Текст книги "Единая-неделимая"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
XLII
Рана была нетяжелая. Пулю, застрявшую между ребер, вынули в тот же день, но можно было опасаться нагноения, а сердце было близко. Больному требовался покой. Денщик Петр и вестовой Тесов бессменно дежурили на квартире, удаляя посетителей и давая объяснения «господам офицерам», желавшим повидать больного. Когда офицеры полка убедились, что больному разговаривать нельзя и что он больше спит, они оставили его в покое. Но тогда для Петра и Тесова создалась более сложная задача – не допускать дам, рвавшихся повидать и ухаживать за «героем». Однако с полковыми дамами справиться было возможно. Они понимали дисциплину, они знали, что такое преданный денщик и преданный вестовой, и потому ограничивались расспросами и просьбой передать цветы, папиросы, конфеты или просто визитные карточки.
Так прошло десять дней. Раненый быстро поправлялся. Интерес к нему в полку ослабел, но слух о дуэли распространился по городу. В газетах были намеки о ней с инициалами дуэлянтов. Абхази рассказал у Сеян все подробности о дуэли, и обязанность Петра и Тесова охранить покой своего офицера стала гораздо труднее.
Полк с утра в полном составе ушел на похороны. Никого из офицеров не было дома, и Петру с Тесовым не к кому было обратиться, когда на квартиру Морозова настойчиво позвонила Нина Белянкина.
Эту задержать в прихожей было невозможно. Она знала все ходы и выходы квартиры и все ее закоулки.
На заявление Петра, что «их благородия нету дома», что «они с полком ушли на похороны», Нина Белянкина покорно, с видом жертвы, понимающей, что ее обманывают, но сознающей свои права, сказала, расширяя свои голубые незабудки из-за белой с мушками вуали:
– Хорошо… Я подожду.
Вестовой Тесов был на конюшне при Русалке, Петр был один на квартире. Морозов крепко спал у себя.
Белянкина медленно, щеголяя круглыми, полными локтями с розовою ямочкой, развязала в прихожей вуаль и, сняв шляпу, начала расправлять бледно-желтые завитки локонов на лбу. Потом спокойно, как у себя дома, достала из мягкого мешочка пудреницу и начала пудриться.
– Барышня, – сказал Петр. – Вам тут нельзя оставаться.
– Почему? – спросила Белянкина, продолжая пудриться и охорашиваться перед зеркалом.
– Так… Сказано, что нельзя.
– Кто сказал?
Белянкина сняла свою чуть потертую на складках котиковую шубку и протянула ее денщику.
– Повесь.
Денщик повесил шубку и нерешительно проговорил:
– Я не могу допустить вас на квартиру.
– Я все, Петр, знаю… – кротко, но значительно сказала Белянкина, стрельнула незабудками в денщика и прошла мимо него в тот самый кабинет, откуда месяц назад она ушла с жаждою мести.
Денщик только успел проскочить мимо нее и запереть на ключ дверь в спальню Морозова.
– Глуши! – пожала плечами Белянкина: – Никто вашего барина не тронет. Скажите, как его здоровье?
– Ничего себе. Поправляются. Им покой требовается. Потому велено никого не допущать.
– Кто при нем?
– Я.
– Еще кто? – строго допрашивала Белянкина.
– Вестовой их, Тесов.
– Еще?
– Фельдшер приходит. Дохтур.
– Сестра есть?
– Никак нет. Дохтур сказали, – без надобности.
– Вы знаете, кто я? – важно сказала Белянкина и, когда денщик не ответил, продолжали: – Я все ему отдала. Я ему и мать и сестра. Я должна остаться при нем. Откройте двери.
– Никак нельзя этого сделать.
– Ну, хорошо, – согласилась с кротостью Белянкина. – Я подожду.
Она села в кресле за письменным столом, развернула валявшуюся в углу книгу и сделала вид, что читает.
Петр потоптался в дверях, потом сел в прихожей так, чтобы наблюдать за Белянкиной и слышать, что делается в спальной;
Прошло полчаса. У Морозова было тихо. Он не проснулся. Скучно тянулось время. Сквозь тюлевые гардины солнце бросало пестрый узор на квадратные шашки паркета. С верхнего этажа непрерывно журчали фортепьянные гаммы: Валентина Петровна играла упражнения, и где-то через лестницу жалобно визжал пестрый фокс ротмистра Петренко, оставшийся один в квартире. Шел двенадцатый час дня.
Раньше двенадцати Тесов не мог вернуться, а раньше двух часов полк не мог возвратиться с похорон.
На тихой лестнице раздались шаркающие легкие шаги, кто-то неуверенно поднимался.
Остановился у двери. Позвонил.
Петр притворил дверь в кабинет и осторожно открыл входную дверь. Обдавая его запахом нежнейших фиалок, держа лорнет перед глазами, в прихожую серой птичкой порхнула высокая стройная женщина и, быстро шевеля губами, заговорила:
– Ну, что он? Как рана?.. Болит? Подите и скажите: Варвара Павловна Сеян приехала навестить.
– Барыня… Барышня… Ей-богу, невозможно. Никого не велено допущать. Им покой требовается. Им нельзя, чтобы разговоры али какое волнение.
– Хорошо… Хорошо… Я знаю. Мне говорили. Вы только, голубчик, после скажите: Варвара Павловна Сеян…
– Я доложу. Только уж вы уходите, сделайте милость. Никого к ним нельзя пущать.
– Ну, хорошо… А это чья шляпка и вуаль?
И, оттеснив Петра от двери, Варвара Павловна брезгливо, двумя пальцами в серой перчатке, приподняла старомодную шляпку Белянкиной.
– Это… сестрица ихняя.
– Сестра?
– Так точно… сестра ихняя… али мать…
– Сестра или мать… Вы путаетесь, любезный! – сказала Сеян. – Сестра или мать? Ну, кто же?
– Сестрица их, – вздохнул Петр. – Двоюродная… Сеян распахнула дверь в кабинет и вошла в него, презрительно сквозь стекла лорнета оглядывая комнату.
Белянкина подняла голову от книги, и незабудки ее глаз столкнулись с васильками Сеян. Ни та, ни другая не сказали ни слова.
Сеян, продолжая рассматривать Белянкину в лорнет, медленно опустилась в кресло подле камина, сложила лорнет, презрительно поджала губы, прищурилась и, вынув из мешочка зеркало и пудреницу, стала разглядывать себя, потом достала темный карандаш и медленно начала подрисовывать брови.
Запах Vera vilette (Фиалка) расплывался по кабинету, раздражая Белянкину.
Обе молчали…
XLIII
На кухне раздались шаги и голоса. Петр сразу узнал Тесова. Тесов шел с докладом о Русалке к своему барину, но с ним шел и еще кто-то другой, неслышно ступавший, кому Тесов радостно что-то рассказывал:
– Вчора перевязку им делали. Фершал сказал: совсем хорошо. И крови на вате только чуток осталось. Теперь и спать стали, как следует. А то доселя ничуть даже не спали. Дюже мучались, аж зубами скрипели. А нынче, ночью под утро как заснули, так я в восьмом подменился с Петром, а они не просыпались. И дышут ровно. На поправку пошло. Вы пройдите, Марья Семенна, в кабинет. Ежели они проснумшись, я доложу им. Я так полагаю, им одно удовольствие вас повидать. Экой грех какой вышел тогда с их благородием! Вот злющий немец, можно сказать!
Тесов свалил дрова на кухне, беспечно прозвенел чайником и распахнул дверь в прихожую.
– Куда идти? – останавливаясь в дверях, спросила Муся, и не успел Петр загородить ей дорогу, как Тесов широким жестом указал ей на дверь в гостиную. Муся Солдатова вошла в нее и очутилась под перекрестным огнем васильков и незабудок.
Сеян она тотчас узнала. Но маленькая и пухленькая Белянкина показалась ей ужасной.
После она рассказывала своей подруге Зине Адамович, почему-то по-французски: – elle etait tellement laide, tellement laide, presque affreuse. Mais qui etait-elle? Qui? Qui? (Она была так некрасива, так некрасива, почти что ужасна. Но кто была она? Кто? Кто?)
Муся растерянно остановилась, опустив руки вдоль темно-зеленого ватного пальто и раскрыв розовые ладони. Она не смела, податься ни вперед, ни назад.
Покровительствовавший ей Тесов тоже растерялся.
– И эта тоже! – подумал он, узнав Белянкину, и вполголоса сказал Mусе: – Вы, Марья Семенна, лучше ужо зайдите вечерком. Я доложу. Как же, они два раза про вас и про птичек справлялись. Им это оченно даже интересно будет узнать.
– Да… Я после, – пролепетала Муся.
Петр бросился открывать ей парадную дверь:
– Вы по парадной, Марья Семенна, лучше будет. Муся, опустив хорошенькую головку и ничего не видя перед собою от охватившего ее смущения, пошла к раскрытой двери и на площадке столкнулась со странным шествием, направлявшимся прямо в квартиру Морозова.
XLIV
Впереди всех шел Буран, широко улыбаясь умною песьею мордою и виляя пушистым хвостом, точно приглашая следовать за собой. Дальше, в черном пальто, в остроконечной барашковой шапке, похожий на перса – торговца бирюзою, блестя круглыми очками, шел Андрей Андреевич, а за ним, в серебристо-серого меха манто и в громадной черной шляпе со страусовыми перьями, на полях которой, как на фоне портрета, четко рисовались точеные черты прелестного лица, легко поднималась, поддерживая платье у колен, Надежда Алексеевна Тверская.
Увидав ее, Муся прижалась к стенке и пропустила мимо себя, не смея дышать.
Тесов, провожавший Мусю, обернулся к Петру и прошептал ему;
– Принимай дорогих гостей. Это она… Та самая… Настоящая.
– Как здоровье Сергея Николаевича? – спросил, разматывая лиловый шарф, Андрей Андреевич.
Тверская, не снимая ни шляпы, ни манто, прошла в кабинет.
– Теперь поправляются, – проговорил Петр. – Я доложу, – и, открыв дверь спальни, он заглянул туда и сейчас же вернулся. – Просят, – сказал он.
Тверская, как бы не замечая ни Сеян, которой она не узнала, ни маленькой Белянкиной, прошла, предшествуемая Бураном и сопровождаемая Андреем Андреевичем, в спальню Морозова.
– Кажется, нам здесь больше нечего делать! – оглядывая в лорнет Белянкину, сказала Сеян и направилась в прихожую.
Белянкина вышла за ней.
Варвара Павловна важно и медленно надела пальто, небрежно сунула Петру рублевую бумажку и стала спускаться по лестнице. Там, на площадке, все еще стояла Муся. Она вся тряслась мелкою лихорадочною дрожью.
Варвара Павловна приостановилась перед нею, оглядела ее в лорнет с головы до ног и прошептала сквозь зубы:
– Несчастная!.. Еще воспитанница… А такая уж развращенная!..
Муся подняла на Сеян большие, печальные глаза, тяжело вздохнула и бросилась бегом вверх по лестнице. Она остановилась на площадке, где из-за одной двери все неслись играемые беглою рукою упражнения, а за другою визжал и царапался одинокий, оставленный Петренко, так хорошо знакомый Мусе, пестрый, веселый фокс.
Какая она маленькая, жалкая, несчастная Муся, вахмистерская дочка!
Она слышала, как у квартиры Морозова блондинка с глазами-незабудками говорила Петру:
– До свидания, Петр! Я еще вернусь… Я его навещу.
Звонко стучали по каменным ступеням высокие каблучки, эхом отдавались по пустой лестнице, и их стуку вторил жалобно скуливший фокс эскадронного командира. И казалось Мусе, что только этот покинутый пес может понять ее девичье горе.
XLV
Весь этот месяц после того, как Тверская познакомилась с Морозовым, она сама не понимала себя.
«Влюблена в офицера?.. в офицера?..» – задавала она себе вопрос.
Она даже сердилась на себя: так ей казалось это недостойным ее.
«Нет, это просто глупо!.. Не могу же я?.. Артистка?.. Неужели пришло и ко мне, как приходит ко всем, это чувство что несет куда-то и от чего все звучит по-иному. Ко мне?.. Обреченной?..»
Тут ей хотелось смеяться над собою, и эта обреченность казалась пустым вздором. «Глупости! Привидение Дюкова моста! Какая-то прабабушка по материнской линии со странным поэтическим именем: Лилиан Кистенева!.. Старомодная легенда позапрошлого века, а мы, слава Богу живем в двадцатом».
Морозов тронул ее тогда на концерте, когда поцеловал розы, снятые с ее груди. Было что-то смутившее ее стыд в его поступке, но каким прекрасным был тогда широкий жест его темных загорелых рук!
Когда Тверская ехала с концерта домой; она смеялась над собою. «Ну, что он… молодчик… офицер… мало ли молодчиков на свете!.. А как светились глаза!..»
После он был у нее с солдатом Ершовым, а через день приехал с визитом на десять минут, а просидел два часа. Пил у них пятичасовой чай и очаровал отца и мать. Он очень воспитанный, этот офицер, видимо не бедный и из хорошей семьи. Одинокий… Сирота… Ни отца, ни матери нет… даже сестры.
«Сестры»… Тверская задумалась над этим словом. «Сестра?.. Какая была бы у него сестра? Такая же, верно, высокая, как он, стройная, с красивыми темными глазами. Она любила бы его сестру, и он любил бы свою сестру».
Тверская подошла к зеркалу. Было время ехать на концерт. Зеркало отразило ее тонкую фигуру в черном из кружева платье, скромно открытую грудь и обнаженные выше локтя руки. Маленькие ладони, тонкое, точеное лицо… «Его сестра была бы… как она… такая же… милая! и он любил бы ее… сестру?..»
Концерты на этой неделе были все неинтересные, благотворительные, сборные. Тенор, баритон, она сама, другое меццо-сопрано из оперы, скрипка, виолончель, декламаторша, рассказчик… Тверская не любила этих концертов. Они претили ее художественному вкусу, потому что в них не было гармонии, цельности. Но отказать она не могла. Молодежь так просила помочь ей, а, обещав, Тверская никогда не обманывала.
Сегодня она выступала во втором отделении, после старого виолончелиста. Когда она вышла на эстраду, она сразу увидела – в третьем ряду – Морозова.
Спела свой номер, спела один бис, другой, третий. Вышла в четвертый раз.
Тверская стала у рампы – корзина цветов у ее ног – бледно-палевых роз, таких, как та, какую она подарила Морозову.
– Душечка девица, бояре идут! – начала она. И уже она знала, что поет тому, кто поднес ей цветы. Она смотрела на нею и улыбалась не зале и не публике, а ему одному…
Выйду на улицу – всем-то поклонюсь…
Одному боярину ниже, да ниже всех!
За то ниже всех, что он лучше всех,
Белый, румяный, молодой да холостой!
Тверская видела издали, как засияло в улыбке лицо Морозова.
На другой день опять концерт, совсем небольшой, в зале Петровского училища на Фонтанке, опять такой же сборный, в пользу воспитанников Петровского училища, учащихся в высших учебных заведениях. Она приехала. Чувствовала себя не в голосе и на программе стояла небольшая вещь – один номер. «Captive» – Lalo («Пленница», романс Лало). Но она вышла и увидала его. И опять корзина палевых роз, никнущих на тонких проволоках. И опять бисы – и опять «Душечка-девица» Даргомыжского.
Белый, румяный, молодой да холостой.
Так было каждый день в течение почти недели до Благовещения. Это становилось заметно. Про нее могли начать говорить. Это было, может быть, глупо, но это было хорошо. И каждое утро она мечтала, как вечером увидит его сияющее лицо и будет петь ему. Ему одному.
Когда Тверская разучивала новые вещи, занимаясь с Андреем Андреевичем, она как-то отходила, забывала про Морозова, а когда вспоминала, то сознавала, что это все очень глупо. Но когда она оставалась одна, то мечтала, как весной он приедет гостить к ним в Ополье со своей Русалкой и как они будут ездить вдвоем – он на Русалке, она на Львице. И тогда это казалось совсем не глупо, а очень хорошо.
Как красиво у них весною над Лугой, в темных дремучих лесах с мягкими, песчаными, мохом поросшими дорогами, где по вечерам слышно кукование кукушки!
После Благовещенья он пропал. Потом была Страстная неделя. Вяли в корзинах палевые розы. Новые и свежие не приходили им на смену. Горничная хотела их выбросить, но Тверская приказала оставить.
– Пусть увядают!
Он не пришел и на Пасху. А она приготовила ему яйцо – очень красивое из розового хризопраза, – купила у Верфеля на Конюшенной, где была выставка Уральских камней.
Только на второй день праздника она узнала от Андрея Андреевича, что Морозов дрался на дуэли и был тяжело ранен. Андрей Андреевич даже нашел и показал газету. В отделе происшествий мелким шрифтом стояло: «Дуэль в высшем свете. Вчера ранним утром в Удельном лесу состоялась дуэль между поручиком М. и корнетом М. на пистолетах. Поручик М. был тяжело ранен…»
– Мама, я поеду его навестить, – сказала Тверская, входя к матери с газетой в руках.
Она была взволнована.
– Кого? – не поняла Варвара Семеновна.
– Ах, мама, вы и не знаете! Оказывается, уже десять дней назад Морозов дрался на дуэли. Он тяжело ранен. Я поеду его проведать»
– Хорошо… Надя… Поедем вместе.
– Нет, нет… мама… С тобой будет слишком торжественно. Я поеду с Андреем Андреевичем, et camarade (По-товарищески) – это будет лучше! Я артистка. И мне можно…
– Да, пожалуй… ты права…
Тверская узнала подробности дуэли. Морозов дрался, заступившись за какую-то очень молоденькую девушку, дочь солдата. В его поступке было что-то несовременно красивое, рыцарское, чистое и благородное.
Он и должен быть таким. Он – ее избранник!
XLVI
Тверская ехала с Андреем Андреевичем на хорошем извозчике, взятом в казармы и обратно. Она тревожилась за Морозова, и в то же время ей было приятно думать, что она увидит его сейчас не с эстрады, в публике, а одного, у него на квартире. Она спросит, не может ли она помочь ему, облегчить его страдания и одиночество. Ей казалось, что он должен быть непременно одинок. При нем, наверно, денщик, тот солдат, что тогда дал ей в манеже кусок сахара для Русалки, и фельдшер, тоже солдат… Может быть, кто-нибудь из товарищей. Полковой врач…
Она навещает его, как артистка, тронутая его постоянным вниманием, навещает, как владелица Львицы – владельца Русалки. И еще стоял между ними, связывая их, этот талантливый «солдатик» Ершов, игравший у нее на квартире.
Когда показались однообразные флигеля казарм и низкие длинные постройки конюшен, а за ними засерел полковой сад, ей показалось все это милым. Она старалась угадать, где стоит «ее» Русалка. Казармы были пусты. Полк куда-то ушел. Вероятно, на ученье.
«Тем лучше, – подумала Тверская, – у него никого не будет. Мы будем втроем».
Андрей Андреевич остановил извозчика у одного из подъездов высокого флигеля. От ворот к ним подбежал черный, длинношерстый, точно маленький медведь, пес. Он обнюхал манто Тверской и повилял хвостом. Андрей Андреевич опасливо прыгал от него и прятал руки в карманы.
– Экая противная собака. Будьте осторожны. Не укусила бы, – беспокойно говорил он.
– Пустое говорите, Милый Андрей Андреевич. Прелестный пес! И какой ласковый! Смотрите, он ведет нас.
Простая лестница, без ковра, с каменными ступенями и железными перилами показалась Тверской оригинальной. По ней раздавались звуки фортепьянной игры и где-то жалобно визжала собака. Какая-то девушка, в неуклюжем капоре и в ватном тяжелом пальто выскочила на нее, стала спускаться вниз и остановилась. Синие, большие глаза робко смотрели из-под капора.
Тверская не обратила на нее внимания. Это была девочка, почти подросток.
– Нам сюда, – показал на раскрытую дверь Андрей Андреевич.
Собака вошла в дверь. Она действительно вела Тверскую, указывала ей дорогу.
Вот и тот милый солдат, что был тогда с Русалкой в манеже.
От него так славно пахло дегтем и конюшней. Тверская, не раздеваясь, вошла в комнату за прихожей и, переступив порог, окинула глазами ковер с оружием, кавказский диван и двух блондинов, одну на диване, другую в кресле. «Какие странные! – подумала она. – Едва ли родственницы».
Как только Тверская посмотрела на них, ей почему-то скучен и безразличен стал Морозов.
Точно был близок и вдруг стал бесконечно далек. Он заступился за какую-то девушку. Он – герой… Ну – и пускай герой! Интересно, за кого из них он застудился? Неужели за ту напудренную, с нелепою желтою челкою на лбу, что сидела за письменным столом и встала, когда она вошла. Вот какая она!.. Коротконогая… Противная!..
Тверская хотела уйти… Круто повернуться, спуститься по лестнице, на улице, сидя в пролетке, дождаться Андрея Андреевича, пока он наденет пальто и укутается шарфом, и уехать.
Ехать, ехать куда-нибудь далеко, по Невскому, по Набережной, на Николаевский мост, смотреть на темную и холодную Неву, на маленькие белые льдинки ладожского льда, несущиеся под мост, приехать с освеженным, бездумным лицом домой, подойти к роялю, попросить Андрея Андреевича аккомпанировать ей и петь печальный романс Тости:
Partir cЄest mourir un peu…[2]2
(Уехать – это отчасти умереть)
[Закрыть]
Но в это время денщик открыл дверь, приглашая ее войти, и Тверская вошла к Морозову в спальню.
Перед ней было похудевшее, чистое выбритое лицо с мягкими темными усами и волосы, наскоро приглаженные щеткой. Один вихор молодо и непокорно, как у мальчишки, торчал над бровью.
Морозов сидел на постели, накрытый тяжелым одеялом. Он протягивал навстречу Тверской обе руки в красивых складках белой рубашки с широким мягким воротом. Ясно, твердо и бестрепетно смотрели его глаза прямо ей в лицо.
– Надежда Алексеевна! – воскликнул они – Боже! Как хорошо, что вы навестили меня! Как я счастлив!
Его глаза не лгали. Но Тверская замкнулась в себе и не поддалась им. Холодно и безразлично она спросила его:
– Ну, как вы себя теперь чувствуете?
– Прекрасно… Здравствуйте, Андрей Андреевич. Как мило, что и Бурашка пришел с вами.
– Это ваша собака?
– Нет. Я потому и удивился, что это совсем не моя собака.
– Чья же она?
– Это полковая собака… То есть даже и не полковая… Морозов смущался и путался, и Тверской было почему-то приятно и трогательно его смущение.
– Это собака одного офицера, но она его не признает за хозяина. А зовут ее Буран. Это, знаете, поразительно умная собака.
Морозов стал рассказывать про Бурана, про все его проделки, про самостоятельные путешествия в лагерь и из лагеря. Тверская смотрела в его блестящие глаза и понимала, что Буран тут ни при чем.
– Ну, будет про Бурана, – сказала она. – Что же ваша рана?
– Пустое! Еще неделя и опять буду скакать. Одно досадно – последнее воскресенье пропустить пришлось. Я на Prix couple (Парный приз) скакать хотел с казаком Бреховым. Его Ириклия отлично берет препятствия и под стать моей Русалке. И вот пришлось его надуть. Он не скакал из-за меня.
Тверская встала. Ей показалось, что она довольно 'уже пробыла у Морозова. «Рана не опасная. Стоило ли беспокоиться? Его те… кудлатые… вполне утешат».
Темная, загорелая рука, покрытая у запястья волосами, протянулась к ней, как бы удерживая ее. Сверху слышалось фортепиано. Кто-то чисто и уверенно играл ее любимый Шопеновский ноктюрн.
– Кто это у вас играет? – опять холодно спросила Тверская.
– Жена полкового адъютанта. Да вы ее видали! Помните?… На концерте в консерватории мы атаковали вас с нею, прося прослушать Ершова.
– Да, помню.
– Не правда ли, она хорошо играет?
– Да, хорошо, – рассеянно сказала Тверская. Она все думала о тех, кто сидел в кабинете. «Может быть, и не то?.. И с подведенными глазами-васильками, и та маленькая, может быть, просто дежурили при нем… Как сестры милосердия… Верно, жены товарищей»…
– До свидания, – сказала она. А хотела сказать «прощайте». Тон голоса был все еще враждебен. Тем больше в нем было любви.
Она чуть прикоснулась к его горячей руке и вышла из спальни… Был так противен в кабинете запах Vera Violette (Настоящая фиалка). Тверская не стала дожидаться, пока Андрей Андреевич укутается теплым шарфом и наденет пальто, и стала одна спускаться по лестнице.
Как давно все это, казалось, было. Скачки в манеже… Русалка… Концерт, игра того солдатика и весь этот пестрый ряд пестрых благотворительных концертов.
Белый, румяный… молодой – да холостой!
Тверская, стоя подле извозчика, натягивала на руку длинную с модным раструбом перчатку.
– Как вы долго, Андрей Андреевич!
Андрей Андреевич посмотрел сквозь очки на Тверскую. Было так непривычно раздражение в ее голосе.
– Я все от этой подлой собаки лавировал. Представьте, забралась на стул, на котором вы сидели, и улеглась на нем. Уверяю вас: она что-то. знает.
– Бросьте, Андрей Андреевич. Приедем домой, – я хочу петь «Fruhlingszeit» («Весна-красна» – романс Шумана).
– А Дюков мост? – тихо спросил Андрей Андреевич…
– Ну, что Дюков – мост? весело сказала Тверская. – Вы посмотрите, как прекрасно небо!
