Текст книги "Единая-неделимая"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
VI
Нина бросила «пронзительный» взгляд на Морозова. Ей казалось, что он не вынесет этого взгляда. Он должен броситься перед нею на колени, целовать ее руки, просить о прошении.
Так всегда бывало в хороших романах.
«Сергей, – скажет она, – я тебя прощаю. Но ты завтра не будешь скакать».
Она знала, что так она никогда не посмеет ему сказать, но в мыслях своих она была гордая и смелая, а он любящий и благородный.
Вуаль, наконец, завязалась. Нина подняла ее надо лбом, собрала складки. В глазах-незабудках было настоящее горе.
Морозов пожал плечами. Ей было пора уходить. Она должна вернуться раньше мужа. Извозчик давно ждал во дворе. Морозов предчувствовал сцену и догадывался об ее причинах, а этой сцены ему не хотелось. Было скучно и неловко.
– Сережа, – сказала Нина. Нежно сквозь слезы звучал ее голос, как тонкая флейта. – Ради меня… Не скачи завтра. У меня дурные предчувствия. Ну, пожалуйста, голубчик!
– Это глупо, Нина.
– Сережа… Пойми же меня… Ты знаешь, Сережа… Я тебя люблю!
Шесть лет она была его любовницей. Шесть лет он целовал ее, и она ласкала его, и в первый раз она сказала ему это слово. Раньше все были шутки, игра вздохов, смешливые поцелуи, нежная болтовня между затяжкой тонкой папиросой и напеваемым мотивом…
Голубка моя, умчимся в края,
Где все, как и ты, совершенство.
Любовь подразумевалась. И теперь это было в первый раз, что она сказала это слово. Морозов, вздрогнул. Оно показалось ему странным и неприятным.
– Любишь? – сказал он.
– А то нет? Зачем же, ты думаешь, я пришла к тебе?.. Я честь свою ради тебя забыла… За кого ты меня считаешь? Ты разве не знал, что я порядочная женщина, мужняя жена, а не какая-нибудь там… балетчица.
– Нина… Что это значит?
– Сергей… Ты вот мне никогда не сказал, что меня любишь… А если бы ты знал… Вся моя жизнь без тебя одно мученье, одна тоска по тебе. Живу и думаю… «В субботу у него». Из-за тебя я и Бога позабыла, ходить ко всенощной перестала. Грех незамолимый, а ты хочешь… – Она опять заплакала, губы сморщились, нос покраснел, и она повторила дрожащим голосом: – Ты хочешь… – взглянула на Морозова и не посмела продолжать.
«Какие они все жалкие», – подумал Морозов.
– Сережа… милый, не скачи завтра! Не надо тебе этого приза.
– Как не надо? Тысячу рублей на полу не поднимешь. Русалка моя готова на скачки. Я столько работал. Полку будет приятно, если этот приз возьму я.
– Не только полку, – злобно сказала Нина. Ее глаза вдруг высохли и только по щекам еще текли слезы. Она вытерла их маленьким платочком и заговорила раздраженно и чуть хрипло, – Сережа… Я все знаю… Ты никогда не любил меня. Ты насмехался надо мною. Ты меня ласкал, как ласкают собаку. А я-то! Я все ждала, ты мне скажешь, что я нужна тебе. Я о старости мечтала, думала, ну, на старости буду, нужна тебе и ты не прогонишь меня. Я-то ведь твоею стала, думала – и ты мой!
– Что же тебе надо от меня? Ну, и жди моей староста. Может, ты, и смерти моей хочешь?
– Ах, смерть легче, – вздохнула Нина. – Умер, а мой. Я бы на могилу твою ходила и знала: лежит там один… Мой.
– Странная любовь…
– Да, не ваша, мужская. Вам только баловаться.
Поиграли и довольно. Свои дела у вас…
Она помолчала. Потом воскликнула:
– Да разве я когда вам мешала в чем? Чего ни пожелаете, все можно. Только одного не перенесу никогда».
Ты понимаешь. Сережа… Сергей Николаевич, вы понимаете, как это мне оскорбительно, если вот другая так же вот сюда придет… И вы с другой так же…
– Кто об этом говорит, – скучно, деревянным и жестким голосом сказал Морозов и потянулся. Ему просто хотелось спать. Он не понимал и не чувствовал той
драмы, что кипела в ее душе. Для него она была – Нина Белянкина, переплетчица, славная девочка, но уже порядком надоевшая, и не видел он в ней никогда ни ее души, ни того, что и она человеческое существо со всеми его страданиями и болью.
– Кто говорит? – заторопилась Белянкина. – Твой завтрашний приз. Я все знаю. Моя любовь мне помогла все узнать. Сергей Николаевич! Вы вторую неделю добиваетесь, благосклонности танцовщицы Сеян… И я знаю, – вам передали: если возьмете на concours hippque (Concours hippque (франц.) – конкур, один из основных видов конных состязаний, преодоление искусственных препятствий. Такие состязания были очень распространены среди офицеров русской кавалерии) первый приз, то можете к ней прийти… Вы скажете, это неправда?
– С каких это пор ты, Нина, занимаешься сыском? Допустим, так. Ну, а дальше что? И какое тебе дело до Варвары Павловны?
– Есть дело!
Она топнула ногой и сейчас же испугалась этого движения. Сбоку, скосив глаза, посмотрела, не рассердился ли.
– Ревность к тому, чего нет и чего, может быть, не будет совсем?
– И не будет.
– А почему ты знаешь?
– Я не допущу.
– Ты? – удивился Морозов.
– Да я… Я тебя никому не отдам!
– Посмотрим…
– Увидишь.
Белянкина повернулась к зеркалу, достала из сумочки пуховку и стала пудрить щеки и нос. Морозов смотрел на нее и думал: «Такие вот серной кислотой способны плеснуть. Маленькая, пухленькая, глаза-незабудки, кажется, И души в ней нет, одно мягкое тело, да любовь к шоколадным конфетам, а, поди, ты, какая зловредная».
– Натяните мне, гетры!
Морозов опустился на колени и стал застегивать крючки серых гетр. Маленькая ножка стояла на его колене, он пожал ее, хотел примириться. Она отдернула ногу и отступила на шаг. Незабудки стали совсем бледными, – в них была злоба.
– Завтра ты не возьмешь приза. Понимаешь?.. Бог тебя покарает… И ты не будешь у Сеян.
– Ну, довольно, Нина! Будет! – строго сказал он.
– Оставьте, пожалуйста, ваш тон. Я сделаю так, что ты приза не возьмешь…
– Нина!.. Третий час ночи. Извозчик тебя ждет.
– Благодарю за заботы… обо мне… и об извозчике.
– До будущей субботы. Она не ответила.
Морозов подал ей шубку. И шубка была такая же мягкая, как ее владелица. От шелковой, пестрой подкладки тепло пахло ее духами. Он хотел поцеловать ее через натянутую белую вуаль с мушками. Она отшатнулась.
– У! Злюка! Дай хоть лапку на прощанье.
– Очень она вам нужна!
Морозов взял маленькую ручку, затянутую в серую, лайковую перчатку, и хотел поднести к губам, но она отдернула руку и вышла в переднюю. Он проводил ее до лестницы. Когда она спускалась, она не оглянулась, как оглядывалась всегда, посылая ему поцелуй, не стрельнул своими незабудками. Она шла с высоко поднятой головой, гордая и скорбная. Она даже казалась выше ростом.
Морозов опять потянулся. Ему не было ее жаль. «Посердится и перестанет, – подумал он. – Она ведь глупенькая».
– Денщик вернулся с улицы.
– Усадил барыню?
– Так точно.
– Ну, иди спать. Я разденусь сам.
Морозов погасил лампы в прихожей и кабинете и прошел в свою спальню.
VII
Штора в спальне была поднята, форточка открыта. Беспорядка, произведенного женщиной, не вызвал в Морозове ни сладострастного воспоминания, ни брезгливости. Он повернул выключатель и погасил голубой фонарь. Сразу выявился из темноты казарменный двор, освещенный луною. Мягкое дуновение морозного ветра стало ощутительнее.
За казармами с конюшнями, кузницей и сараями, правильным прямоугольником окружавшими двор и бросавшими на его снег голубые тени, шли улицы во все уменьшающихся желтых точках фонарей. Там высились темные и мрачные громады каменных домов. Где-то далеко были освещены три окна, и Морозову казалось, что он видит за ними обычный петербургский «вечер». Карточные столы, скучные лица, однотонные возгласы. В соседней комнате грудастая горничная в белом переднике, накрывающая холодный ужин. Лососина, розовая, с серым налетом жирка под желтым майонезом, холодные рябчики с обломанными черными ножками, чуть несвежие «с горчинкой», телятина и ветчина в больших толстых ломтях под галантином, а на приборах под салфетками белые и полубелые маленькие хлебцы. В гостиной кто-то небрежно играет на рояле. Может, быть, бледная блондинка с круглым в розовых пятнах на лице поет «под Вяльцеву» петербургско-цыганский романс, или какая-нибудь старая тетка, специально для того приглашенная, лениво бренчит венгерку и две пары танцуют. Студент с гимназисткой и кадет с барышней в вечернем платье. А внизу у подъезда, наверно, дежурят три ночных извозчика в чаянии заработать по полтине.
Петербургская жизнь… Петербургские типы… Какой другой город мог бы породить такую, как Нина Белянкина? Что она делает шесть дней в неделю, куда ходит, с кем бывает? Верна ли она ему… и мужу? Или ему так же неверна, как и мужу?
Поежился. Неужели ревность? Нет… Брезгливость, Он так привык знать ее всегда чистенькой, розовой и свежей. Нежные, округлые плечи, тонкая папироса и тихий напев: «Голубка моя, умчимся в края»…
Шесть лет… И еще шесть лет… И еще…
Вот будет он штаб-ротмистром, ротмистром, получит эскадрон… Так и пройдет жизнь в этих прямых и точных улицах с маленькими сходящимися вдали огоньками. Ровная, как он, и прямолинейная, как он. Двадцатое число, дворники в тулупах у ворот, тишина и спокойствие. Городовые на перекрестках…
Пошумел, поволновался Питер в 1905 году, стоял темный без электричества. Водопровод не действовал, молодежь с ведрами и кувшинами бегала на Неву и каналы. Ей было весело. Ей надоело однообразие двадцатого числа, лососина под провансалем и рябчики «с горчинкой». Ей хотелось чего-то другого. Казались пыльными и ветхими русские флаги, вывешиваемые в табельные дни на домах, и неаккуратно ездили офицеры в Исаакиевский собор на молебствия. Сильно запаздывали…
Кое-кто мечтал о красных флагах. И они появлялись иногда над толпою, возбуждая злобу в городовых и солдатах.
А потом пошло все то же. Скачки… Манеж… Весенние туалеты… Разговоры о производстве и наградах… Летом – лагери, а осенью новобранцы. Был какой-то круг, и в нем кружились люди, как дети в ярмарочной карусели. Старели, уходили в отставку, в полку появлялись редко, только в дни полковых праздников и незаметно уходили из жизни.
«Так и я. Похоронят меня на Смоленском, под кустами сирени, в тени плакучих берез. Вот и все, – только прибавится на низком и плоском кладбище еще лишняя могила.
Странные мысли! После ночи любви, накануне победы на скачках. В двадцать шесть лет. Отчего они у меня?
Или от этой лунной ночи и от этого города, точно заколдованного в прямых своих линиях?» Мысли Морозова пошли в другую сторону.
«Откуда Нина знает, что Варвара Павловна на мою просьбу быть ей представленным сказала: «Возьмет на скачках первый приз, пусть приходит, а так не надо.
Довольно меня поклонников». Кто ей сказал? Неужели Абхази видается с ней? Где? И зачем?»
Варвара Павловна Сеян, манила недоступностью. Он знал, что она из хорошей семьи. Помнил: на сцене Мариинского театра – «Фауст». Порхали звуки вальса и на сцене была площадь маленького немецкого средневекового города. Группа светлокудрых горожанок танцевала классический вальс. Девушки казались легкими и стройными. Фарфоровые лица, локоны золотых волос, деланные улыбки, большие, подведенные глаза, а снизу из-под пестрых юбок белые чулочки и черные башмачки. Еще помнил, как прелестны, казались ему корсажи на шнуровках.
Морозов сидел с Абхази в первом ряду. Когда кончили танцевать и на сцене пели, одна высокая блондинка подошла сбоку к кулисе и стала смотреть на Морозова.
– Князь, ты не знаешь, кто эта блондинка? – спросил он у Абхази.
– Которая? Они все тут блондинки.
– Вот та, что смотрит на нас. Видишь, присела на стол.
– А?.. Варвара Павловна Сеян… А дальше за нею ее сестра Нина. Славные девочки. Очень скромные. Хочешь, познакомлю?
– Валяй.
На них шикнули – они мешали слушать. Два дня спустя Морозов зашел в библиотеку собрания. На большом столе лежали среди газет большие тонкие розовые листы афиш. Он посмотрел. Опера – «Кармен». «Танцевать будут… Пикадоры и чулосы… Чулосы: Седова, Перфильева 1-я, Адамович 2-я, Сеян 1-я, Сеян 2-я»… Пошел не оперу слушать, а смотреть, как танцуют чулосы. Видел прямые и полные ножки в трико и башмачках и уже терял голову. Напомнил Абхази об его обещании представить его Варваре Павловне.
– Тут, брат, вышла с тобой неприятность. Хочет, чтобы ты отличился. Героем стал. Простые смертные ей неинтересны.
– Где же прикажешь отличиться? Войны нет.
– Я ей так и сказал. А она говорит: «Ну, пусть возьмет приз на скачках. Я люблю, чтобы около меня были известности».
– Да, она что?.. Доступная?
– Думаю, нет. Девочка цену себе знает. Дешево себя не отдаст… А впрочем, всякая женщина доступна, надо только уметь подойти.
Нужно было махнуть рукой. Он стал, напротив, преследовать. Утром бежал в собрание, кидался к афишам. Смотрел оперы и балеты, искал, где написано: танцы. Смотрел, нет ли Сеян 1-й. Ехал в театр. Он видел ее в балетной тунике, откуда точно два розовых пестика выходили ее ножки из тысячи тюлевых лепестков, видел ее полные белые руки, обнаженные до плеч, видел ее в русском платье с едва видными кончиками башмачков, видел «охотницей» в громадной шляпе, с распущенными волосами, в раскрытом корсаже с бантами на груди и в алой, черным расшитой юбке, с бутафорским ружьем и патронной сумкой… И не знал, что с ним.
Все судьба… «Кисмет»…
Завтрашний день приобретал для него особое значение. Завтра нужно взять приз. Не только для приза… А для того, чтобы, наконец, познакомиться с Варварой Павловной Сеян.
«Я не могу изменить жизнь. И если она меня толкает от Жени Ершовой к Нине Белянкиной, от Белянкиной к Варваре Павловне, – отчего не идти? Это Петербург. Может, толкнет и еще куда-нибудь? К какой-нибудь возвышенной натуре, к девушке с лучистыми глазами и тихой «поступью, – его грязного, к ней чистой? Каждому свое и незачем от своего отказываться. Так было, так будет…
А что, если?..»
Вдруг жуткими и страшными показались ему улицы Петербурга. Три окна погасли. Сначала два, потом третье. И ряд домов стоял, как ряд огромных черных гробниц.
«А если платить за это придется? В будущей жизни?..
Святые отцы говорят: есть покаяние, есть и прощение. Да и такой ли грех? Женя Ершова замуж вышла. Двоих детей имеет. Возможно, что и счастлива. Нина Белянкина тоже утешится. Может, станет по субботам к другому ездить или дома сидеть – мужу чулки штопать… А Варвара Павловна? Посмотрим, что такое Варвара Павловна с ее тайной театральных чар и балетной туники.
А если расплата и в этой жизни. За все слезы… Плакала же тогда на конном заводе Женя… Плакала только что Белянкина. Вдруг за эти слезы заплатить придется своими слезами и кровью?..
Ну, что же? Моя плата – война. Я готов… Хоть завтра».
Морозов гордо выпрямился. Он посмотрел еще раз на спящий город. Точно вызов бросал и ждал, не ответит ли. Но тихо мерцали фонарные огни. Неподвижен был мертвый покой города.
Морозов опустил занавесь на окна и стал быстро раздеваться.
От всех этих мыслей не осталось и следа.
Хотелось спать. И, засыпая, он думал о Русалке.
VIII
Штаб-трубач Димитрий Агеевич Ершов проснулся в своей маленькой каморке при трубаческой команде раньше обыкновенного. Он засветил электрическую лампочку и посмотрел на стальные браслетные часы. Четыре часа. Усмехнулся и подумал: «культура… Это тебе не Тарасовка!..
Коли судьба не подведет, скоро эти железные часы без надобности будут. Золотые с Императорским орлом вздену, на золотой цепи».
Ершов облокотился на подушку. По красивому, смуглому лицу с небольшими усами и темными ресницами над карими глазами пробегали горделивые думы.
«Достиг! – думал он. – Папаше с мамашей и не снилось того. Солистом на корнете перед Государем Императором на Инвалидном концерте буду играть… Сверхсрочный штаб-трубач Кавалерийского Его Величества полка!..
Что ж?.. Мало?.. Жалованья с добавочными от полка семьдесят пять рублей в месяц выходит. Двадцать пять домой посылаю – мамаше. Они уж там вторую корову справили. Работника держат. В работниках мой же двоюродный брат – Ванько.
И сейчас же Димитрий подумал о Евгении.
«Полакомился паныч. А офицер хороший. До девок охоч, ну, однако, к солдатам справедливый. Вестовой его, Тесов, прямо-таки его обожает. Щедрый барин и с солдатом веселый. Что же, – Бог простит. Завтра скачет. Ему эта скачка все одно, что мне на концерте играть».
Вдруг вспомнил Димитрий свою арию… «А не позабыть бы… без нот ведь придется».
«Та-та-ти-па-па-па… тут пауза. А там аккомпанемент идет. Всего один такт, – и опять. Вот оно – трудное место. Чтоб не сорваться! Пи-па-па-па…»
Димитрий посмотрел на рабочий корнет, висевший над постелью на стене.
«Играть не на этом буду. Адъютант сказал: «Офицеры решили сложиться – серебряный купить. Четыреста – пятьсот целковых». Только скорее бы, чтобы успеть обыграть его, а то на новом звук нехороший».
Димитрий делал карьеру. Он твердо и не отвлекаясь, шел к своей цели. За женщинами он не бегал и цену себе знал. «После женюсь…» Когда оркестр их полка играл в Летнем саду по наряду, сколько нянек и бонн крутилось подле красавца штаб-трубача.
Если не было капельмейстера, то Димитрий, повесив корнет на складном пюпитре, дирижировал трубачами.
Стройный, высокий, с бархатными темными глазами, в фуражке с козырьком, с металлической нашивкой и шевроном на мундире, он привлекал общее внимание своей мужественной, изящной красотой.
Ему передавали записки и назначали свидания. Но он был равнодушен. «Без надобности все это. Так, дурость одна, внимание не стоящая».
В прошлом году, однако, ходил он к купчихе-вдове на Тележную улицу. Ладная была купчиха, красивая и сдобная. Пирогами его с сигом и вязигой кормила – живорыбный садок у нее был, и сама была сытая, крупитчатая, как пирог. Подарки ему дарила, – вот и эти стальные часы ее подарок.
Раз застал он ее с ее же приказчиком. Не понравилось. Ходить перестал.
«Все они, петербургские… – такие… До блуда охочи».
Теперь была у него такая дума. Дружил он с вахмистром 3-го эскадрона Семеном Андреевичем Солдатовым. Вахмистр шестнадцатый год служил на сверхсрочной службе – подпрапорщиком. В отцы годился Димитрию. У вахмистра была единственная дочь – Муся. Шло девчонке семнадцать лет. Кончала она театральное училище.
Димитрий мечтал при помощи поручика Волкова устроиться в Консерваторию, оттуда попасть в оркестр Императорской Оперы и тогда жениться на Мусе Солдатовой. «Изучу, как следует, музыкальное дело. Можно капельмейстером заправским сделаться, как Направник. Отчего бы и нет?» Димитрий погасил лампочку и лег на спину.
Он лежал и мысленно играл свою сольную арию. Дошел до трудного места и запутался. Запутался и заснул.
Ему снилось: едет он в отпуск в Тарасовку.
На станции тройка за ним подана, как за помещиком Морозовым подавали. Темно-караковые лошади – одна в одну. Коренник вершков шести ростом, хреновский рысак, а пристяжки арабские, кольцами вьются, скалят щучьи морды. Кучер толстый, в наваченном армяке, зад во все козлы и на грудях медаль, как у Государева кучера.
Садится Димитрий в коляску, венскую. Шины резиновые, дутые, как на автомобилях. И едет он не прямо в Тарасовку, а в Константиновку, и там парк стоит огромный и дом побольше, чем был у пана Морозова… А по ступенькам спускается мальчик, лет шести, чистенько одетый, и мальчик этот его, Димитрия, сын. И дом не Морозова, а его – Ершова.
Дед Мануил стоит на крылечке. Такой же – Николай Чудотворец в чекмене казачьем. Папаша с мамашей встречают. У папаши на пинжаке красный бант, как в пятом году носили. И папаша говорит:
– Вот и переменили мы социальное положение.
А дед Мануил будто ворчит, шамкает беззубым ртом:
– Никчемное дело, Митенька. Как палку ни верти, она все палкой и останется.
Дальше и вовсе не удобное сниться пошло. Учитель Ляшенко зубами щелкает. Как собака, на деда кидается, кричит:
– Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вот и впрямь в собаку обратился, того и гляди разорвет зубами деда Мануила. Мамаша с платком на него бежит. Машет. А Ляшенко пасть разинул, все свое вопит: вставай! вставай!
Димитрий проснулся. В каморке было темно. За дощатой перегородкой дежурный по команде кричал:
– Вставай! Вставай!.. На уборку! Вставай! Димитрий покрутил головою: «Ну, и сон! Потеха…
Вот те и перемена социального положения».
За перегородку заглянул солдат в мундире с трубаческими наплечниками.
– Господин штаб-трубач, на уборку пожалуйте.
– Зараз иду. Нехай унтер-цер Гордон ведет команду.
Димитрий оделся, не спеша. Помылся, оправил густые на пробор стриженные волосы перед зеркалом, взял из угла стик с серебряным наконечником – лошадиная голова – и пошел на конюшню.
Шел он бодро, позванивая шпорами, и думал о своем сне.
– Кто его знает. А может, и менять-то не нужно. Умный дед Мануил! Палка как была, так палкой и останется.
