Текст книги "Собрание народных песен"

Автор книги: Петр Киреевский

 
Во славном во городе во в Рыме
При том царю Онории
Молился, трудился Орхимиан-князь.
Он и так-то молился со слезами,
Умолял он у господа бога:
– О господи боже, Спас милосливый,
Создай ты нам единую чаду:
При молодости лет – на погляденье,
При старости лет – на призренье,
При последнем конце – на помин души.
Да ни от их то было подумления,
Ни от их то было помышления,
Молодая княгиня покосы покосила,
Покосы покосила, чаду породила.
Орхимиан-князь взрадовался,
Собирал попов, дьяков, патриархов
И всех князьев и боярев.
Нарекали ему имя – Еменуилы
Алексея, божья человека.
Да и хто ростет три годочка —
Алексей-свет три недельки —
Да ихто ростет три недельки —
Алексей-свет три денечка.
Да и хто ростет три денечка —
Алексей-свет ростет три часочка.
Да сровнялось Алексею ровно 8 лет —
Отдает его батюшка в школу
Грамоте божьей поучаться.
Он так-то грамоте изучался,
Что и ухаря[69]69
  Ухарь – удалец, молодец, храбрец.


[Закрыть] того не знают,
Что Алексей, вить, свет знает.
Сровнялось Алексею двенадцать лет —
Хочет его батюшка женити.
Он своему батюшке говорит:
– Батюшка, Архимиан-князь,
На что мне так рано жениться?
Я пойду во ины земли турецкия,
Буду я богу молиться и трудиться. —
А батюшка Архимиан-князь,
Он на это не удивляет,
А свое дело справляет.
Он засватал за него обрученную невесту.
Во первом часу было ночи
Стали Алексея собирати.
Во другом часу было ночи
Стали Алексея бласловляти.
В третьем часу было ночи
Стали Алексея за дубовый стол сажати.
Во четвертом часу было ночи
Стали Алексея на добрых коней сажати.
Во пятом часу было ночи
Стал Алексей со двора съезжати.
Во шестом часу было ночи
Стал Алексей к божьей церкви подъезжати.
Во семом часу было ночи
Стал Алексей в божью церковь входити.
Во осьмом часу было ночи
Стали на Алексея венцы надевати.
Во девятом часу было ночи
Стал Алексей к своему дому подъезжати.
Сустречает Алексея, божьяго человека,
Батюшка, Орхимиан-князь
И с хлебом, солью, с милостию господней.
И повел он Алексея в свои каменны палаты,
И сажал Алексея за дубовые столы.
И сидел он много ли, мало ли за дубовым столом —
И повели Алексея, божья человека, спать-почивать.
И говорит Алексей, божий человек,
Своей молодой княгине:
– Ох ты, молодая княгиня,
На тебе мой золот перстень и шелковый пояс.
Я пойду во те земли турецкие
Богу молиться и трудиться!
Вот приходит молодая княгиня
К своему батюшке Орхимиану-князю.
– Батюшка Орхимиан-князь.
Ушел твой сын, мой обрученный муж,
Во те земли во турецкие
Богу молиться и трудиться!
Вот он заплакал:
– Ох ты, мое чадо, мое чадо,
Алексей, человек божий! —
Через десять лет приходит Алексей из иных земель,
И приходит в божью церковь,
И говорит Орхимиану-князю:
– О, Орхимиан-князь, был ли у тебя сын
Алексей, божий человек? —
Он и говорит, Алексей, божий человек:
– Поставь ты келью позади каменных палат
Ни для ты меня, для свово сына
Алексея, божья человека. —
Он послухал и справил ему келью
Позади каменных палат своих,
Он много ль, мало время жил —
Помирает Алексей, божий человек,
И по всём городу, по в Рыму
Росным ладаном запахло.
Стали люди-то догадываться:
– Чтой-то у нас во городе во в Рыме
Росным ладаном запахло?
Надо разослать по церквам, по кельям:
Нет ли у нас святого человека? —
Вот и нашли ево в этой келье,
Позади каменных палат ли тех,
А в руках рукописанье.
То и глянул батюшка Орхимиан-князь,
Посмотрел князь на рукописанье,
Сам слезно заплакал.
– Ох ты, чадо мое, Алексей, божий человек,
Когда бы ты мне сказал про то,
Построил бы тебе келью
Впереди и повыше своих каменных палат.
 

 
Востощная сдержавная
Как уж славным гради у Кееви
А жил себе Володимер князь,
Володимер князь Володимиравич;
Ен имел сибе двинадцать сынов,
Двинадцать сынов любезнейших;
Только взлюбил ён трех сынов:
Святова и Глеба, Бориса,
А третьива Святааполка,
Той имел сибе за большаго сына.
Делил грады на три части:
Что Кеев-град, Чернигов-град святому и Глебу, Борису
Привдавшан-град[70]70
  Самый бедненький град. – Объяснение певца.


[Закрыть] Святополку.
Святой Полок пишет листы,
Пишет листы к меньшим братьям:
– «А вы, братья, вы и меньшия!
Выезжайте в чистоя поля,
В чистоя поля пир пировать,
Пир пировать, атца паминать».
Бяруть письмо, сильно плачуть,
Дабров конив сидлаивчи,
В чистоя поля воизжаевчи,
Белы шатры раскинаивчи.
Святой Полох наезжаивчи,
Глеба нажом зарезаивчи,
Бариса капием закаляивчи,
В топки болоты отволачаювчи
Под гнилу колоду подкладаивчи.
Ляжат мощи тридцать три года,
Ничаво мощам не врядиласи,
Ни ят солнца ни засохли,
Ни ят ветру ни заветряли,
Ни ят дожжу ни сатлели.
Святому Глебу славу поем!
Ва век слава яго ни минуитца,
Саздай нам, господь, сяму миру приукрасный рай!
 

 
На Москве было на базаре:
Собиралися бояре
Выбирали бояре
Из бояр воеводу,
Выбирали Ивана Петрова,
Из того ли из роду Салтыкова,
Перед царския очи становили.
Как возго́ворит православный царь,
Алексей-то Михайлович,
Его царское величество:
– Ох ты гой еси, большо́й боярин,
Ты любимый мой воеводушка!
Ты ступай-ко, ко морю ко синему
Ко тому острову, ко большо́му,
Ко тому монастырю ко честному,
К Соловецкому;
Ты порушь веру старую, правую,
Поставь веру новую, неправую. —
Как возговорит большой боярин,
Любимый царский воеводушка:
– Ох ты гой еси, православный царь,
Алексей Михайлович,
Твое царское величество!
Нельзя об том и подумати,
Нельзя от том и помыслити:
Как порушить веру старую, правую,
Как поставить веру новую, неправую! —
Царь разозлился,
Царь распалился,
Воевода прогрешился.
Как возговорит большой боярин,
Любимый царской воеводушка:
– Ох ты гой еси, православный царь,
Алексей Михайлович,
Твое царское величество!
Уж и дай мне силу не малую не великую:
Сорок полков, да все тысячных,
Сорок пушек, да все медныих:
Зелья, пороху сколько надобно, —
Как и было в самый ли Петров-то день
Как на синем было морюшке,
На большом было на острове,
Во честном монастыре было,
Отошла честна заутреня
Пономарь звонил к обеденке.
Честны старцы пели молебены
Как бежит пономарь,
Наразумный звонарь:
– Ох вы гой еси, честны старцы!
Как идет сила немалая, невеликая,
Сорок полков да все тысячных,
Сорок пушек да все медныих,
Зелья, пороху сколько надобно,
Да все войско православное,
Не то идут они ратиться,
Не то идут они молитися. —
– Ох ты, глупой звонарь,
Неразумный пономарь!
Да то войско православное
Не идет оно ратиться,
Идет оно молитися!
На ту пору пушкари были догадливы:
Брали ядрушко калёное,
Забивали во пушечку медную,
Палили во тот во честной монастырь,
Во Соловецкий.
 

 
Вы леса мои, леса, братцы-лесочики, леса темныя,
Вы кусты ли мои, братцы мои кусточки, кусты частыя!
Вы станы ли мои, вы мои братцы-станочки, все ны разореныи,
Как и все мои братцы-лесочки все порублены,
Как и все-та мои братцы-кусточки все повыжгены,
Как и все-та мои братцы-товарищи все половлены.
Как один из нас, братцы, товарищей не пойманный,
Не пойман из нас, братцы, товарищ наш Стенька Разин сын.
Выходил жа тут Стенька Разин сын на Дунай-реку,
Закричал же тут Стенька Разин сын своим громким голасом:
– Как и все-то вы, мои братцы-товарищи, все половлены!
Вы возьмите-тка, мои братцы-товарищи, свой тугой лук,
Натянитя-тка, братцы мои товарищи, калену стрилу,
Прострялитя-тка, братцы-товарищи, грудь мою бе… белую!
 

 
Што за речкой была за Невою,
За Невою был я с переправаю.
Ни кавыль-трава ва поли шаталаса,
Што шатал-качал удал добрый моладец.
Он ни сам зашел, ни сваёй ахотаю,
Завяла ево, моладца, ниволюшка,
Яво нужда крайния, жизнь наша баярская,
Жизнь наша боярская, ишо служба царская.
Служба царская, жизнь наша солдатская —
Ишо царя белава, ишо Петра Первава.
 

 
В нас за речкою право за Нивагаю
Ни кавыль-травка в поли зашаталаса,
Што ни добрай моладец загулялся,
Ён ни волею, права все йяхотаю.
Воля барская, служба царская,
Царя белава Пятра Первава.
Што в полюшку белы сняжки выпали,
Што па этим снежкам шли нивольнички.
Шли нивольнички, музыканчички.
 

 
Эх, да как задумали солдат набирати,
Уж немного тысяч – сорок и четыре,
Сорок и четыре – казаченки молодые!
Дак как погнали солдат до Полтавы:
Вперед едут да все генералы,
А по бокам едут да все капитаны,
А позади едут да все с барабанами;
Бьют, выбивают, горе утешают,
Молодым солдатам жалоб не задавают.
Эх, да как погнали солдат до Полтавы,
Их заставили и рыть, и копати.
Видно, нам же, братья, усем пропадати.
Не будет знати ни отец, ни мати,
Ни отец, ни мати, ни радна радина,
Ни радна радна, жена молодая!
 

 
Кулик куликует,
Ни молоденький князь Голицын по лужку гуляет,
Йон ни один князь гуляет, с своими полками,
Со любезными сы полками, больше с козаками.
Да он думает, князь, гадает, про все размышляет:
Вот и где князю Голицыну во Москву проехать?
Вот и полем князю ехать – полем было пыльно,
Вот и лесом князю ехать – ему было страшно,
Вот и полем ехать князю, полем – да все былья[71]71
  Былье – злак, зелень, трава.


[Закрыть],
Вот Москвою ехать князю, ему было стыдно.
Отчего же князю стыдно? Что первый изменщик!
Вот и ехал князь Голицын улицей Тверскою,
Да все улицей Тверскойю, слободой Ямскою,
Слободою все Ямскою к новому собору.
Йон скидает, князь Голицын, шапочку соболью,
Шапочку соболью несет он с собою.
Йон снял, князь Голицын, стал богу молиться,
Вот и богу князь помолился да всем поклонился:
– Уж ты здравствуй, царь-государь, со своей царицей!
Уж ты жалуй, царь, господ разными чинами,
А меня, князя Голицина, малым городочком,
Да вот малым городочком, славным Ярославлем.
 

 
Эх, да ни кулик-ат, братцы, во чистом поле куликаить;
Ох, ажна молодой князь Голицын по лужкам гуляить,
Ён гуляить-разъизжаить на вороном кони.
Ни один князь гуляить – с своими с полками,
Што с сваими са полками – с донскими казаками.
Вот он думаить-гадаить, где жа пройтить-проехать:
Естьли лугом князю ехать – лугом очень мокро,
Естьли лесом князю ехать – лесом очень темно,
Вот и полям князю ехать – полем чернапыльно,
Что Москвою князю ехать – Москвой очень стыдно.
Вот он крался, князь, пробирался улицай Тверскою,
Што и улицай Тверскою, Охотнаим рядом.
Подъезжаить князь Голицын близка ка сабору,
Скидоваить князь Голицын шапочку соболью.
Вот он богу-то молился на все три сторонки,
На четвертую сторонку царю пакланился:
– Здравствуй, царь-государь, с своими с полками!
 

 
Ю нас только вы балоти кулик куликаи,
Вот наш-то князь Голицын сы палком гуляи.
Думал, думал князь Голицын, думал, где проехать:
Толькя лесом – толькя князю ехать лесом очень тёмна,
Толькя полим князю ехать – полём очинь пыльна,
Вот Масквою князю ехать – Масквою очень стыдна.
Толькя ехал князь Галицын, ехал все праулками,
Все правулками, закавулками низка в Москву въехать.
Подъязжаить князь Голицын кы церкви, кы сабору,
Он скинаеть, князь Голицын, он шапку саболью.
Ён богу, богу помолился, низко поклонился,
Низкя, низкя толькя покланилса, йюпал на коленка.
– Юж чем, государь-царь, чем жа нас пожалуишь?
– Я пожалую тибе, князь Голицын, мелким деревнями,
Мелким деревнями, новыми городами.
Ани тёсом не облажены, нёбом они накрыты!
 

 
Собирался-то большой барин,
Он со тем ли войском со Российским,
Что на Шведску на границу.
Не дошедши он границы, становился,
Становился в чистом поле при долине,
Российским войском поле изуставил,
Российскими знаменами поле изукрасил.
Как увидел шведский король:
– Чтой-то в поле все за люди?
Ни торгом приехали они торговати,
Или нашему городу глядети? —
Что приходили только и силы,
Что ни люты звери проревели, —
Что чугунныя ядры прогремели;
Сходилися туто и двои силы,
Что шибкие громы гремели,
Что не люты звери проревели, —
Прогремели чугунные ядры;
Что между их протекали реки, —
Протекали реки, реки кровавые;
Что и силы полягло, – что и сметы нету.
 

 
За Кистринскими воротами
Тут стояла нова горница,
По-российски темна темница.
Как во этой темной темницы
Посажен тут был нивольничик,
Что нивольничик росейской граф,
Чернышов Захар Григорьевич.
Он ни год сидел, ни два года,
А сидел ровно тридцать три года.
Отростил он себе рыжу бороду
До шелковаго до поясу,
Русыя кудри до могучих плеч.
Он сидел, бедный, посиживал,
Головой буйной покачивал.
– Голова ль моя, головушка,
Голова ль моя победная,
Што победна, безотецкая,
Безотецкая, молодецкая!
Ох, талан ли мой, талан такой:
Ни в роду ли мне написано,
Ни к смерти ли приговорен я! —
Как случилось прусу ехати:
– Ох ты, гой еси, прусско́й король,
Прикажи, сударь, поить-кормить,
Прикажи, сударь, на волю выпустить!
 

 
Уж ты батюшка, светел месяц,
Что же ходишь понизёшуньку?
Что жа ты светишь помалёхоньку?
Не по-старому, не по-прежнему?
В новом городе во Смоленскому
Стоят вереи точеные,
Все точеные, раскрашенныи.
Дли верей стоит молодой солдат,
Молодой солдат, полковой серьжант.
Он не так стоит, слезно плачетца,
Он ни так плачет, что река льетца:
– Подымитесь, ветры буйные,
Разнесите все желты пески.
Распахнися, шелкава парча,
Разломися, гробова доска,
Подымися, наша матушка,
Милосердная государыня,
Катерина Алексеевна!
Без тебя нам жить похужело,
Всему царству почежелело
При твоем сыну любезному,
Что при Павлу при Петровичу:
Он загнал силу во Туретчину,
Поморил смертью голодною,
Познобил зимой холодною.
 

 
Пишет султан турецкий, пишет ко белому царю:
– Ты отдай-кася, отдай, царь, землю, не то я тебя разорю,
Разорю я да царя, разорю, всее землю отобью,
Порасставлю я своих гарнадеров по всей матушке Москве,
А сам я, салтан турецкой, в Межовьевом дворце!
Как востужит царь, возгорюет, сам он ходя по граду:
– Господа вы, купцы-енаралы, все помищички мои,
Вы придумайте, пригадайте, вы подумайте-ка мне.
Хочет, хочет вор салтан турецкий, хочет меня разорить.
Как возговорил енарал Бабынин, за дубовым седя за столом:
– Не тужи-ка, белый царь, ни об чем, не тужи, белый царь, ни об чем.
Ты изделай-ка три года набору, набери-ка три полка солдат,
Я пойду, я пойду, разорю я турецкого царя!
 

 
Что ж это в каменной Москве за тревога?
Во призывный новый большой колокол прозвонили,
Во печальны славны барабанчики указы били?
Переставился наш родный батюшка Павел-император.
По всей матушке каменной Москве ладон спошибает.
Из палат несут его гробницу, несут золотуя.
Во перед-то идут самой гробницы попы, патриархи,
Позади идут самой гробницы все князья, бояре.
По правую руку идеть гробницы сам сын цареев.
Он ни так плачет, младый сын цареев, только что река льется,
Он ни так плачет, младый сын цареев, только что быстра льется.
– Ты не плачь-ка, младой сын цареев, не плачь, не печалься!
– Да как жа мне не плакать, да как не тужити?
Подошли-то года плохия, господа лихия:
Изведут-то меня, млада цареича, за младые лета,
Не дадут мне, младому цареичу, да мне спомужати.
 

 
Ни спалось девки, ни дрималось,
Ничаво во сне ни видалось.
Тольки видилась сон бессчастной:
Как буйны вятры падымались,
Сы харом верхи сарывали,
Что па самыи па акошки,
Па хрустальныи па стекольцы.
Ни спалось девки, ни дрямалось,
Ничаво ва сне ни виделась.
Толька видилось красной девки,
Как француз Москву разаряе.
Красну девицу в полон взяли,
Генералушку падарили.
Красная девица слезна плача,
Гинирал девку унимая,
Шалковым платком утирая.
– Ты ня плачь, ня плачь, красна девка,
Я куплю табе три падарка.
– Ни хачу тваих трех падарков,
Ты пусти, пусти вы Рассею
С родом-племинам павидаться,
С атцом, с матерью распраститься.
 

 
Ты Росея, ты Росея,
Ты Россейская земля!
Про тибе, наша Росея,
Далеко слава прашла:
Про Платова казака,
Росейскава воина.
Вот как Платов-ат казак,
Он во Франции гулял,
Со французом воевал,
Француз ево не узнал.
Сам к парату подъизжал,
Ко паратному крыльцу,
Ен биз спросу, биз докладу
Сам к палатушке пошел,
Черный кивер скидавал,
Француз ево не узнал.
За купчика пачитал,
За белыя руки брал,
За дубовый стол сажал,
Рюмку водки наливал,
На подноси подавал.
Выпил рюмку наш казак,
В разговор он с ним вхадил:
– Я в Москве сколько бывал,
Всех судей ваших знавал,
Одново только не знал
Я Платова казака,
Росейскова воина.
Я бы сколько казны дал,
Кто бы мне яво юказал!
– Вам нашто казны терять —
Еве так можно узнать.
Посмотритя-тка на мине:
Точно таков, Платов я!
Эполеты с золотом,
Черный кивер са пером,
Перчатачки с серебром!
 

 
Вдоль по речке, по реке,
Вдоль по быстрой, широкой
Всколыхалася волна —
Подымалася война,
Вся французская земля.
В Москву-город увашли,
Много дела сделали,
Много крови пролили,
Все за белого царя.
У Платова казака
Обстрижена голова,
Обобривши борода.
Француз в гости к себе звал,
За дубовый стол сажал,
Сладкой водки наливал,
На подносе подносил:
– Да ты выпей-ка, купец,
Разудалый молодец!
 

 
Через речку за реку взбушевалася волна,
Взбушевалася волна – подымалася у нас война:
Подымалась вся французская земля,
Сквозь Россиюшку она прошла,
Во Москву-город зашла.
В Москве мало стояла, много штурму сделала,
Кроволитья больше того пролила.
 

 
Заплакали сенаторы все ясные очи.
Вы не плачьте, сенаторы, авось бог поможить!
Пошли наши сенаторы во город Саратов.
Во городе Саратове речушка Вохлушка,
Как на этой на Вохлушке стоял вор-французик.
Француз рано уставаить, жандара взбужаить:
– Молодые жандарята, вы седлайте коней!
Поедемте, жандарята, во чистое поле.
Мы посмотрим-поглядимте российскую силу! —
Стоит сила в три ряда, еще во четыре,
Огонь горить, стрела летить, француз утекаить.
 

 
Пареж ты мой, Парежок,
Пареж славный городок!
Не хвалися, не хвалися вор-хвранцуз,
Есть получше, есть получше Парежа:
Все в нас каменна Москва,
Да она ж камнем, камнем выслана,
Желтым, желтым пяском всыпана.
 

 
Мы стояли на границе, мы ня думали ни об чем,
Толькя думали, гадали – нам убратца хорошо,
Нам убраться, вы паход скоро идтить.
Вы паход скоро мы пашли, к новой речки подошли;
Нисчаслив этот перевозец, подымался с гор туман,
Подымался с гор туман, француз силу забирал,
Француз силу забирал, сорок пушик зарижал,
Сорок пушик зарижал, путь-дорожку разорял.
Разорил эту путь-дорожунькю неприятель, вор-француз.
Разоримши путь-дорожку, он в свою землю жить пошел,
Он пошел, он пошел, к новой речки подошел.
Во свою землю нашел, кы Парижу подошел.
Ты Париж мой, Парижок, Парыж славный городок!
Есть получше, есть покраше Парижка —
Белокаменна Москва.
 

 
За Кубаном огни гарять, а по полю дымно…
Пашли наши казачуньки – чуть росыньки видно.
Они идуть, маладыя, назад паглядають,
Назад, назад паглядають, чижало вздыхають.
Астаются наши дома маладые жоны,
Маладыя наши жоны, есть малыи дети.
Вот задумал казаченька в Грузей памирети.
Помир, помир наш полковник своей скорай смертью.
Палажили казачиньку на траву-муравку.
– Лижи, лижи, казачинька, с вечера да йютра,
Мы даложим палковничку, выраим магилу.
Лишь пазволь граф Паскевич – сделаим грабницу,
Мы сделаим грабницу, темнаю тимницу. —
Тело несуть, каня ведуть, конь галовку клонить;
– Проржи, проржи, конь вароный, против маво дома! —
Йюслышали яво люди в каминной палати.
Как была ба я кукушка, были б сизыя крылья,
Возлитела, политела в турецкую землю,
Во турецкую я землю, на край, на границу.
 

 
Ни бяла заря, гусарушки, занималаса,
Ни ясна сонца, гусарушки, выкаталаса,
Ох, да сила выступала, сила вольская,
Сила вольская, гусарушки, царя белава,
Царя белава, гусарушки, Петра Первава.
Напиред идуть гусарушки сы знаменами,
Сы знаменами идуть гусарушки с пазлаченами.
Пазаду идуть гусарушки с барабанами.
Барабанушки прабили па-виселаму,
Эй, указушки прачитали па-тичальнаму.
Вы втором полку, гусарушки, урон сделалса,
Урон сделалса, гусарушки, генерал помяр.
Ни сваей смертью генерал помяр – вор-хранцуз убил.
Самово-то генералушку на плячах нясуть,
Маладую генеральшу шестерней везуть,
Маладая генеральша слезно плакала.
Вы несите генералушку через три поля,
Чирез три поля генералушку на круты гары,
Вы заройтя, закапайтя ва жалты пяски.
 

 
Завродился-то вор Засорушка, Засорин в городе Ростове,
А теперича Засорушка, Засорин за Доном кочует.
Он не один-то вор, Засорушка кочует – с братом Ковалевым.
Вечеру поздно-позднешунько Засорин Яшка спать ложился,
По ютру рано Засорин Яшка подымался.
Он сы травки, сы муравушки Засорин росой умывался,
Он на восход красного солнушка Засорин, он богу милился,
Что на все четыре сторонушки Засорин Яшка поклонился,
Со Ростовом городочиком Засорин Яшка распростился:
– Ты прощай, прощай, Ростов, славный городочек, с частыми кобаками,
Оставайся кочевать, подлый городочик, с красными рядами.
Как по этим по рядочкам Засорин да Яшка гуляет.
Он ко всякому замочику Засорин ключик подбирает,
Он и красныи товары, Засорин Яшка, выбирает.
Он своему брату Ковалеву, Засорушка, товар отдавает.
Он про то, вор Засорушка Засорин, он думу гадает,
Он думушку все гадает, Засорушка, что никто не знает.
Вор Засорушка, Засорин. Вдруг его поймали,
Вдруг его поймали, Засорина, кнутом наказали,
Да кнутом наказали Засорушку, да и в Сибирь сослали.