Текст книги "He как у людей"

Автор книги: Ребекка Хардиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

25

Батареи центрального отопления в Маргите, включенные недавно за бешеные деньги, чтобы произвести впечатление на Сильвию и К°, гудят вовсю, однако в доме все равно зверски холодно. Милли включает духовку на максимум и оставляет открытой – пусть хоть одна комната прогреется к запланированному в последний момент приходу Сильвии.

Позвонив в дверь, чего обычно никогда не делает, Сильвия молча отдает Милли ключ.

Это я во всем виновата, – говорит она.

– Вот уж нет. Не вы, а я.

– Я должна была сказать Кевину правду.

– Нет. Это же я вас умоляла не говорить.

– Как он вообще узнал? Я думала, нам нечего опасаться.

– Брат матери его друга работает в гараже, – вздыхает Милли. – Дублин город маленький.

Сильвия говорит:

– Я просто хотела попрощаться и поблагодарить. Я буду очень скучать по работе с вами. Никогда в жизни у меня не было такого классного босса.

– Это не Кевину решать. Я все улажу. Проходите, садитесь.

К ужасу Милли, глаза Сильвии наполняются слезами. Милли никогда не видела, чтобы ее компаньонка поддавалась отрицательным эмоциям. До сих ее настроение варьировалось в рамках приподнятого, от восторженного ликования до тихой благодарности.

– Что он сказал? Что-то ужасное?

– Нет-нет, все нормально. Дело не в этом. – Из горла американки вырывается такой звук, будто ее что-то душит.

– Сил?..

Милли замечает огромный браслет с бирюзой на тонком запястье Сильвии. Эти цыганские украшения будят ее любопытство, особенно двойное кольцо, мостиком соединяющее средний палец с указательным – кажется, будто пальцы сросшиеся.

– Я вам говорила, что меня мама когда-то так называла? – спрашивает Сильвия.

– Ты плачешь?

– Нет. – Она сидит совершенно неподвижно. – Да.

Милли вздыхает и спрашивает:

– Это все из-за той проблемы со здоровьем?

– Что?

– Я нечаянно подслушала… ты больна? Сил? Скажи мне.

Сильвия отрицательно качает головой.

Милли выдыхает.

– Слава богу. А я уж решила… было очень похоже, что ты разговариваешь с врачом, тогда вечером, когда мы ужинали.

– Извините. Это… совершенно непрофессионально. – Сильвия вытирает полные грусти глаза тыльной стороной ладони, сверкнув маленькой серой татуировкой в виде сердечка, которую сделала когда-то в Сан-Хуане, или Сан-Квентине, или еще в каком-то «Сан». Утирает лицо широкими, как крылья, рукавами хлопковой туники. – Со мной все в порядке. Все хорошо.

– Может, я смогу помочь?

На миг Сильвия смотрит Милли в таза и сразу же отворачивается.

– Вряд ли.

– Ты можешь мне рассказать, в чем дело?

Сильвия устремляет взгляд в потолок, стискивает кулаки – и вдруг вскидывает их вверх и стонет, словно от боли:

– А-а-а!

– Да что произошло? Ты меня пугаешь.

Сильвия роняет голову на руки.

– Помните тот звонок, который вы случайно услышали? Речь шла не обо мне.

– Извини?..

– Это не я больна. Это Шон.

– Иисус, Мария и Иосиф, – ошеломленно ахает Милли, совершенно не ожидавшая такой новости. – Неужели ты о своем племяннике? А на вид такого здорового парня еще поискать. Как же так?

– Я знаю, знаю. В это трудно поверить, но это правда. – Сильвия вытирает лицо, но слезы все текут и текут.

– Чем же он болен?

– У него редкое аутоиммунное заболевание. Это тянется уже много лет, и до сих пор он неплохо себя чувствовал, потому что обычно болезнь дремлет, но здесь у него уже несколько раз случались обострения.

– Как называется болезнь?

– У него не в порядке печень. Больные клетки пожирают здоровые. Ирландские врачи ничего в этом не понимают. – Она осекается. – Простите, не обижайтесь. Понимаете, я не то хотела сказать, но… Здесь все по-другому. Вот, например, на прошлой неделе ему нужно было сделать анализ крови, а тут как раз этот праздник, официальный выходной, и до вторника ни одного лаборанта было не найти.

– Некоторые больницы у нас действительно ужас. Где он лечится, в какой больнице? В Бомонте? Сильвия машет рукой:

– Он уже во всех побывал.

– Бедная ты девочка, – говорит Милли. – Что же ты мне раньше не сказала?

Сильвия достает из сумки маленькую пачку салфеток и сморкается.

– Не хотела вас обременять своими заботами. Милли, вообще имеющей привычку искать выход из любой беды, с неожиданной для нее силой овладевает стремление немедленно разрешить эту ситуацию. Она качает головой и гладит Сильвию по руке, рассеянно думая: так, кажется, принято утешать? Она уже и не помнит, когда в последний раз кто-то нуждался в ее утешении.

– И ничего нельзя сделать? Должен же быть какой-то выход.

– В том-то и дело. Выход есть, – говорит Сильвия. – Тот телефонный звонок… Говорят, есть какой-то новый метод, экспериментальный. Стволовые клетки.

– Ну вот, уже что-то!

– Да, но это… это невозможно! – Сильвия вскидывает руки вверх. – Это даже не здесь, это в Нью-Йорке… Ладно, хватит, прекращаю ныть. Сейчас приготовлю нам чай.

– Да погоди ты со своим чаем. Почему невозможно-то? Если есть лечение?

– Ему… нам… нужно ехать в Нью-Йорк, – говорит Сильвия. – Там есть одна больница, называется Колумбийский пресвитерианский госпиталь. Они специализируются на таких болезнях.

– Так это же хорошо, да?

– Было бы хорошо, если бы мы могли себе это позволить. Положим, операцию – а это самое неподъемное – обещают сделать бесплатно, потому что это какая-то суперсовременная штука – он будет у них вроде подопытного кролика… Но все равно – остаются еще билеты на самолет, и отель, и питание, и всякое такое. Это стоит не одну тысячу. Уже которую неделю я ломаю голову, как нам туда попасть. Но это безнадежно.

* * *

Когда Сильвия уходит, Милли поднимает алюминиевую дверь гаража, тут же торопливо закрывает ее за собой и оказывается в темноте. Пар от ее дыхания плывет по всему тесному помещению, пока она ищет какой-нибудь инструмент, чтобы разобраться наконец с проблемой ледяного дома: мысль о том, чтобы вызвать мастера, для нее сродни смертному греху, по крайней мере до того, как она сама не попробует починить батареи.

Раз уж она все равно здесь, Милли решает присесть на низкий табурет и курнуть ради такого случая. Вкус у сигареты химический, противный, но она вдыхает через силу, потом делает еще одну затяжку, и еще, и наконец начинает расслабляться, мысленно возвращаясь к тому приятному моменту, когда она вручила – или, скорее, всучила – Сильвии чек. Облегчение и благодарность помощницы были так заразительны, что Милли сама едва не расплакалась. 30000 евро – все ее сбережения на черный день. Вот этот черный день и пришел вместе с Сильвией.

Американка отказывалась изо всех сил, тем самым только укрепляя Милли в убеждении, что они с Шо-ном этого заслуживают. Она сделала то, что нужно было сделать. В конце концов Сильвия согласилась принять чек, но только в долг. Даже долговую расписку написала прямо тут, за кухонным столом, и они с Милли поставили под ней свои подписи.

Милли смотрит в окошко гаража, курит и думает о Шоне, который скоро проснется в больнице здоровым парнем, а потом о соседке, взбалмошной анорексичке Морин Макмахон, которая через пару часов должна пройти мимо Маргита, катя коляску с малышом. Как, черт возьми, она вообще умудрилась забеременеть, когда у нее вместо ног две хоккейные клюшки, а на завтрак горсточка изюма (Милли это известно из надежных источников), остается загадкой. И все же они с дочкой – отрадное ежедневное дуновение молодой жизни на этой стариковской улице, сплошь заселенной высохшими фруктами и овощами. Через два дома живут сестры О’Лири, Финола и Мэри, – два сушеных баклажана. Ноэль Краунинг, жутковатого вида холостяк-юрисконсульт, живущий в одном из новых одноэтажных домов, – сухогубый, с вечно текущим носом – дряблая грязная картофелина. А кто же она сама, Милли Гогарти? Она задумывается.

– Фига я, – объявляет она пустому гаражу. – Сморщенная, но мякоть еще не вся усохла.

Вернувшись в дом, она сразу же чувствует запах дыма. Сначала озадаченно нюхает свои прокуренные пальцы, а потом начинает по очереди открывать и закрывать двери – в гостиной, в столовой, – пока не доходит до кухни.

Там ее встречает густая пелена дыма, сквозь которую уже ничего невозможно разглядеть. Духовка представляет собой настоящий ад: над ней пышет пламя высотой фута в два, не меньше, из разинутой пасти валит дым – очень много дыма, и нестерпимо воняет горелым жиром. Ни один датчик не сработал, а между тем кухня горит – это совершенно очевидно.

Милли вскрикивает, пятится назад, захлопывает дверь и на секунду застывает, парализованная ужасом. На помощь звать некогда. Если огонь сейчас же не потушить, он охватит всю кухню, а то и весь дом. Милли бежит к сушилке, хватает стопку полотенец, бросается обратно на кухню и пытается сбить пламя. Но от полотенец никакого толка: все равно что плеснуть в костер чайную ложку воды… Воды! Она бежит к раковине, увертываясь от языков огня и уже начиная кашлять.

Лихорадочно спеша, Милли мочит под краном оставшиеся полотенца. Начинает хлопать ими по духовке, по шкафам вокруг, до которых уже добрался огонь, и слышит шипение. Гаснет, кажется, гаснет! Милли подбирается ближе к духовке, и правый рукав ее полиэстерового халата мгновенно загорается. Милли так поглощена борьбой с огнем, что даже не замечает этого, пока горящая ткань не обжигает кожу.

26

Эйдин проматывает последний сингл Чёткого «Baby Baby Baby Baby Baby» и выбирает вместо него The Cramps – из песен, недавно присланных Шоном. Большую часть его любимых мелодий – резких, динамичных, яростных – ее ухо не воспринимает, но в тексты она вслушивается внимательно. Тщательно накрасив ресницы тушью Бриджид, она укладывает вещи в одолженную ей спортивную сумку Немного очков заработаешь в глазах Шона с той сумкой, которую подарила ей мама – блестящей, в золотых цепочках, прошитой ромбиками, здоровенной, как пицца. Мама, конечно, хотела как лучше, но это далеко от стиля Эйдин, как Земля от Луны.

Для всех остальных обитательниц «Фэйр» это время – пятница, четыре ноль-ноль – кульминационная точка всей недели, миг упоительной свободы от унылых школьных будней. Две соседки Эйдин по комнате, Абигейл и Фэй, те, что все время спорят, обсуждая пышность гривы или длину хвоста какой-нибудь кобылы, ушли последними: дожидались поезда в Килдэр, где будут чистить бока своим ирландским кобам или скакать через рвы и барьеры на выставочных пони. Эти их мелкие споры на самом деле довольно забавные, и, хотя Бриджид находит их тупыми, Эйдин все больше нравятся эти девушки.

Неожиданно дверь спальни распахивается и врезается в стену из шлакоблока, выкрашенную в мятный цвет.

– Урод долбаный!

Это Бриджид. Вся в слезах, она подходит к Эйдин. На ней темно-бордовые мартенсы, недавно купленные в городе, и темные непрозрачные колготки, толстые, как гостиничная скатерть. Эйдин знает, что Бриджид подвержена перепадам настроения – она способна в один миг ни с того ни с сего прийти в ярость или, наоборот, в прекрасное расположение духа, – но чтобы она плакала вот так по-девчачьи, с таким неприкрытым выражением обиды и боли на лице – это что-то новое.

– Что случилось?

Бриджид швыряет рюкзак к себе на кровать – они с Эйдин теперь спят рядом. Эйдин, по собственному опыту знающая, как легко кого-то обидеть, деликатно уговорила прежнюю соседку поменяться местами. Бриджид достает из кармана джинсов недокуренную сигарету, мятую и вонючую.

– Я уже собралась уходить, представляешь? Вещи уложила. И тут эта сука…

– Бликленд?

Бриджид кивает, засовывает окурок в рот и дрожащими от волнения пальцами шарит в карманах в поисках зажигалки. Тянется к здоровенной оконной ручке.

– Ты с ума сошла?

– Мне пофиг, – отвечает Бриджид, но все-таки подходит к двери и подпирает ее переполненной бельевой корзиной.

– Тебя исключат!

– А мне того и надо.

– Серьезно?

Бриджид прикуривает и-выпускает в холодный воздух цепочку идеально круглых колечек, хотя почти весь дым тут же летит обратно в комнату.

– Короче, я уже расписываюсь в книге, а она тычет пальцем и говорит – стоп. Я такая: «Какого хрена?» И оказывается… ты не поверишь! – Рукавом джинсовой рубашки Бриджид кое-как вытирает вновь подступившие злые слезы. – Короче, мой папашка позвонил им и сказал, что не берет меня домой. Что я наказана.

– Что?

– Что слышала. Я говорю: «Да нет, в эти выходные уже можно. Три недели уже прошло». Я же собиралась сегодня встретиться с Брайаном в «Тини-Трикл». Мне нужно домой!

Эйдин пока еще не знакома с Брайаном, новым парнем Бриджид, девятнадцатилетним разносчиком пиццы и по совместительству торговцем наркотиками. Но Бриджид ей уже все уши прожужжала о том, как ей весело с ним, когда оба под кайфом: хохочешь над всякой фигней чуть ли не до мокрых трусов, а потом, через три минуты, уже хоть убей не вспомнишь, что там было такого смешного. Эйдин все это кажется довольно глупым.

– Убери ты эту штуку. – Эйдин видит, как длинный столбик пепла на кончике сигареты опасно нависает над подоконником.

– В общем, мой папашка, урод долбаный, сказал в школе, что меня не будут забирать домой до самой Пасхи!

Пепел падает и разлетается во все стороны. Эйдин подходит, сдувает его с подоконника и думает о своем отце, который часто ее бесит, но никогда не бывает жестоким.

– Но почему?

– Наверное, чтобы никто не мешал таскать домой фотомоделей и трахаться сколько влезет.

Отец Бриджид, фотограф (Эйдин видела его на фотографии: брюнет с точеным лицом в кепке, лихо надвинутой на прищуренные глаза), и ее мать развелись, когда она была еще маленькой, и отец получил полную опеку над дочерью, как ни сомнителен он в роли опекуна.

– И у него даже не хватило смелости самому сказать мне, я должна узнавать от этой вонючей садистки!

– А позвонить ему нельзя?

– Он уже летит в Лос-Анджелес на какую-то большую тусовку. И его все равно не уговоришь. Его вообще бесполезно уговаривать.

Эйдин не может придумать, что тут сказать утешительного.

Взгляд Бриджид падает на сумку Эйдин.

– Ты сегодня с ним встречаешься?

Понимая, что ее радость еще больше расстроит Бриджид, Эйдин кивает без улыбки.

– Иди тогда. А то на автобус опоздаешь.

* * *

Город гудит. На фоне темнеющего неба и грозных дождевых туч светятся окна и витрины магазинов. Эйдин останавливается, вслушиваясь в ритмичный стук каблуков по старинным тротуарам, в раскаты смеха, обрывки разговоров, рев автобусов, скрежет тормозов, крики уличных торговцев фруктами, игрушками, поддельными дизайнерскими сумочками и зарядными устройствами для айфонов. Она достает из карманов вязаные перчатки, толстые, шикарные, рокерские – подарок Джерарда на Рождество, – и бредет мимо пабов, где окна уже запотели от собравшейся к середине дня толпы и празднование окончания рабочей недели набирает обороты. Когда одна из этих дверей распахивается, до ушей Эйдин долетает обрывок из песни любимой маминой группы The Waterboys. «Я много лет бродил по свету, а ты из дома не выходил…» дублинский разгул идет полным ходом Добро пожаловать, дамы и господа!

Теперь на Эйдин надвигается большая компания, празднующая девичник. Будущую невесту в белом свитере с выложенной стразами надписью «Эта телка уже нагулялась» колотят по голове здоровенным перламутрово-розовым надувным пенисом. Ее подруги, шумная компания британок лет двадцати с небольшим, с выбеленными волосами, уже пьяные в стельку, идут веселой гурьбой сквозь толпу прохожих, насмешливо, с фальшиво-аристократическим акцентом окликая одиноких мужчин: «Прошу прощения, сэр! Не будете ли вы так любезны снять штаны, сэр?»

Эйдин выходит на Графтон-стрит. Пульс города – жители пригородов стекаются в центр, работающие в центре разъезжаются по домам – заразительно откликается внутри. Всякий раз, оказываясь в городе, Эйдин сбрасывает с себя миллбернскую вялость и ускоряет шаг. Раньше они с мамой приезжали сюда по субботам, вдвоем, – ходили в кино, а потом ели гамбургеры с картошкой. Здесь все так непохоже на Долки, где совершенно негде побыть одной: даже самый дальний утес, самая затерянная тропинка в адских бебенях – не гарантия от вторжения. Как-то раз в уединенном уголке среди сосен в Диллон-парке она наткнулась на местного почтальона: тот обедал на природе, любуясь дикой красотой скалистого острова Долки. «Привет, Эйдин, – сказал он, с удивлением заметив, что она стоит рядом и таращится на него. – Чипсы будешь?»

Так она доходит до Бьюли. В половине четвертого с беззаботным, как она надеется, выражением лица останавливается возле кафе, всякий раз, как открывается большая стеклянная дверь, вдыхая густой запах арабики. Смотрит, как люди подходят, встречаются, здороваются, заходят внутрь. Пытается придать себе скучающий вид.

В 16:40 Эйдин позволяет себе украдкой бросить взгляд в сторону Стивенс-Грин, а потом в противоположную, на Тринити. Вокруг, как всегда, сумасшедшая толпа, и Эйдин задумывается: может, лучше войти и занять столик? Но по плану, еще раз подтвержденному утром, они должны были встретиться именно здесь.

В 16:48 Эйдин старается отвлечься, разглядывая стоящую неподалеку парочку. Они молоды – может быть, лет по восемнадцать, и парень, как только подходит, сразу начинает целоваться со своей девушкой. Они целуются долго – прямо среди бела дня. Парень протягивает девушке маленький пакетик из магазина, а та заглядывает внутрь и визжит.

В 16:59 Эйдин пишет Шону сообщение: «Так ты идешь?»

В 17:55 она уходит от кафе, уныло вливается в толпу и идет на станцию, где покупает билет на электричку и пакет чипсов, а затем возвращается к киоску и берет десяток сигарет и коробок спичек. Она сама не знает зачем. Гори оно все огнем. Она выкуривает две сигареты в ожидании и наконец садится в поезд, идущий в Долки.

27

Кевин заботливо усаживает мать с забинтованной правой рукой, висящей на тонкой перевязи, на пассажирское сиденье своего неприлично огромного минивэна – еще одно вопиющее доказательство виновности Гогарти в глобальном перенаселении, как мама уже не раз с самодовольным злорадством ему пеняла. Но не сегодня. Сегодня, пока мать и сын едут по мокрым дорогам северного Дублина к дому престарелых «Россдейл», она яростно молчит.

– Это только до тех пор, пока не заживет ожог, – на все лады повторял Кевин, пока шла подготовка и сбор вещей. Менялись только словесные формулировки: «восстановительный период», «всего пара недель», «временная мера». Накануне вечером они вдвоем провели несколько долгих мучительных часов в самом мрачном отделении неотложной помощи, какое он видел в своей жизни, забитой краснолицыми алкоголиками, избитыми, окровавленными, не держащимися на ногах, бессвязно бормочущими угрозы воображаемым врагам. Одна-единственная женщина средних лет, маленькая и худая, с опухшим левым глазом цвета мутного заката, плакала, закрыв лицо руками.

Дежурный врач разъяснила, что миссис Гогарти необходима ежедневная перевязка, покой и уход.

Кевина глубоко потряс вид матери, сидящей на ковре в своей выгоревшей дочерна кухне, поддерживающей обожженную руку и кашляющей, раскачиваясь из стороны в сторону. В этот раз она была настолько близка к смерти, насколько он вообще мог это допустить в своем воображении. В ужасе, ни о чем не думая, он бережно обнял свою бедную маму, чтобы не потревожить ожог, поднес к ее губам стакан с водой и отвел в машину.

– Ты скоро вернешься в Маргит, – говорит он ей теперь, поворачивая рычажок, который теоретически должен привести в действие дворники. И они начинают двигаться, но слишком хаотично и медленно для такого сильного дождя, и дорогу все равно видно плохо. – Снова будешь шпионить за соседями и терять ключи.

Молчание.

– Мы, случайно, не забыли твою сумку с туалетными принадлежностями?

Молчание.

– А очки?

Кевин видит в окно бывшего одноклассника, Томми О’Дуайера – тот дует на кофе в картонном стаканчике, стоя на тротуаре возле дешевой кофейни и болтая по мобильному. Кевин машет ему рукой и возвращается к своей беде.

– В «Россдейле» о тебе будут хорошо заботиться, – продолжает он. И это правда. Насколько ему известно, в «Россдейле» работают опытные ответственные профессионалы, и это вполне респектабельное заведение (если забыть злополучную историю, которую перепечатали все таблоиды несколько лет назад: о том, как беременную помощницу медсестры и похотливого диабетика с волосатыми ушами застали совокупляющимися на передней скамье устроенной при доме престарелых импровизированной часовни).

Ее рану будут обрабатывать, будут давать обезболивающие, готовить еду. И, честно говоря, это не худший способ дать ей свыкнуться с тем, что может когда-нибудь стать суровой необходимостью.

– Почему я не могу просто пожить с вами? Тебе даже не нужно со мной сидеть.

После пожара глаза матери, кажется, совсем провалились в бездонные темные впадины ее некогда аристократического лица. Теперь они похожи на два гладких темных камешка, беспомощно тонущих в зыбучих песках.

– Пусть бы дети бегали туда-сюда, это же прекрасно. Мне всего-то и нужно, что стакан воды и корочку хлеба, и я буду счастлива.

Корочку хлеба!

Кевин вздыхает.

– Не все так просто.

– Это ты все усложняешь.

– Пусть так, мама, но ожог у тебя серьезный – вторая степень. Что, если ты проголодаешься, а дома никого не будет? А если тебе понадобится в туалет? А мыться как будешь?

В соседнем ряду громко пыхтит городской автобус с рекламой во весь бок: отец, мать и веснушчатые сын с дочерью смотрят благоговейно вытаращенными глазами на кекс с шоколадной глазурью. Кевин прибавляет скорости: хочет обогнать автобус, но впереди поворот и дорогу не видно. Кевин убирает ногу с педали и смотрит, как счастливое семейство, навечно застывшее в своем радостном ожидании, самодовольно катит дальше.

На душе у Кевина тяжко. Но он не может иначе, не может! Мать кажется ему сейчас особенно хрупкой, беззащитной и, он знает, одинокой. В то же время она воровка (возможно, поджигательница?), вечно недовольная мизантропка, склонная чудовищно все преувеличивать и способная довести любого сына до красочных фантазий о матереубийстве. Кевин вздыхает. Справа от них простирается океан. Сейчас время отлива, и широкий пляж манит к себе. Повсюду валяются желтые кудрявые водоросли – словно море проглотило их, а потом, подумав, выблевало обратно. Слева мимо Кевина и Милли проносятся здания, когда-то считавшиеся элитной недвижимостью на берегу океана: какой-то чудной паб, парикмахерская, куда мама часто ходила, пока не устроила там безобразный скандал из-за лишних трех фунтов в счете – за бальзам-кондиционер, который ей осмелились нанести без ее согласия. Кевин мог бы отмечать памятные места унижений, бурных сцен и спасательных операций по всему южному берегу, от маяка на Восточном пирсе до Брей-Хеда.

Он останавливает машину перед довольно большим, невзрачного вида особняком с пандусом для колясок, тянущимся от двойных дверей до тротуара. Оба Гогарти – один с вежливой улыбкой, другая с хмурой миной – входят в «Россдейл» в сопровождении круглолицей девушки лет двадцати с небольшим в плюшевом спортивном костюме. Пахнет здесь вовсе не противно, как можно было ожидать, а воскресным ужином – кажется, тушеной телятиной и картофелем с чесноком, хотя мама просто из упрямства ни за что это не признает.

Гостиная выглядит вполне пристойно, хотя и слегка обшарпанно. Странноватая мебель и прочая обстановка наверняка по большей части закуплена несколько десятилетий назад, но за ней, как видно, неплохо ухаживали, хоть и по старинке: красное дерево блестит и едва уловимо пахнет церковным лаком под сосну, на обивке нет заметных прорех, на ковре не видно пятен рвоты или каких-нибудь других выделений. Своеобразный набор сидячей мебели – диван в обивке английского ситца, несколько мягких кресел-качалок – выстроен в самом центре комнаты, словно тут вот-вот начнется детская игра в «музыкальные стулья». На истончившейся подушке одной из качалок вышиты слова: «Такова жизнь». На викторианской полочке над пылающим газовым камином налеплены десятки рождественских открыток: младенец Иисус в яслях, ангельский хор в небе, колядовщики, несущие благую весть, – в общем, всякая религиозная муть, от которой, Кевин знает, мама на стенку готова лезть.

– Вы, должно быть, Гогарти?

Шейла Слэттери, директор «Россдейла», которой Кевин виртуально нализывал задницу последние двенадцать-часов, с виду как раз из тех женщин, каких его мать всегда обожает: преувеличенно дружелюбная, одышливая – еще одна Веселая Джессика, только помоложе.

– Миссис Слэттери, – говорит Кевин, снимая кепку – наследство отца, который когда-то надевал ее во время официальных визитов. – Позвольте представить вам мою маму, миссис Гогарти. Мы очень благодарны за то, что вы оставили последнее место для нас, миссис Слэттери.

– Говори за себя, – обрывает мама.

Миссис Слэттери лучезарно улыбается им, словно и не заметила враждебности, и эта улыбка обнаруживает широкий промежуток между передними зубами, словно окошко в туалете, целомудренно прикрытое темной занавеской. Этот недостаток настолько очевиден и вопиющ, что Кевин подозревает: он один уже способен расположить маму к этой женщине.

– Что ж, отлично. С документами у вас все в порядке. Позвольте мне для начала показать вам вашу комнату, миссис Гогарти, хорошо?

Они поднимаются на лифте на третий этаж и идут дальше по опрятному коридору.

– Ну вот, – говорит миссис Слэттери. – Вот вы и на месте.

Кевин, миссис Слэттери и Милли стоят на пороге маленькой комнатки персикового цвета. Она разделена на две части тканевой занавеской, подвешенной на крючках к металлической стойке в форме полумесяца. Справа – пустая двуспальная больничная койка, скромный комодик, прикроватная тумбочка с лампой для чтения и Библия.

– Это мне ни к чему, – говорит мама и отпихивает книгу – возможно, толчок выходит сильнее, чем ей хотелось, а возможно, и нет, но Библия летит на кафельный пол.

– Мама!

Кевин поднимает книгу и кладет ее обратно на тумбочку.

– Не беспокойтесь, – говорит миссис Слэттери, хотя Кевин видит, что такая агрессия удивила ее и заставила взглянуть на его мать другими глазами, явно не восторженными: разочарование, видимо, неизбежное, но он надеялся, что это произойдет хотя бы после того, как он вернется в машину. Он ужасно боится, что администрация передумает. Скажут: «Мы ошиблись! Забирайте ее немедленно!»

– Я хотела бы вас кое с кем познакомить, – говорит миссис Слэттери и отдергивает занавеску. За ней, к изумлению Кевина и его матери, лежит маленькая, сморщенная, спящая, а может, уже впавшая в кому, почти совершенно лысая женщина, на вид лет под девяносто. Кто-то заботливо укрыл беднягу выцветшим стеганым одеялом цвета слоновой тети Под ним она напоминает Кевину детскую куклу из прошлых веков.

– Это миссис Джеймсон, – говорит миссис Слэттери. – Ваша новая соседка.