Текст книги "Обрученные с Югом"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Глава 5
Воспитан монашкой

Я ехал по Эшли-стрит на север, в сторону медицинского колледжа и больницы Святого Франциска, где мы с братом родились. Возле часовни Портер-Гауд я повернул направо, потом еще раз направо на Ратлидж-авеню и, оказавшись на стоянке, пристегнул свой велосипед к ручке материнского «бьюика». Вывеска «Только для руководства» наполняла меня опосредованной гордостью, пока я шел к школе, которая стала для меня тихой пристанью. В этот раз порог «Пенинсулы» я переступил с дурным чувством. Я понимал, о чем хочет поговорить со мной мать в преддверии моего последнего школьного года.

С прямой, как обычно, спиной мать сидела за столом и выглядела так, словно готова принять сражение с эсминцем.

– Я думала, ты знаешь, что я была монахиней, – сказала она.

– Нет, мэм. Вы никогда не говорили мне об этом.

– Ты был странным ребенком. Я считала, что не следует сообщать тебе то, от чего ты можешь стать еще более странным. Ты ведь согласен, что был странным?

– Ты никогда не была довольна мной, мать. – Я смотрел в окно на транспорт, который двигался по Ратлидж-авеню.

– Это твое мнение, притом ошибочное, а не мое. Смотри мне в глаза. – Она открыла папку, которая вечно лежала у нее на столе, и несколько мгновений изучала какой-то документ, он явно не доставлял ей удовольствия. – Ты никак не проявил себя в старших классах, мистер Кинг.

– Я твой сын, мать. Ты знаешь, я не люблю, когда ты делаешь вид, будто мы посторонние люди.

– Я общаюсь с тобой как с любым другим учеником своей школы. Если ты окончишь школу с низкими баллами, тебя не примут ни в один хороший колледж.

– В какой-нибудь примут.

– Да, но я хочу, чтобы это был хороший колледж.

– Если бы даже я поступил в Гарвард, ты сделала бы вывод, что «Лига плюща» [33]33
  «Лига плюща» – объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США, куда входит Гарвардский университет; название происходит от побегов плюща, обвивающих старые университетские здания.


[Закрыть]резко понизила уровень требований.

– Ни один хороший колледж не примет тебя. – Сокрушенно цокая языком, она еще раз посмотрела на листок с моими оценками. Это цоканье из репертуара монахинь и учителей самых плохих бесплатных школ. – Твой средний балл – две целых четыре десятых из возможных четырех. Ниже среднего. На отборочном тесте [34]34
  Отборочный тест – тест, проводимый централизованно Советом колледжей; определяет знание английского языка и математики в объеме средней школы; максимальное число баллов по каждому из предметов – восемьсот.


[Закрыть]ты набрал меньше тысячи баллов. У тебя большой потенциал, но на данный момент можно сказать, что ты зря потерял лучшие годы жизни. Твои оценки за девятый класс испортили тебе средний балл.

– У меня был тяжелый год.

– Ужасный, я бы так сказала. – Она взяла листок бумаги и бросила его мне через стол. Я узнал его и не стал брать в руки. – Это копия ордера на арест, выписанного ночью тридцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. В ту ночь тебя задержали с половиной фунта кокаина в кармане куртки. А это, на сорока листах, протокол заседания суда по делам несовершеннолетних. Вот ежегодные отчеты инспектора по надзору. А это отчеты твоего психиатра, которого ты так обожаешь.

– Доктор Криддл очень помогла мне.

– А это письма судьи Александера, в которых он расписывает твои достижения. А вот характеристики с общественных работ, которые ты выполняешь взамен пребывания в тюрьме для несовершеннолетних преступников.

– Мне очень жаль, что я причинил тебе с папой столько огорчений. Но ты ведь знаешь, как все получилось.

Мать прокашлялась – еще одна монашеская привычка – и сказала:

– Тот вечер будет тянуться за тобой всю жизнь.

– Да, я сделал ошибку, мэм. После того что случилось со Стивом, я скитался из одной психлечебницы в другую. И так целых пять лет после смерти Стива.

– Может, оставишь в покое брата? Он не виноват в том, что ты свихнулся.

– Я поступил в Епископальную ирландскую школу, в девятый класс. Все смотрели на меня как на психа. Ребята шарахались от меня. И вдруг меня пригласили на вечеринку, на мою первую школьную вечеринку. Вы с папой радовались, что я становлюсь нормальным, как все. Мы немного выпили, потом нагрянула полиция. Один парень из футбольной команды положил какой-то мешочек мне в карман и попросил сохранить. Я согласился. Мне было ужасно приятно, что парень из футбольной команды знает, как меня зовут. Вот так меня и застукали.

– Да, а на следующий день директор исключил тебя из школы, лишив возможности получить католическое образование, о чем всегда мечтали твои родители.

– Директором Епископальной ирландской школы была ты. Ты меня исключила.

– Я соблюдала правила. В тот же день я подала заявление об уходе. Так же поступил твой отец. Мы оба пожертвовали собой, чтобы поддержать тебя. А ты предал нас, отказавшись назвать в полиции имя ученика, который подсунул тебе кокаин.

– Прости, я не мог иначе.

– Если бы ты назвал его, тебе ничего не было бы.

– Выдавать его было бы нечестно, – повторил я в сотый раз.

– А когда старший подсовывает наркотик новичку – это честно?

– Нет, это было нечестно с его стороны.

– Наконец-то ты признал это – спустя три года.

– Ему не следовало так поступать со мной, – согласился я. – Теперь я это понимаю. Я стал старше и по-другому смотрю на вещи.

– Ничего подобного не должно было случиться. – Она повысила голос. – Ты понятия не имел о наркотиках. Ты был чистым, неопытным. Тебя подло использовал старший. Во всем виновато твое упрямство, твое непробиваемое упрямство. Упрямство, которое ты унаследовал от меня. Да, черт возьми, от меня.

– Какие кощунственные выражения, сестра Норберта. – Я жалел мать и шуткой хотел немного ее успокоить.

– Что ж, перейдем к другой малоприятной теме. Сестра Схоластика пожаловалась, что ты нагрубил ей по телефону.

– Ничего подобного. Она меня ошарашила. Сказала, что хочет поговорить с сестрой Норбертой. Я не знал, что это твой псевдоним.

– Ей не понравилась твоя интонация. Она уловила в ней нотки сарказма.

– Я был предельно вежлив с ней, – возразил я. – Сначала я вообще подумал, что она ошиблась номером.

– Я всегда говорю своим знакомым монахиням, которые остались в ордене, что воспитываю тебя в духе феминизма и равенства полов. – По ее голосу слышно было, что она гордится собой.

– Я, наверное, единственный мальчик в мире, который знает, как пользоваться швейной машинкой «Зингер». Ты, вне всяких сомнений, хотела дочь.

– Меня оскорбляют такие предположения. Я научила тебя полезным навыкам, которым учили меня во время послушничества. Я ненавидела все это, но в жизни это пригодится.

– Да, вся футбольная команда ржала, когда узнала, что я сшил тебе платье. – Даже при воспоминании об этом мне стало дурно.

– Ты сшил мне платье на День матери [35]35
  День матери – международный праздник; в США отмечается во второе воскресенье мая; национальный праздник всех американских матерей.


[Закрыть]во втором классе. Ты не представляешь, как я была тронута. До сих пор это мое любимое платье.

– Хорошо, мать, я сошью тебе еще одно. Для моего выпускного.

Не обращая внимания на меня, она наклонилась к своему портфелю из телячьей кожи и достала фотографию в рамке. Поставила ее на стол передо мной и сказала:

– Смотри. Ты ведь узнаешь эту фотографию?

– Она стоит всегда на папином комоде. Но комод очень высокий. Ребенком я не мог разглядеть ее.

– Просто ты от рождения нелюбознателен. Ты в любой момент мог попросить, и мы показали бы тебе эту фотографию. Теперь ты ее хорошо видишь?

– Да, отец со своими родителями, которых я не застал. Рядом с ним незнакомая монахиня.

– Присмотрись к ней получше.

Я видел эту фотографию тысячу раз, и поражал меня на ней отец – своей неправдоподобной молодостью. Он стоит с серьезным видом между двумя незнакомцами, которые умерли до моего рождения. А сбоку – фигура монахини в средневековом наряде, который стирает человеческую индивидуальность по традиции, освященной веками. На лицо монахини падает тень от капюшона, и, только как следует вглядевшись, я узнаю черты матери. Я почти физически ощущаю силу, с которой моих родителей тянет друг к другу. Как будто смотришь на тайную страницу собственной предыстории, написанную невидимыми чернилами. У меня возникло ощущение, словно я попал, как в ловушку, в мир недосказанности, полулжи и сбивающей с толку противоречивой полуправды. Я всматривался в фотографию, которую видел каждый день, и едва не рухнул перед ней на колени, осознав, что впервые приобщаюсь к скрытым в ней намекам и тайнам. Передо мной черно-белое доказательство того, что моя мать состояла в монашеском ордене. Я пытался извлечь корень из мудреного, почти тригонометрического уравнения: молчание равно величайшей лжи. Но в тот день я был слишком молод и неразвит, чтобы удержать свою мысль на такой глубине. Она упорхнула в сторону, когда я почувствовал на себе прицел материнского взгляда.

– Я даже не предполагал, что ты была такой хорошенькой, как куколка, – изрек я наконец.

– Премного тебе благодарна.

– Я не то хотел сказать. – Я продолжал всматриваться в фотографию. – Просто вы с папой были всегда гораздо старше, чем другие родители.

– Я чувствовала себя старой, когда родила первого ребенка. Гораздо старше, чем когда родила второго.

– Второго? Я думал, это я.

– И правильно думал, – сказала мать спокойным голосом.

– Так ты ушла из монастыря? Я не знал, что это возможно.

– Откуда тебе знать? Твой отец объяснит тебе все. Эту задачу я возложила на него. – Мать взглянула на часы. – Он уже ждет тебя.

Отец вручил мне две коробки со снастями, наши любимые удочки с бобинами и ведро с живцом, которого я наловил креветочной сетью в озере за Локвудским бульваром. Это озеро затопляло наш задний двор во время высоких весенних приливов. Мы пришли в гавань. Там на причале мы держали маленькую лодку для рыбалки. Отец отвязал швартовы, нажал на стартер, скромный мотор в пятнадцать лошадиных сил заработал, и мы взяли курс на Эшли. По реке Эшли проходит западная граница полуострова, на котором находится Чарлстон. Мы насадили наживку и забросили удочки по разные стороны лодки.

Эшли нам с отцом служила кабинетом. Здесь мы могли спокойно побыть наедине, насладиться обществом друг друга и зализать раны, нанесенные жизнью. Сначала мы молча удили рыбу и ждали, пока первобытная тишина реки превратит нас в плавучих призраков. Прилив – это поэма со своим ритмом, которую может сочинить лишь время, и я любовался тем, как вода наступает, прибывает и неизменно возвращается на родину, в океан. Солнце быстро опускалось. На западе линия горизонта с перистыми облаками напоминала веревку с развешанным на просушку бельем, среди которого внезапно вспыхнуло золотое мерцание и окружило голову отца ореолом. Поверхность воды удержала золотое свечение на минуту, не более минуты, затем наступила темнота, и у нас за спинами взошла луна. В полном молчании мы с отцом удили рыбу, каждый следил за своей леской.

В бледном свете луны силуэт отца резко выделялся, словно профиль императора, отчеканенный на никому не известной монете. Среди адского пекла чарлстонского лета в мерном ритме приливов, в молчании двух любящих отцов, земного и Небесного, в боли, пронзавшей сердце, слышался зов Атлантики. Рыбалка давала мне возможность и подумать, и помолиться, и посидеть рядом с человеком, который ни разу за все мое детство не повысил на меня голоса. Он был естественник, поэтому избранный им метод воспитания состоял из объяснений и доказательств, и я себя чувствовал не только сыном, но и учеником. Даже в то ужасное время, когда Стив умер, отец ни разу не позволил себе интонации, которая хоть чем-то могла уязвить меня. Когда я сходил с ума после похорон Стива, он относился к этому без раздражения, как к естественной реакции. Никто не знает, каким мой брат стал бы теперь, как выглядел бы и как говорил, но, глядя на отца, я представлял, что и брат сидит в лодке с нами. Выражение отцовского лица в покое было мягким, но взгляд часто становился отрешенным, и я понимал, что отец тоже думает о Стиве. Губы делались тонкими, словно их прочертили по линейке. Скулы высокие, выступающие, а брови густые, но ровные, они хорошо сочетались с выразительной горбинкой носа. Стекла очков, такие же толстые, как у меня, увеличивали карие глаза. Отец был человеком задумчивым, но с тягой к озорству, и до безумия любил мою мать. Эту рыбалку затеяли специально для того, чтобы он мог рассказать мне о своей любви, и я ждал, когда же стемнеет и он заговорит. Только в темноте отец рассказывал мне по-настоящему важные вещи. В одну из таких ночей, когда я совсем маленьким ребенком сидел в лодке рядом со Стивом, отец помолчал, любуясь великолепием чарлстонского заката, облаченного в пурпур и багряницу, а потом выдохнул:

– Ах, мальчики! Смотрите! Вот она, речная обитель.

Сегодня мы отчалили довольно поздно. Когда мы дрейфовали мимо станции береговой охраны, краснота уже просочилась из-за горизонта на синее, со стальным отливом небо. Я, передав удочку отцу, взялся за весла и стал грести на середину реки. Я выровнял лодку, и мы опять легли в дрейф, двигаясь мимо Бэттери-стрит с ее нарядными домами. Они были освещены, словно театральные подмостки, и до нас даже доносились голоса людей на верандах. Ниже по реке камерный оркестр наигрывал что-то для немногих слушателей, которые собрались в парке Уайт-Пойнт, и на этом расстоянии звуки музыки напоминали мышиный писк. Дважды мы бросали якорь, затем взяли курс на форт Самтер.

– Сынок, расскажи мне про свой разговор с сестрой Схоластикой, – попросил отец, когда мы бросили якорь в третий раз.

– Тут и рассказывать нечего. Она оглушила меня новостью – оказывается, они с мамой находились в одном монастыре. Я удивился, вот и все.

– После того что случилось со Стивом… – Отец замолчал, потом, собравшись с духом, заговорил снова: – После того что случилось со Стивом, твоя мать предпочла не рассказывать тебе о раннем периоде своей жизни. Стив кое-что знал, но немного. Мы думали, что главное – это наша семья, наша совместная жизнь, а не жизнь твоей матери до свадьбы.

– Тебе не кажется все это немного диким?

– Нет. Вот как луна, что у нас над головой, человеческая жизнь проходит через разные фазы. Это тоже закон природы. И до нашей свадьбы твоя мать прошла определенный этап – несколько лет она состояла в монашеском звании. Да, это длилось не один год. Но мы должны рассматривать эти годы как одну фазу ее жизни.

– Это же все объясняет! Господи боже, меня воспитала монашка! Вот почему я обращаюсь к ней «мать», а к тебе «отец», да? У всех вокруг мамы и папы, мы же как-никак на Юге, один я говорю «мать», чуть ли не «святая мать».

– Не вижу в этом ничего страшного, – ответил мой отец. Прошу заметить, отец, а не папа.

– Она выглядит как монахиня, ведет себя как монахиня, говорит как монахиня, даже дышит как монахиня. Меня воспитывали, исходя из ложных принципов. Ребята-ровесники всегда считали меня ненормальным, и они правы. Со мной действительно творится что-то неладное.

– По-моему, у тебя нет никаких изъянов.

– Ты сильно ошибаешься! Ты пристрастен.

– Это естественно. Я ведь твой отец.

– Ей-богу, тот факт, что меня воспитывала монахиня, а я даже не догадывался об этом, объясняет все. Например, почему я практически всю жизнь стою алтарным служкой на мессе. Или почему каждый вечер перед сном мы читаем бесконечные молитвы. А что, если лечь спать, не прочитав тысячу раз «Аве Мария»? Хотел бы я разыскать того, кто выдумал эти молитвы, и пересчитать ему ребра.

Отец улыбнулся и снова стал серьезным.

– Чтение молитв воспитывает духовную дисциплину. И приближает нас к Богу.

– Да это тоска зеленая! И достает, как ежик в заднице!

– Следи за речью, сын.

– Прости. А как ты познакомился с матерью? Она обещала, что ты расскажешь всю историю.

– Это прекрасная история, – смущенно сказал отец. – Самая прекрасная. Такой мужчина, как я, не мог даже рассчитывать на подобную историю.

– Что значит – такой, как ты?

– Ты знаешь, что это значит. Необщительный. Некрасивый. Урод.

– С чего ты взял, что ты урод?

– Зайди как-нибудь в мою ванную. У меня, между прочим, есть зеркало. – Он поморщился.

– Никакой ты не урод!

– Тогда нужно купить новое зеркало. Мое, наверное, врет.

Отец засмеялся своей шутке и вытянул леску. Я поднял якорь, он снова завел мотор. Мы глазели на обитателей богатых домов вдоль реки. Вот балерина делает экзерсис в студии на втором этаже. Вот два парня на роликах легко катят по Бэттери-стрит вдоль дамбы, скользят, будто по льду, заложив руки за спину. Велосипедисты слабо освещают себе путь фарами, как фонариками. В ресторане отеля «Форт Самтер» люди листают меню под светом люстр. Влюбленные заполонили Бэттери-стрит, некоторые парочки останавливаются и целуются как раз в том месте, где Эшли встречается с Купером, образуя благоухающую Чарлстонскую гавань.

Мы заглушили мотор, насадили наживку и снова забросили удочки.

– Я знаком с твоей матерью всю жизнь, Лео. Но узнавать ее начал, когда мы вместе учились в Епископальной ирландской школе. Однажды я увидел, как она загорает на острове Джеймса, у плавучей пристани рядом с плантацией. Это было летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года, мир стоял на пороге больших потрясений. Я слишком рано пришел на вечеринку. Как и ты, я мало общался с одноклассниками, не ходил на свидания. Весьма вероятно, я был так же застенчив, как и ты, хотя, конечно, измерить застенчивость трудно. Когда девушка ждала, что я заговорю с ней, у меня язык прилипал к нёбу. А увидел твою мать на той пристани – и стал другим человеком. Меня прорвало, миллионы слов рвались наружу, и я побежал по лужайке через плантацию к пристани. И пока бежал, решил, что непременно женюсь на твоей матери.

– Однако! Дела так быстро не делаются.

– Кто из нас рассказывает – ты или я?

Он описал светло-голубой купальник матери, ее стройную фигуру и ножки и свое потрясение, когда она вдруг поднялась и нырнула в соленую воду, совсем чуть-чуть не дождавшись своей судьбы в лице Джаспера Кинга. Мать плыла против течения, потом заметила на берегу его силуэт в лучах солнца и сказала:

– Джаспер! Где твой купальный костюм? Мы могли бы поплавать вместе.

Отец схватил надувную камеру, разулся и в одежде бросился в воду. Этот поступок он считал самым романтичным и необдуманным в своей жизни.

– Что с тобой, Джаспер? Ты сошел с ума?

– Что-то вроде. Похоже, я без ума от тебя, – ответил отец, и мать залилась смехом.

– Ты же испортил одежду!

– Одежда высохнет. А вот на возмещение часов и нового кожаного бумажника придется объявить сбор средств.

– Это плата за безумство, Джаспер Кинг.

– Если б ты знала, Линдси Уивер, как ты выглядишь вон с той лужайки, ты поняла бы, почему я прыгнул в воду.

– И как же я выгляжу? Что ты хочешь этим сказать?

– Ты выглядишь как богиня. Царица мира.

– Пожалуй, мне нравится твой ответ, Джаспер Кинг, – повернув в другую сторону, к Чарлстону, сказала она. – Очень нравится.

Разделенные диаметром надувной камеры, они начали рассказывать друг другу о своей жизни, делиться самым важным, тем, что хранили в тайне от всех. Какой-то аккуратный мальчик вышел из-за поворота, какая-то умница-девочка прогуливалась по дорожке. А Линдси и Джаспер открывали по очереди секреты своей безгрешной жизни, объясняли друг другу себя.

К тому моменту, когда отец Джаспера сел в лодку, чтобы отправиться на поиски двух купальщиков, они успели влюбиться друг в друга, и их нисколько не волновало, что подумают люди. И одноклассники, и родители потешались над ними, когда они, с обгоревшими лицами, не в силах оторвать друг от друга глаз, присоединились к вечеринке. Потом началась гроза, и все убежали в особняк хозяина плантации, а они остались на пристани. Порывистый ветер стегал пальмы и виргинские дубы на речном берегу. Дождь хлынул сплошной стеной. А Линдси и Джаспер сидели, держась за руки, забыв о грозе, которая бушевала вокруг, об одноклассниках, которые веселились за спиной. Они разговаривали без умолку, как будто только что обрели дар речи. У Линдси никогда не было друга, у Джаспера никогда не было подруги. И оба признались, что ждали этого дня всю жизнь. Любой, кто увидел бы их тогда, не усомнился бы, что Линдси и Джаспер свяжут свои жизни.

Если человек глубоко религиозен – а мои родители были таковы и в юности, и позднее, и в то время, когда я сидел с отцом в лодке, – то он поймет: мои родители пришли к выводу, что встреча им ниспослана Богом. У Бога есть неизменный замысел, как они должны прожить свою жизнь, и надо просто следовать этому замыслу. В то лето они были уверены, что переживают величайшую на свете любовь, которую не описал еще ни один поэт.

Скромный человек, мой отец, рассказывал об ухаживании за моей матерью, словно молился. Он не отрывал глаз от удочки, погрузившейся в черную воду, и тщательно подбирал слова. До этого разговора, затянувшегося на всю ночь, я даже не подозревал, что родители росли вместе. Они были старше родителей моих ровесников, и как-то их даже приняли за моих дедушку с бабушкой. Сидя с удочкой, слушая отца, вдумываясь в его слова, я вдруг понял, что он знакомит меня с сильнейшей юношеской страстью, о возможности которой я даже не подозревал.

В июне того же года Джаспер устроился на работу в универмаг Берлина. Каждое воскресенье после мессы он обедал в семье Уивер. В то волшебное лето Линдси и Джаспер гуляли по ухоженным, дивным паркам Чарлстона, его садам и улицам и мечтали о счастливом будущем, когда они поженятся. Они бродили, взявшись за руки, туда-сюда по Бэттери-стрит, махали вслед отчаливающим кораблям. Однажды отец забрался на магнолию в поисках цветка, достойного украсить черные как смоль волосы матери. Он приколол цветок к ее волосам, она взглянула в боковое зеркало припаркованного «бьюика», и оба решили, что отныне магнолия – их любимый цветок и они поженятся тогда, когда можно усыпать алтарь цветами магнолий. В другой раз они решили, что будут целоваться только перед самыми красивыми домами Чарлстона и никогда – у Линдси, под надзором родителей.

– Что-то я не понимаю, – вмешался я. – Каким образом все эти гулянья и поцелуи довели мать до монастыря?

– Сейчас поймешь, – улыбнулся отец.

Линдси с Джаспером виделись не только по вечерам, но и днем. Каждое утро они встречались на ступенях собора перед ранней службой. Джаспер еще не знал человека, который с такой самоотдачей предавался бы молитве с ее преображающим воздействием на душу, как его возлюбленная каждое утро. Причастие Линдси принимала с экстатическим восторгом, как будто участвовала в Тайной вечере. Она отдавалась таинству целиком, не оставляя в душе места для сомнений и рассуждений. Там, где Джаспер на пути к Богу сталкивался с трудностями и препятствиями, для Линдси не существовало преград. Джаспер относился к католицизму просто: нужно принимать учение Церкви и стараться жить по возможности честно и правильно. Линдси же верила всем сердцем, что единственный путь для настоящего христианина – путь святости. Она не только хотела разделить страдания Христа в Гефсиманском саду, но и приникнуть, босая, с распростертыми руками, к Господу в его смертной муке. Линдси Уивер подходила каждый день к алтарю не просто с верой в душе, ее душа была полностью поглощена верой, растворена в ней. Вряд ли любовь к Джасперу могла устоять перед такой несокрушимой верой.

В следующем учебном году Джаспер Кинг потерял Линдси Уивер. В сентябре молодой священник по имени Максвелл Сэдлер, только что рукоположенный в Риме, прибыл в Чарлстон. Он занял в церкви Святого Иоанна Крестителя место приходского священника и стал преподавать религию в Епископальной ирландской школе. Единственная часть богослужения, которая тогда в католической церкви проходила не на латыни, а на английском языке, – воскресная проповедь священника. Но с тем же успехом и с той же пользой для паствы он мог бы читать ее на санскрите. Не существовало живой твари, которую не сумел бы усыпить католический священник своей проповедью.

С появлением Максвелла Сэдлера ситуация в епархии раз и навсегда изменилась. Линдси с Джаспером сидели рядом, когда молодой пастор дивной красоты взошел на кафедру, чтобы прочесть первую проповедь. Он так долго молчал, глядя на свою паству, что люди заерзали от неловкости и нетерпения. И тогда он провозгласил:

– Джонни Джонс ходил в церковь по воскресеньям… – Затем последовала еще одна долгая пауза, и отец Максвелл закончил свой стишок: – А в ад попал за то, что вытворял по понедельникам!

Молодой священник говорил с южным пылом и собирал полную церковь желающих послушать его проповеди. Поначалу он даже навлек на себя зависть епископа Райса, который обвинил отца Максвелла в тщеславии и в том, что его проповеди вредны. В сентябре отец Максвелл Сэдлер приступил к преподаванию в Епископальной ирландской школе. Читая курс, который он назвал «Теология 101», [36]36
  «101» – обозначение учебного курса нижнего уровня.


[Закрыть]проповедник изменил образ мыслей своих учеников и их отношение к Господу Всемилостивому. Он был подобен кумиру толпы, раздающему автографы, только расписывался в людских душах. Именно Максвелл Сэдлер первый заявил матери, что, по его мнению, ее призвание – монастырь. Он сказал, что знает прекрасный монастырь в Северной Каролине, где можно также учиться и куда мать могла бы поступить. Он утверждал, будто ему было видение – как он присутствует на церемонии пострижения матери.

Втайне от Джаспера по совету отца Максвелла Линдси подала заявление и была принята послушницей в монастырь в Бельмонте, штат Северная Каролина.

Моего отца пастор Сэдлер пытался тем временем убедить в целесообразности посвятить свою жизнь карьере священника. Пребывая в полном неведении, отец отвечал, что он уже посвятил свою жизнь моей матери, скоро они поженятся и создадут счастливую католическую семью.

В выпускном классе во время рождественских каникул Линдси порвала с Джаспером, объявив о своем намерении уйти в монастырь в июне, после окончания школы. Джаспер очень тяжело воспринял эту новость. Он наговорил ей множество слов, которых стыдился потом всю жизнь, и когда, сидя рядом со мной, ловил рыбу в реке Эшли, он заново переживал все это. Джаспер обвинил Линдси в том, что она обманула его и бросила из чисто эгоистических соображений. Несколько часов подряд он умолял ее изменить свое решение, но тщетно. Спустя месяц они не разговаривали и с трудом выносили случайные встречи в коридорах Епископальной ирландской школы.

Однако в соборе сила привычки влекла их друг к другу, и в конечном итоге дружба оказалась сильнее сумасшедшей любви. Когда со дна души у Джаспера поднималась боль и пролегала между ними, Линдси умела успокоить его, напомнив, что и он предан тому же Господу, которому она намерена посвятить всю свою жизнь. Собираясь в Бельмонт, Линдси попросила Джаспера, чтобы он проводил ее до порога монастыря. Он согласился с покорностью и смирением. Выехали утром 16 июня 1938 года, он вел машину по проселочным дорогам. К вечеру подъехали к монастырским владениям. Вещей Линдси взяла мало: все, что требовалось ей из мирского, уместилось в маленькой сумочке.

Они вышли из машины, по дороге Джаспер чуть отстал. Он смотрел, как Линдси поднялась по ступеням и позвонила в колокол, звук которого услышали в монастыре. Монахиня открыла дверь и жестом пригласила Линдси войти. Две другие ждали позади, чтобы проводить послушницу по длинному коридору. Новая жизнь начиналась.

– Вы Джаспер? – спросила первая монахиня.

– Да, сестра. Я Джаспер.

– Линдси писала мне о вас. Меня зовут сестра Мэри Мишель. Я настоятельница монастыря.

– Можно мне навещать Линдси? Не часто, но хоть иногда?

– Это не очень хорошая идея.

– А писать можно?

– Пишите, если хотите. Но я не обещаю, что ей будут передавать ваши письма. Теперь она принадлежит ордену.

– Я могу быть чем-то полезен монастырю? Может, вам что-то нужно? Скажите, я куплю.

– Мыло, – подумав, ответила мать настоятельница. – Нам нужно мыло, сестры должны мыться.

На следующий день Джаспер вернулся в Чарлстон и первым делом отправился в универмаг Белка, где купил десять ящиков простого, но душистого туалетного мыла для монастыря Святого Сердца. В своем первом письме сестра Мишель сообщила Джасперу, что его пожертвование сначала посеяло разногласия среди сестер. Монахини старшего возраста сочли мыло слишком большой роскошью для монастырских омовений. Но сестра Мишель урезонила их, поведав о происхождении мыла, о необходимости принимать подаяние с благодарностью и о значении гигиены в монашеском обиходе.

И начались для Джаспера Кинга ежегодные паломничества. Каждый год 16 июня он стоял перед дверью монастыря и просил позвать сестру Мэри Мишель. Он спрашивал у нее, можно ли повидаться с Линдси, которая превратилась в сестру Мэри Норберту. Отец не предупреждал сестру Мишель заранее о своем появлении, но она, как женщина практичная, умела извлечь пользу из его посещений.

– Что требуется монастырю сейчас? – спросил мой отец у матери настоятельницы через год.

– Стиральный порошок, – ответила сестра Мишель, и на следующий день годовой запас стирального порошка прибыл на задний двор монастыря.

В другой раз это была мастика для полов, на следующий год – полотенца для рук, еще через год – крем для обуви.

Неглубокая, но очень важная дружба завязалась между Джаспером и сестрой Мишель. Они стали ждать этих встреч 16 июня. Сестра Мишель рассказывала Джасперу об успехах сестры Норберты и однажды даже призналась:

– Я никогда не встречала в стенах монастыря столь талантливой девушки.

Эти сообщения и радовали Джаспера, и огорчали. Каждый раз, приближаясь к изящному зданию монастыря, он надеялся увидеть Линдси на крыльце с сумочкой в руках и в том же платье, в каком она покинула Чарлстон. Он мечтал, как она бросится ему в объятия и признается, что все это было ужасным заблуждением.

Первого сентября, когда он переступил порог Цитадели, следуя по стопам отца и деда, его семья была необычайно счастлива. Но сам он прекрасно осознавал, что поступил в Цитадель лишь потому, что не смог придумать план жизни, который исключал бы Линдси. Он выбрал в качестве специализации физику и скоро понял, что, как все объекты на земле, подвержен закону инерции и уход Линдси придал его жизни импульс в непредвиденном, но неизбежном направлении. Ему без труда удалось приспособиться к дисциплине, полюбить естественный распорядок Цитадели, по молодости лет он получал удовольствие и от формы, и от хождения в ногу под бой барабана, и от скандирования речовок. Монастырь стал убежищем для женщины, посвятившей себя молитве, а Цитадель заменила монастырь Джасперу. Из послушников он перешел в касту воинов 7 декабря 1941 года, когда японцы напали на Пирл-Харбор.

Перед прохождением медкомиссии Джаспер выучил наизусть таблицу для проверки зрения, применявшуюся военными врачами, и получил на зрительном тесте максимальный балл. Его зачислили в армию в звании младшего лейтенанта, он прекрасно проявил себя на европейском театре военных действий, а б июня 1944 года – в день высадки союзных войск на Атлантическое побережье Европы – высадился в Нормандии, участвовал в освобождении Парижа и в день подписания акта о капитуляции оказался в Германии. Проведя там год в составе оккупационных войск, он вернулся в Чарлстон, чтобы научиться жить без Линдси. Во время войны Джаспер писал ей каждую неделю, но ни одно письмо не попало в руки Линдси. Сестра Мэри Мишель гордилась тем, что знает человеческую душу лучше любого психолога. Она чувствовала, какой любовью дышит каждое слово Джаспера, и сочла наиболее разумным оградить девушку от этих писем, чтобы не подвергать соблазну.