Текст книги "Единая-неделимая"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
XXI
Муся Солдатова приехала на спектакль в театральной карете. Ехали в ней вшестером. Три на переднем и три на заднем месте. Карета мягко качалась на снегу, в замороженные окна были видны желтые огни улиц. Воспитанницы Театрального училища в темных неуклюжих пальто на вате и в безобразных капорах тесно сидели в карете. Зина Адамович, сидевшая против Муси Солдатовой, уверяла, что ее укачивает и будет тошнить, и девочки ахали, смеялись и визжали, а Муся уступила свое место бледной и малокровной Адамович.
В общей театральной уборной воспитанниц и кордебалета были ворохами навалены на скамьях юбки и туники. Тюль, как пена, лежал на полу и на стульях вперемежку с форменным платьем и бельем, и девочки подле большого зеркала пудрились и румянились, подводили жирным карандашом глаза и сами себе казались другими, такими прелестными и далекими от обычного мира.
Они любили скрывать свое происхождение. Когда шептались по вечерам друг с другом, то оказывалось, что у каждой мать непременно графиня, а отец если не великий князь, то просто князь, но только они – незаконные, и поэтому никто никогда не мог видеть своих родителей.
Зина Адамович, раздетая до рубашки, вытянула тонкие, стройные ноги и, любуясь ими, говорила Мусе Солдатовой:
– Видишь, Муся, какие у меня тонкие ноги. И пальцы длинные. Это потому, что моя мама была аристократка. Очень знатная. Просто невероятно, а папа – Адам Замойский. От того и фамилию мне дали – Адамович. У него много детей было. И все от разных матерей. Он ужасно был красивый.
Муся вытянула свои сильные ноги и, натягивая на них розовое трико, сказала:
– А ты видала своих родителей?
– Никогда не видала. Мне кажется, я умерла бы от восторга, если бы их увидала.
– А я страшно люблю папу и маму. Мне так хорошо бывает у них по праздникам. Вот скоро Благовещенье. У нас это эскадронный праздник. Я дома буду. У папы будет завтрак, все офицеры будут, другие вахмистры, унтер-офицеры, так уютно будет. Папины птички на окне будут чирикать. Папа их так любит.
– Ты и «его» увидишь?
– Морозова?
– Ну, да.
– Как же! Он непременно будет. Все офицеры будут. Эскадронный Петренко, Окунев, Эльтеков, Дурдин, Морозов, корнет Мандр. Морозова все любят. Солдаты, товарища. Он такой простой.
– Ты влюблена в него?..
Муся покраснела. Ее отец, вахмистр Солдатов, был рыжеватый, Муся имела волосы светлого золота, очень густые и длинные, и цвет ее лица был нежный. Она легко краснела.
– Я его мало знаю, – пожимая тонкими, как у девочки, плечами, сказала она. – Его все любят, кроме нашего штаб-трубача Ершова. Ну, да этот не в счет. Он ревнует! А я всех почти одинаково люблю. Петренко меня крестил. Окунев меня обучал грамоте, я девочкой, бывало, на коленях у него сижу, а он мне картинки с буквами показывает. Вот Мандра я не так люблю. Он злой и ужасно важный. Солдатиков всегда подтягивает. И у него все насмешки шутки.
– А тебе не страшно ходить в казармы?
– Отчего страшно? Меня все знают. Я никому ничего худого не делаю, и мне никто ничего худого не делает.
– Ты, Муська, поди, там глазами стреляешь направо и налево, – сказала одевавшаяся напротив брюнетка.
Муся ничего не сказала. Это было так на нее непохоже стрелять глазами, что она даже не возмутилась.
– Ах, Марья Семенна, Марья Семенна, – продолжала брюнетка, – карьеры не сделаете. Не сделаете карьеры, если так свято будете любить поручика Морозова и даже не поведаете ему о своей любви.
– Воспитанницы! Выходить за левую кулису! – крикнул кто-то, отворяя дверь.
Все еще не одетая Зина Адамович взвизгнула: Звуки оркестра ворвались в открытую дверь.
– Господи… да помогите, mesdames, мне кто-нибудь, – со слезами в голосе воскликнула Адамович.
Воспитанницы, оглядывая себя и охорашиваясь перед большим зеркалом, выходили из уборной. Они оправляли тонкими руками пышные пачки, становились на пуанты, строили деланную улыбку. Они уже не были похожи на девочек, – были действительно сильфидами.
Солдатова быстро подошла к Адамович и стала застегивать ей сзади корсаж.
– Муся, славная, добрая Муся, – шептала Адамович, – душка Мусенька, плечи мне попудри. Родинку мою запудри. Темная я подле тебя, уродина!
– Скорее, Зиночка! Выходить надо. Я по музыке слышу: нам сейчас начинать.
XXII
Когда после спектакля Морозов с Сеян ехали на извозчике по Садовой мимо Инженерного замка, Морозов невольно посмотрел на большое решетчатое окно часовни. В нем тускло отсвечивал месяц, и Морозову показалось, что он видит внутри чье-то белое лицо, прижавшееся к стеклу.
Он был молчалив, и Варвара Павловна это заметила.
– Устали? – сказала она.
В тесных санях, застегнутых полостью, они сидели близко. Он чувствовал мягкость ее шубки и теплоту ее тела. Она сидела прямо, положив руки в муфту. Он обнимал ее за талию.
– А скажите мне, Варвара Павловна, – обернулся к Сеян Морозов, – кто такой Андрей Андреевич?
Варвара Павловна насторожилась.
– Андрей Андреевич?.. Прошу вас – не обижайте мне Андрея Андреевича… Он единственный штатский среди офицеров, бывающих у нас. Он очень хороший человек… Он может играть что угодно. Импровизировать…
Он на память целые оперы играет. Такой восторг! Вы ревновать его, дусик, не вздумайте: он очень некрасив… Он мамин друг. Он с мамой пасьянсы раскладывает.
– Кто он такой? Как его фамилия?
– Странно… Но мы никогда этого не знали.
– Вы давно с ним знакомы?
– Второй год уже.
– И вы не знаете его фамилии?
– Да… Он большой оригинал. Он не признает никаких условностей. Ни визитов, ничего. Пришел к нам раз вечером и сказал: «Скучно мне. Будем; танцевать». И стал играть на фортепьяно. Сначала мы думали за дворником послать… Но он так играл, так был мил, так хорошо одет, что мы с Инной смолчали. И повадился ходить. Он себе ничего не позволяет. С офицерами говорит смело и все знает. Так никто и не вспомнил спросить, кто он.
Морозов пожал плечами.
– А меня не хотели принять. Какого-то проходимца так приняли…
– Дусик! Не обижайтесь. Он такой урод, он даже точно не мужчина. Я, ей-богу, при нем ванну бы приняла и не стыдно, а вы… ну, вы сами знаете, кто вы. Вы – другое дело.
В гостиной у Сеян было уже шумно. С Инной приехал князь Абхази, а за ними толстый кирасир Беттхер, казак Перфильев и рослый с красивым, бритым на английский лад лицом драгун Гарновский.
За роялем сидел чернобородый в темных очках штатский и небрежно наигрывал отрывки из балета.
Он не встал при входе Сеян с Морозовым, ни с кем из них не здоровался и продолжал играть.
– Андрей Андреевич! – крикнул ему Гарновский. – Танец сильфид!
Игравший повернул лицо к Гарновскому, и Морозов разглядел его. Умное было лицо, но некрасивое. Темные очки совсем скрывали глаза.
– Хорошо, – сказал он, – танец сильфид. Морозов подошел к Абхази.
– Скажи мне; князь, что это за тип? Абхази пожал плечами.
– Правда, что он духовидец?
– Он масон, – коротко сказал князь.
Андрей Андреевич, бывший на другом конце гостиной, за роялем, вдруг быстро поднял голову и внимательно посмотрел на Морозова и Абхази. Потом перестал играть, медленно направился к ним, прошел совсем близко, чуть не задев их, вернулся и снова сел к роялю.
– Фу, черт! – прошептал Абхази и поежился плечами, хватаясь правою рукою за кинжал.
– Чепуха, – сказал Морозов и пошел к Варваре Павловне, разлегшейся на широкой оттоманке, накрытой шкурой белого медведя. Рядом с нею лежала Инна.
Сестры были одеты в длинные бледно-голубые хитоны, похожие на древнегреческие и подпоясанные ниже талии по бедрам золотыми шнурками. Инна крутила головою до тех пор, пока ее волосы не упали с затылка и не рассыпались волнистым водопадом по спине.
Беттхер сидел в углу оттоманки, брал пряди волос Инны, вдыхал их аромат, целовал и вздыхал.
Инна досадливо морщилась.
Со стены смотрел на них портрет Варвары Павловны в раме, написанный пастелью известным художником. Варвара Павловна была изображена в бальном платье и сильно декольтированная. На портрете от платья была показана только полоска черного газа на плече.
Против барышень на низком неудобном круглом пуфе сидел громадный Гарновский. У него в руках была гита-фа, и он тренькал на ней, беря жалобные аккорды. Большими жадными глазами он шарил по ясно обрисованному под легкой материей телу Инны.
Наискось от Инны, у маленького столика с лампой на тонкой бронзовой ножке и большим, красным с черным кружевом, абажуром сидел Перфильев. Его широкое, скуластое лицо было благодушно.
Под абажуром стояли портреты каких-то генералов, митрополита и лежало начатое рукоделье, – вязанье из белой шерсти и клубок с воткнутыми костяными спицами.
Гарновский заиграл на гитаре и запел в нос шалым голосом, подражая цыганам и проглатывая неприличные слова:
Настрою я лиру
На те-те-те
И буду на лире
Любовь воспевать.
Беттхер, Перфильев и Абхази дружно подхватили припев:
Поповна, поповна, поповна моя,
Когда же я снова увижу тебя?
Инна заткнула уши, стала бить ногами по дивану и громко кричать:
– Бесстыдники!.. Безобразники! Замолчите сейчас. Где вы находитесь!.. Я маму позову. Это все вы, Гарновский!.. Как вы смеете такие вещи петь? Я сколько раз просила!
– Брось, Инна, не визжи, – лениво сказала Варвара Павловна.
– Варька! Они опять свои казарменные глупости орут. Гарновский и Перфильев все еще не протрезвели с обеда. А вам, князь Сандро, стыдно подтягивать этим безобразникам.
– Инна Павловна, злить вас мне доставляет удовольствие, – ловя ее руку, сказал Гарновский.
– Этакий бес, подумаешь! – надувая губы, сказала Инна.
– Надоели вы не со своими вечными ссорами, – сказала Варвара Павловна. – Сергей Николаевич, садитесь ко мне. Надо же нам познакомиться. Расскажите мне что-нибудь. Кого вы любите теперь?
– Разве непременно надо кого-то любить? – сказал Морозов, беря, маленький золоченый стулик и садясь подле Варвары Павловны.
Она погрозила ему мизинцем.
– Знаю я вас… Ну, что, скажите… Нравится у нас? Инна влюблена в князя Абхази. Хочет выйти за него замуж. И дура будет.
– Почему же дура? Если она его любит и он ее тоже. Варвара Павловна вздохнула.
– О, Боже мой… Знаю я все. Все наперед вижу… Наделает он ей кучу детей и бросит. А что она?.. Вы посмотрите на нее. Она глупенькая и болезненная. Она сейчас подурнеет. А разве он ее поймет?
– Вы практичны, Варвара Павловна.
– Жизнь не шутка, Сергей Николаевич… Андрей Андреевич играл на фортепьяно что-то очень сложное и красивое. Варвара Павловна примолкла, потом в тон музыке повторила:
– Нравится вам у нас?
– Да, нравится. Но я бы предпочел быть наедине с вами.
Варвара Павловна промолчала.
Морозов взял ее руку и, перебирая пальцы, разглядывал кольца. Кольцо с жемчужиной, окруженной бриллиантами, кольцо с узким и длинным опалом, кольцо с бирюзою. Кто дарил их? За что?
Она точно угадала его мысли. Освободила руку и положила ее на край оттоманки.
Потом она, одними бледными, припухлыми, точно детскими губами в крупных морщинках, чуть слышно доказала:
– Этого никогда не будет… Слышите – никогда.
Гарновский, Перфильев и Беттхер, не обращая внимания на игру Андрея Андреевича, нескладно запели ка-кую-то песню. Инна, вдруг вскочившая, шепталась в углу с Абхази, положила ему свои маленькие ручки на плечи и о чем-то просила. Бесконечная покорность была на ее малокровном лице.
– Почему? – сказал резко Морозов. Краска проступила сквозь зимний загар его красивого лица.
Варвара Павловна окинула Морозова строгим взглядом.
– Скушайте, Морозов… – сказала он. – Шутки в сторону! Я, Морозов, не конфетное создание. Не дурочка. Я, Морозов, расчетливая. И я знаю, чего я хочу… Я, Морозов, злая!
– Вы меня не поняли.
Варвара Павловна ласково и маняще улыбнулась Морозову. Она изогнулась кошачьим движением, привстала, вытянула руку, показывая ее всю до плеч, погрозила пальцем и сказала:
– Я вас вижу в первый раз, а я вас вот как знаю. Вам – полк… лошади… спорт… слава… а там где-то, на задворках сердца – любимая женщина. Это уже не любимая… Мне надо… понимаете… все… Я такого возьму, чтобы, как пес, передо мной на ковре лежал, и мысли мои угадывал. Поняли?
Морозов едва мог расслышать ее слова. Перфильев басом, октавой, раздирая большой рот, ревел:
Крамбамбули отцов наследство,
Питье любимое у нас.
Инна, заткнув уши руками, визжала и топотала ногами, Андрей Андреевич на басах клал сильные аккорды похоронного марша.
– Варвара Павловна… Я не о том говорю, – сказал, бледнея, Морозов.
– А я говорю о том. Другого не будет. Поняли? – Она вскочила на ноги и потянулась точно в истоме.
– Ни-ко-гда! – сказала она ему прямо в лицо.
Ее губы были так близко от него, что он чувствовал теплоту ее дыхания.
И уд-дивительное средство,
Когда взгрустнется нам подчас, -
орал Перфильев…
– Господа! – крикнула Варвара Павловна. – Будет! Silence! Молчите вы, Перфильев, неистовый казак! Замолчите, Стенька Разин, Пугачев… Бросьте, Андрей Андреевич!
И в наступившей тишине, точно бросая вывоз Морозову, спросила звонким и ясным голосом:
– Андрей Андреевич, в концерте Тверской вы ей аккомпанируете?
– Вы же знаете, Варвара Павловна, что я никогда в концертах не аккомпанирую никому, – пожал плечами Андрей Андреевич.
XXIII
После семейного ужина в столовой, где за самоваром сидела почтенная женщина с седыми волосами, ласковая и слащавая, а холодные закуски приготовляла и раздавала на тарелках чернявая женщина лет под сорок, про которую Варвара Павловна, небрежно представляя ей Морозова, бросила: «Моя сестра, Катя, святая душа», – Инна переоделась мужчиной. На ней был черный фрак, длинные черные брюки с блестящей черной лентой-лампасом и цилиндр.
Все прошли в гостиную. Андрей Андреевич стал играть модное танго. Инна танцевала посередине комнаты с сестрою. Две девушки сходились и расходились в плавных медленных движениях, прижимаясь, друг к другу, и, казалось, вместе с раздражающими звуками танца душный зной охватывал зрителей.
Неожиданно, по знаку Варвары Павловны, Андрей Андреевич оборвал танго и заиграл вальс. Инна подошла к князю Абхази и взяла его за кавалера, Варвара Павловна подошла к Морозову и положила ему руку на плечо. Он обнял ее за талию. Под его сильною рукою гнулось ее горячее тело, едва прикрытое тонкой материей. Он ощущал под своею ладонью ее упругую кожу и под нею начало ребер. Полные ноги касались его колен.
Он танцевал как во сне. Варвара Павловна, склоняясь ему на плечо, щекотала завитками золотых волос его щеку и, дыша ему в ухо, напевала на мотив вальса:
– Никогда… Никогда-а!
После вальса Андрей Андреевич играл лезгинку. Беттхер, Гарновский и Перфильев хлопали в ладоши и напевали в нос:
– Га-на-на… Ой, га-на-на!
Абхази с обнаженным кинжалом носился, дико косясь, за плавно порхавшей вокруг него Варварой Павловной, прыгал, приседал, топал ногами…
Морозов чувствовал, что он теряет голову…
Расходились в четыре часа утра. Обе сестры вышли на лестницу провожать гостей. Согнувшись на перила, они смотрели, как спускались офицеры. Инна что-то кричала Абхази, чего Морозов не слышал. Перфильев, не стесняясь барышень, нарочно громко говорил Беттхеру:
– Ну, Август, теперь ко «львам», что ли? Ничего другого не остается.
Последним уходил Андрей Андреевич. Он нагнал у выходной двери Морозова, и Морозов вспомнил Григорьева и его рассказ о каком-то таинственном «Дюковом мосту».
На улице, где стыла холодная темная ночь, и было так торжественно тихо после недавнего шума, Морозов нагнал Андрея Андреевича, медленно шедшего пешком к Знаменской улице.
– Андрей Андреевич, – окликнул он его. Андрей Андреевич остановился.
– Андрей Андреевич, вы куда?
– Как куда? – точно удивился Андрей Андреевич. – К вам.
Теперь удивился Морозов.
– Ко мне?
– Да… Вы меня о чем-то хотели расспросить?
– Почему вы об этом догадались?
– А зачем вы меня окликнули?
– Да… Вы правы… Ну, так вот что. Я хотел спросить вас…
И совсем не думая, что он это скажет, Морозов произнес:
– Окажите, пожалуйста… Вы… масон?
XXIV
Андрей Андреевич не ответил ничего.
Молча дошли они до Знаменской и повернули по ней. Здесь их нагнал ночной извозчик. Андрей Андреевич подозвал его и сказал Морозову:
– Вам все равно? Вы одиноки? Поедем, и правда, к вам.
Морозов отстегнул полость и пригласил садиться.
– На Энскую, – приказал он извозчику, – в казармы. Всю дорогу они молчали.
Дома Морозов приказал денщику подать красного вина, стаканы и согреть самовар.
Пока денщик ходил по комнатам и гремел посудой, Морозов сидел в кресле, как гость. Андрей Андреевич вынул папироску и закурил.
– Крепостное право! – сказал он, пожимая плечами, когда солдат, поставив на стол поднос с бутылками, стаканами и печеньем, вышел из комнаты.
– Что? – не понял его Морозов.
– Да вот этот солдат. Приехали ночью, подняли с постели – служи его благородию.
– Простые и непринужденные отношения.
– Гм, – кашлянул Андрей Андреевич, – непринужденные!
Он замолчал. Морозов подошел к столу.
– Вам Pontet-Canet или Сотерна?
– Лучше Pontet-Canet. Я красненькое люблю. Оно мысли проясняет… Почему вы спросили меня, не масон ли я?
– Так… мне показалось… Вот вы, когда разговариваете, в глаза не смотрите.
– Это, по-вашему, признак масонства?
– Вы извините меня за мою нескромность. Все это очень глупо с моей стороны.
– К чему извиняться. Ведь и я к вам ввалился незваный, непрошеный в пятом часу утра.
Андрей Андреевич помолчал, затянулся папиросой, потом поднял голову кверху, от чего стала видна его темная, тонкая шея, и тихо сказал:
– Да… я масон.
Морозов сделал движение от стола и остановился у окна. В комнате томительно тихо. За окном, в голых ветвях полкового сада шумел предрассветный ветер, и по панели, тяжело шлепая кеньгами, ходил дневальный солдат.
– Вы… непосвященные… связываете с масонством что-то ужасное, – начал Андрей Андреевич. – Вы считаете масонство, подобно социализму, противоположением христианства. Между тем это не так. Масонство не отрицает христианства, оно его дополняет. В поисках Истины и законов Великого Архитектора Вселенной масонство является наивысшим учением человеческих отношений.
– Я слышал другое.
– Что же вы слышали?
– Я слышал, что в масонстве есть сложная иерархия чинов, причем младшие совершенно не знают самых старших и, исполняя беспрекословно приказы ближайших начальников, совсем не знают, кому они повинуются.
– Братья одной и той же ложи все известны один другому, – сказал Андрей Андреевич. – Что же касается до каких-то страшных степеней, связанных человеческой кровью, до всемирного заговора и единого управления мировой политикой, – это выдумка праздных людей. Ничего этого нет.
– Мне говорили, что масоны связаны такой клятвою, что младший брат обязан исполнить приказание старшего брата, каково бы оно ни было.
– Все это, конечно, не так. В масонстве, как и во всякой крепкой организации, существует дисциплина. Но дисциплина эта не может требовать поступков, противных чести и добрым нравам. Прежде всего, масонство есть братство философское. В основу его положены самые высокие принципы. Вот что лежит в основе масонства: «En toutes circonstances, les Macons se doivent aide, protection, assistance, meme au peril de leur vie. Le Franc-Macon doit toujours se souvenir que tout homme, meme non Macon, est son frere. La Franc-Maconnerie a pour but le perfectionnement moral de I'Humanite, pour moyen, l'amelioration constante de sa situation meterielle et intellectuelle»… (Всюду и везде масоны должны помогать друг другу, оказывать всяческое содействие и поддержку, даже рискуя для этого всей жизнью. Фран-масон должен постоянно помнить, что всякий человек, даже и не масон – его брат. Фран-масонство ставит своею целью нравственное усовершенствование человечества, а средствами для этого считает – постоянное улучшение своего положения материального и интеллектуального) – сказал Андрей Андреевич. Он выговаривал по-французски безупречно. – Только в последнем пункте об улучшении своего имущественного положения масонство как будто расходится с христианством. Но и то это расхождение только кажущееся. Христианство вовсе не требует аскетизма. Это позднейшие толкователи Христа надели на него монашескую рясу… А в остальном, что может быть выше этого?
– Меня всегда страшила бы тайна.
– Но мы окружены тайной. Наше зачатие есть тайна, смерть тайна, и то, что мы говорим одно, а думаем другое, есть тоже тайна. Но мы этого не боимся.
– Это вне нашей власти. Но повиноваться, не зная кому!.. Я вот знаю своего Государя. Я могу соглашаться или не соглашаться со многими его распоряжениями, но я знаю, что Государь – православный христианин, человек, бесконечно любящий Россию и русский народ и он никогда не сделает ему сознательно зла. Но, не зная, кто стоит во главе масонства, и зная только, что это есть общество всемирное, разве я не рискую быть принужденным по масонской клятве сделать зло своей родине?..
– Я вам повторяю – масонство есть философское, туманное учение. Вы смешиваете масонство с государством.
– Однако на мой вопрос о тайне вы мне дали уклончивый ответ.
– Потому что тайна и есть тайна.
– Простите меня, Андрей Андреевич, я задам вам один нескромный вопрос. Только, ради Бога, не подумайте, что я недоволен… напротив, я рад вас видеть.
– Мне глубоко все равно, довольны вы моим присутствием у вас или нет. Это мне удобно.
– Вот это я и хотел вас спросить. Почему вы так легко, совершенно не зная меня, поехали ко мне?
– Потому что у меня бывают времена, когда мне страшно оставаться одному по ночам. Я способен тогда поехать к последней девке, пить с ней вино и говорить до утра. Вы же офицер, интеллигентный человек, притом я видел, что весь вечер у Сеян вы томились желанием спросить меня о чем-то. Потом вы догнали меня, заговорили, но заговорили не о том, что вас мучило, и я решил дождаться, когда вы со мною заговорите об этом. Ведь не о масонах же хотели вы меня спросить?
– Да, не о масонах.
– Тогда о чем же?
– Скажите мне… Что такое Дюков мост?
