. Потом сбегала в кабинет Бликленд, вернула ключи на место, едва нашарив дрожащими руками крючок, и, прежде чем подняться по лестнице, вернулась и проводила глазами Шона, уже перемахнувшего широкий унылый газон и убегающего в безлунную ночь.

24

Лишь случайно, заехав заменить перегоревшую лампочку в своей машине, Кевин выясняет, что в тот день, когда ободрали «Рено», за рулем была вовсе не Сильвия, а его мать. Забирая деньги, механик замечает:

– Нехорошо так говорить, но я уже начинаю ценить ее как постоянного клиента.

Кевин с улыбкой благодарит механика, но внутренне кипит от злости. Мало того что мама представляет собой угрозу на дороге, так еще и обзавелась сообщницей, которая помогает ей выкручиваться, – той самой, что должна была обеспечивать ее безопасность, а не врать без стыда и совести прямо ему в лицо. Он выезжает из гаража, останавливается у обочины и ищет в телефоне номер Сильвии.

Услышав ее «алло!», он холодно объявляет:

– Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

– Что?

– Вы уволены.

– Я не понимаю…

– С сегодняшнего дня.

– Но должно же быть что-то… из-за чего конкретно вы…

– Да. Вы солгали мне. Вы сказали, что были за рулем в тот день, когда она разбила машину, но ведь это не так?

– Ах, это. – Она, кажется, ничуть не смущена. Извините. Я виновата, да, но она очень уж переживала из-за вашей реакции. Она была просто в ужасе. Думала, что вы заберете у нее ключи от машины.

– Прощайте, Сильвия.

– Но постойте, – говорит она, и Кевин ждет. Ждет искреннего раскаяния и униженных просьб о прошении, на которые он, разумеется, не поддастся. – А как же оплата? На этой неделе вы мне должны еще за три смены.

Он вешает трубку и сворачивает к супермаркету. Грейс сегодня придет домой рано, поэтому ужин он запланировал не совсем обычный. Ему срочно нужно пригасить гложущее чувство вины. Искупить свой грех. Кевин выбирает в овощном ряду связку тощих морковочек, полный решимости никогда больше не иметь никаких дел с Роуз Берд, и тут кто-то со всего размаху врезается в его тележку.

Это мама.

– А я приглашена? – спрашивает она, с любопытством глядя на его пакеты с фаршем.

– На ужин с детьми под хоккейный матч? Тебе вряд ли будет интересно, мама.

– А ты что такой сердитый? Может, мне удастся заманить тебя на чай? Сильвия сегодня выходная.

– Нет, но мне нужно с тобой поговорить.

– Да?

– Не здесь.

– А здесь чем плохо?

– Не хочу начинать серьезный разговор посреди супермаркета.

– А я и не знала, что у тебя ко мне серьезный разговор.

– Вот что, давай встретимся у кофейного киоска через десять минут, хорошо?

Ждать ее приходится минут двадцать. Должно быть, сует украдкой абрикосы в сумку или выносит мозг бедному мяснику, жалуясь на ужасное мясо. Наконец мама подходит, и Кевин говорит:

– Я сказал Сильвии, что она может быть свободна.

Они сидят на высоких стульях без спинок за крошечным барным столиком с двумя бумажными стаканчиками горького кофе, а у ног громоздится куча пластиковых пакетов с покупками.

– Я был вынужден ее уволить, мама. Не смотри на меня так.

– Это еще почему?..

– У меня не было выбора.

– Но вчера она была у меня.

– Да, и, к сожалению, это был ее последний день.

– Ничего не понимаю! Я позвоню ей, как только приду домой.

– Дай мне… Сядь, мама. Дай мне объяснить.

– Она придет завтра, как договаривались.

– Нет. Она больше не придет.

– Ты не имеешь права!

– Я думал, ты не хочешь, чтобы к тебе ходила сиделка?

– Откуда тебе знать, чего я хочу?

– Послушай, сядь, ладно? Успокойся. Господи, как хорошо, что я не стал говорить об этом рядом с ананасами.

Мать не смеется его шутке.

– Ты от меня кое-что утаила.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты опять разбила машину, так ведь?

Она пожимает плечами, и этот жест выводит его из себя.

– Ты о чем? Это когда слегка стукнулась тут, на парковке? Ну, Кевин, ей-богу, это же…

– Это i регья авария за пол года. Это просто небезопасно.

– Но Сильвия-то здесь при чем?

– Сильвия меня обманула. Она должна была рассказывать мне обо всем, что происходит…

– Шпионить за мной!

Кевин вздыхает.

– Нет, конечно. Я – контактное лицо, и она должна ставить меня в известность о подобных инцидентах.

Милли фыркает.

– Инцидентах!

– Я прекрасно понимаю, что для тебя ответственность – пустой звук, но факт тот, что не сказать мне правду было совершенно безответственно с ее стороны. Это недопустимо. Я не могу ей доверять.

– Зато я ей доверяю, а это главное. И в любом случае это я виновата. Это я попросила ее не говорить… не хотела тебя беспокоить. Вся эта история не стоит выеденного яйца. Она остается на работе.

– Нет.

– Да.

Он качает головой.

– Послушай, мне жаль, но все решено: Как бы там ни было – уже все решено.

* * *

Дома его ждет новая драма, на этот раз более обыденная, хотя и связанная со смертью. Рыбки Кирана, Пика и Чу, оказываются дохлыми: обе плавают в аквариуме кверху брюшками. Учитывая плачевное состояние самого аквариума, где и гротики, и всякая игрушечная фауна, и ржавый затонувший корабль с сокровищами покрылись угольно-черным слоем зловещего ворсистого налета, Кевин не особенно удивлен.

Прокрутив в голове разные варианты подготовительных фраз, в конце концов решает действовать напрямую и зовет:

– Киран, иди сюда, сынок!

Киран, самый послушный из его детей, вприпрыжку влетает в комнату в красных спортивных брючках и футболке с надписью «Йа иду искать» – эта грамматическая ошибка каждый раз заново раздражает его отца. Эти футболки вообще кто-нибудь проверяет перед отправкой из Китая? Или нарочно так пишут, оригинальности ради? Еще круче – современный мир, кажется, из кожи лезет, чтобы показать ему, Кевину, как он отстал от жизни.

– Я должен тебе кое-что сказать. – Как и все дети Гогарти, но не их родители (у них в семье давно прижилась шутка о тайном романе Грейс с молочником), Киран – голубоглазый, с длинными телячьими ресницами.

– Пика и Чу умерли.

Киран начинает плакать сразу же, так быстро, что это кажется неправдоподобным – как будто Кевин нажал кнопку с надписью «горе». Узкие плечики поникают, слезы текут по лицу ручьем.

– Мне очень жаль, – говорит Кевин. Он крепко обнимает своего мальчика, и, к его удивлению, у него самого в горле застревает твердый комок. Он сглатывает. Его все это тоже выбило из колеи.

Кевин уже поклялся самому себе никогда больше не звонить и не писать Роуз Берд, и с тех пор не писал. Нет, он не такой, это все чепуха, и с этим покончено. Да и было-то всего несколько несчастных поцелуев (пусть и весьма эротичных, полных страсти и предвкушения). И все же – этих поцелуев не должно было быть, и есть еще более серьезные границы, которые нельзя переступать – и он не переступит. (Тем не менее через два часа он будет чувствовать себя раздавленным и выпотрошенным, когда получит от нее сообщение: «Может, встретимся? Я буду милой, обещаю», и заставит себя молча удалить его – и еще одно, и еще.)

Кевин гладит Кирана по спине и бормочет слова утешения. Как сын женщины, которая никогда не относилась серьезно к его душевным страданиям (скажет расстроенному сыну: «Все пройдет!», похлопает по попе – и гуляй), Кевин старается помнить, что в таких делах нельзя торопиться.

– Знаешь, – говорит он, – мне кажется, Пика и Чу прожили довольно счастливую жизнь, насколько я могу судить. Веселились до упада, я бы сказал, хотя умом и не отличались. Помнишь, они все время плавали кругами – только поплавают и тут же забывают, и уже опять один другому кричит: «Слышь, чувак, у меня идея! Давай поплаваем кругами!»

– Папа! – укоризненно говорит Киран, улыбаясь сквозь слезы.

– Дурилки, что с них взять! Нет, но главное – они всегда были вместе. Это же хорошо, когда у тебя есть друг. А потом приходил ты и делал их мир еще лучше – им ведь для этого много не надо, достаточно бросить горсть вонючего корма в аквариум. Они жили счастливо, – говорит Кевин и, не подумав, ляпает: – И умерли в один день.

Он тут же морщится, но сын словно бы не замечает его оплошности.

Киран отрывает голову от груди Кевина и спрашивает:

– Ты правда так думаешь?

– Правда.

– Они уже никогда не оживут.

– Нет, – говорит Кевин и, помолчав, добавляет: – Но они будут вместе на небесах.

Ему немножко неловко: он ведь сам уже много лет не верит ни в рай, ни в религию, ни в Бога, ни во что такое, но родительский долг вынуждает его рассказывать все эти небылицы.

– Привет, мама, – говорит Киран.

Кевин не слышал, как она вошла, но вот она, его жена – идет к ним, даже не сняв пальто.

– Что случилось? – спрашивает она, подходя к Кирану.

Кевин показывает глазами на аквариум, где плавают две рыбьи тушки.

– О нет. Как жаль. Бедняжка.

Киран забирается матери на руки, и она медленно качает его. Кевин находит эту картину чрезвычайно трогательной. Он испытывает сильное искушение выложить ей все, ведь он всегда ей обо всем рассказывал, только благодаря этому события становились по-настоящему реальными. Если бы он только мог рассказать Грейс о Роуз!

Киран садится.

– Можно мы их в саду похороним?

– Думаю, лучше похоронить их в море, – говорит Кевин. – Вернем их домой. Может, ты хочешь, чтобы мама сказала несколько прощальных слов?

– Нет, лучше ты, – говорит Киран.

– Правильно, – отзывается Грейс, но Кевин замечает, что по ее лицу скользнула мимолетная тень.

– Нет, – возражает Кевин, исходя нежностью к жене, его ни о чем не подозревающей жертве. – Мама все время произносит речи. Никто лучше ее не скажет, ты уж мне поверь.

Гогарти уже потеряли счет гуппи, которых смыли к унитаз за все зги годы. И, хотя этот ритуал кажется несколько циничным, детей он неизменно трогает до слез. Стоящий сейчас над унитазом Киран – не исключение. Однако жизнерадостная, как и у остальных детей Гогарти, детская натура берет свое, и к вечеру он уже вовсю играет на ноутбуке, не проявляя никаких признаков меланхолии.

– Есть новости из «Старджар»? – спрашивает Грейс, когда они уже ложатся спать.

Рассказывая о своем эпически пролюбленном собеседовании, Кевин предпочел утаить часть информации. Выпустил некоторые ключевые детали, в том числе то, как зачем-то попросил еще одно печенье перед уходом – этот неловкий момент до сих пор преследует его.

– Пока ничего.

– Что ж, если они тебя не возьмут, значит, они идиоты, – говорит Грейс и гасит свет. Кевин, отгородившись от нее спиной, будто стеной, прокручивает экран своего телефона. Грейс прижимается к нему сзади, нащупывает под одеялом его бедро и проводит по нему пальцами. Кевин замирает и… не отвечает. Не может ответить. Не может. Это ужасно.

Наконец, платонически сжав его плечо, она сдается и отодвигается на свою сторону кровати.